Текст книги "Последние романтики"

5

В конце мая Париж сходил с ума от триумфального перелета Линдберга через Атлантический океан, а Николь была вся погружена в планы перестройки и украшения своего дома на улице Де-Бретонвильер. Она попросила Стаса Раковского помочь ей в перепланировке, набросать эскизы интерьера и вообще принять участие в осуществлении ее затей. На первом этаже расположатся холл для приемов, салон, столовая и кухня. На втором этаже будет лишь две комнаты: гостиная и библиотека с книжными полками от пола до потолка, не только в самой библиотеке, но и в коридорчике с окном, соединяющем оба помещения. На третьем этаже – спальня с ванной и гардеробной комнатой. Единственным предметом роскоши во всем доме станет мраморная ванная. Четвертый этаж целиком отдавался Киму для его писательской работы. На пятом этаже будут находиться комнаты для гостей, а под крышей – комнаты для прислуги В июне Николь и Ким выехали из дома, чтобы там начали реконструкцию.

В доме предполагались современные удобства, редкие еще даже в богатых районах, – центральное отопление и ванная комната для каждой спальной комнаты. По мере того как Николь и Стас работали над проектом, дом приобрел черты, типичные для стиля Николь, – изысканная смесь раскованности и элегантности, простоты и роскоши. В Европе роскошь зачастую означала неудобства, выражавшиеся в музейных креслах восемнадцатого века, твердых и неудобных канапе. Николь же делала интерьер роскошным, исходя из своего понятия удобства. Все кресла и стулья были достаточно широкими, чтобы в них мог себя чувствовать удобно самый большой и толстый человек, сиденья были мягкими. Около каждого стула стоял столик для пепельницы, для книги, для бокала с вином. Она и Стас решили устроить освещение таким образом, чтобы его можно было регулировать и для чтения, и для большого приема. Она не использовала для обивки ни тафту, ни шелк, которыми обычно драпируют мебель в роскошных домах, но только хлопок, лен, кожу, шерсть, замшу. Дом, который они создавали, станет домом, рассчитанным на людей. Красота и роскошь дома станут следствием удобств жизни в нем, а не средством произвести впечатление и подавить пришедших.

В декабре ремонт был закончен. Уставшие от гостиничной жизни, Ким и Николь провели Рождество в своем новом доме. Они пригласили несколько близких друзей, а когда гости ушли, переместились в библиотеку, наслаждаясь огнем в камине и видом из больших окон. Мягко падал снег, он ложился на ветви деревьев, погружался в Сену и таял в ней.

– У меня есть для тебя рождественский подарок, – сказал Ким, когда они остались наедине. Он уже подарил ей серьги с ониксом и бриллиантами от Картье.

– Еще один? – удивленно спросила Николь, пораженная его размахом. Он тратил деньги так же широко, как широко осуществлял любой свой замысел. Он не раз повторял ей, когда она проявляла излишнюю осторожность в тратах, что деньги для него хороши только тем, что их можно тратить. В ином же случае они – бумага и металл, не представляющие для него никакой ценности.

– Это не бриллиантовые серьги, не дом и не букет цветов, но тебе наверняка понравится, – сказал он, протягивая Николь письмо.

Николь начала читать. Письмо было от Салли.

После первого шока и приступа злости Салли писала, что она наконец свыклась с мыслью о том, что у Кима роман, осознала реальность того, что их брак уже давно перестал быть тем, чем он был в ранние годы их совместной жизни. Салли больше стала матерью, чем женой, больше сестрой, чем любовницей Кима. Их брак превратился в удобную привычку, перестал быть страстным увлечением.

Салли писала далее, что она по-прежнему любит Кима и будет его любить всегда, но она изменила свое первоначальное решение и не намерена противиться разводу. Она лишь ставит одно условие: чтобы Ким и Николь подождали один год. В 1929 году, если Ким будет по-прежнему настаивать на разводе, они разведутся. Николь закончила чтение и вернула письмо Киму.

– Через год я буду по-прежнему любить тебя, – сказал Ким, обнимая ее. – И через десять лет. Всегда.

– И я, – добавила Николь. – Всегда, всегда, всю жизнь.

– Ты выйдешь за меня замуж? – спросил Ким официальным тоном. Но голос его сорвался от волнения.

– Да, – прошептала Николь. Она закрыла глаза и полностью отдалась нахлынувшей радости.

– Здесь, – сказал Ким. – В этой комнате. У камина. – Он прижал Николь к себе, его тепло и сила стали частью ее.

– Дорогой, – повторила она в полузабытьи, – дорогой…

Обеды, вечеринки, рассеянные миллионеры, художники, переводы, омары, абсенты, музыка, прогулки, устрицы, шерри, аспирин, картины, наследницы, издатели, книги, матросы. И еще как!

Харт Крейн

Глава одиннадцатая

1

– Нам нужен повар, – сказал Ким, когда наступила весна. Они жили в своем новом доме уже почти три месяца, у них было достаточно прислуги, дом содержался в порядке, не хватало только повара. Ким сидел над своим африканским романом, озаглавленным «Время и холмы».

– Я целый день в одиночестве пишу роман, мне необходимо видеть людей ночью. Надо, чтобы кто-то готовил еду нам и нашим друзьям.

У них уже побывал повар-ирландец, который готовил все блюда, даже десерт, с картошкой, как шутила Николь. Побывал повар-испанец, который все топил в оливковом масле. Побывал повар-бургундец, чьи вспышки гнева наводили ужас на всех собак и детей в округе. Повар-русский, ученик Гурджиева, у которого все подгорало. Идеальной была бы повариха из Прованса – но она ела за шестерых, а воровала еще больше, чем ела.

– Я знаю, где нам раздобыть повара, – сказала наконец Николь.

– Где?

– В Ларонеле, – ответила она.

– Я поеду с тобой, – сказал Ким. – Я хочу видеть место, где ты выросла.

– Нет, – сказала Николь. – Я уеду на день-два. Она не добавила, что прошло достаточно времени и они с матерью вновь могут стать друзьями. Она пригласила бы мать в Париж, чтобы познакомить ее с Кимом, человеком, которого она любила и за которого собиралась выйти замуж. В конце концов, та могла бы стать членом счастливой любящей семьи.

2

Ларонель был деревней, в которой ничего не случалось. В ста двадцати километрах от Клермон-Феррана, посреди пустоты, были расположены эти скучные провинциальные стоячие воды. Вина с близлежащих виноградников не были достаточно хорошими, чтобы на бутылки прикрепляли ярлыки: их никогда не экспортировали. Продавались они в разлив в придорожных ресторанах и стоили очень дешево. Однако труд на производство дешевого вина затрачивался такой же, как и на производство изысканных сортов из Бургундии и Бордо: столько же приходилось гнуть спину в поле, сажая виноградник, и ухаживая за ним, и собирая урожай. Мужчины, а во время сбора урожая и женщины Ларонеля, работали под палящим солнцем, вдыхая пыль сухим летом и утопая в грязи во время дождей. Они старились прежде времени, становились сутулыми, разбитыми, лишенными гордости, вступая в старость прямо из юности, у них почти не было времени на то, чтобы насладиться зрелостью. Когда Николь исполнилось двенадцать лет, она твердо решила покинуть Ларонель.

Ее мать работала в бедном кафе, подавала тушеное мясо с картофелем во фритюре и бутылки дешевого вина работавшим в поле, складским рабочим, бочкарям, мужчинам, чьи руки были привычны к молоткам, стамескам, пилам и рубанкам. Они никогда не думали о романах. Николь не помнила, чтобы ее мать была когда-то молодой женщиной. В ее самых ранних воспоминаниях она была уже старой и вечно раздраженной, увидевшей свет лишь тогда, когда в Ларонеле появился на краткое время отец Николь. Мать и дочь никогда не ладили друг с другом. Жанна-Мари обвиняла свою дочь в том, что она слишком много о себе воображала, пытаясь быть тем, чем на самом деле не была и никогда не будет. Мать предупреждала Николь, чтобы она не пыталась ломать судьбу, уже заготовленную ей заранее, – работа, работа и одиночество. Хотя мать и дочь не ладили друг с другом, но жили все же вместе и даже были глубоко привязаны друг к другу, может быть, потому, что вся их семья и состояла из них двоих.

У Николь не было ни братьев, ни сестер, а у ее матери не было мужа. У нее никогда не было мужа. Отец Николь отказался жениться на Жанне-Мари. Все в Ларонеле знали об этом, в маленьком католическом городке это означала клеймо на всю жизнь. Матери из уважаемых семейств предупредили своих дочерей, чтобы те не дружили с Николь, а когда Николь стала старше и привлекательнее и ее привлекательность становилась все ярче год от года, те же матери предупреждали своих сыновей, чтобы они не водили дружбы с Николь. Зная, что они все равно бросят ее, Николь давала от ворот поворот всем, кто пытался за ней приволокнуться. Именно поэтому ни один любовник Николь никогда не был французом. Она боялась, что француз поймет ее ложь, поймет, кто она на самом деле – незаконнорожденная дочь неизвестного отца, коммивояжера. В одну из своих поездок в Ларонель он и соблазнил мать Николь.

Зато женщины Ларонеля были великолепными поварихами. К этому их приучила нужда – они готовили вкусную еду даже из небольших кусочков мяса и не самых разнообразных продуктов. Поэтому Николь, желавшая по-настоящему новой жизни с Кимом, прекрасно знала, где искать хорошего повара.

Обитатели Ларонеля смотрели на нее по-прежнему, хотя на ней было элегантное платье ее собственной модели, безошибочно парижского стиля. На нее смотрели как на отверженную, как на женщину, которую лучше избегать любыми способами. И Жанна-Мари смотрела на свою дочь точно так же, как и все остальные жители Ларонеля. После первых вежливых приветствий Жанна-Мари, по-прежнему разносившая блюда и стаканы посетителям кафе, по-прежнему делавшая вид, что ей смешно, когда кто-нибудь щипал ее задницу и делал двусмысленное предложение, начала критиковать ее так же, как и остальные жители Ларонеля. Николь не успела сказать и слова ни о Киме, ни о Париже, ни о своем будущем.

– Как это неприлично. Платье обтягивает твою грудь. Ты выглядишь в глазах людей как падшая женщина, – сказала Жанна-Мари. Николь заметила, что руки у матери красные, кожа сухая и потрескавшаяся и что пальцы ее в заусенцах, которые кое-где кровоточили. Николь пожалела их, бедные, износившиеся от тяжелой работы руки своей матери. Такие же, как у матери, крупные, сильные руки были у Николь, но еще девочкой Николь поклялась, что они, ее руки, всегда будут чистыми и наманикюренными, кожа мягкой, безо всяких заусенцев, а ногти будут отливать розовым цветом. – Ты можешь дурить голову своим парижанам, – продолжала Жанна-Мари. – Но здесь, в Ларонеле, люди знают, что ты из себя представляешь. Незаконнорожденная, без роду без племени. Что уж тебе тут воображать о себе…

– Я посылаю тебе много денег. Тебе незачем работать. Тебе незачем сносить оскорбления этой шоферни. Тебе незачем терпеть, что тебя ежедневно тычут носом в твое прошлое, – сказала Николь, привыкшая не отвечать на критику своей матери. Она вместо этого начала критиковать мать. – Ты можешь уехать отсюда. Ты могла бы жить со всеми удобствами. Ты могла бы говорить людям, что ты вдова. Они уважали бы тебя. У тебя более чем достаточно денег, чтобы жить так, как ты хочешь.

– Не могу же я врать на каждом шагу, как это делают некоторые, – ответила ее мать тоном обвинителя. – К тому же я не умею жить на средства благотворителей, – добавила она гордо. – Николь ежемесячно посылала матери деньги, та принимала их, но никогда не тратила. Она складывала их в сундучок у себя дома и хранила в гардеробе, потому что не доверяла банкам.

– Я приехала в Ларонель, чтобы найти повара, – сказала Николь, стараясь побыстрее сменить тему разговора. Денежные чеки – вот все, чем она могла выразить свою любовь к матери; эта любовь была запрятана очень глубоко и привязывала ее к ней. Мать принимала ее чеки, но никогда не предъявляла их к оплате. Однако уже и то, что она их не возвращала, было большой победой Николь. Теперь Николь хотела показать матери, что она ищет помощи Жанны-Мари, уважает ее мнение. Николь изголодалась по нежности, ее мать тоже. Николь не испытывала ни стыда, ни ущемления своей гордости от того, что первой проявит свои чувства.

– Я хотела бы знать твое мнение. Ты хорошо разбираешься в людях, ты всех знаешь. Я хочу нанять кого-нибудь, кто хочет переехать в Париж.

– У тебя всегда фантастические идеи! Теперь тебе нужен повар! – сказала Жанна-Мари. – Неужели в Париже мало ресторанов? Зачем тебе повар? Произвести впечатление на горстку людей, которые не знают никого получше? На тех, кто не знает, откуда ты и что ты из себя представляешь?

– Мне нужен повар, потому что я собираюсь выйти замуж, – сказала Николь твердо.

Наконец-то! Она сообщила матери хорошие новости. Теперь-то она может быть счастлива! Теперь-то они смогут поладить друг с другом. Наконец-то у них будут отношения, которые должны быть между матерью и дочерью, теплые, нежные и искренние.

– Выйти замуж? Кому ты нужна?

Голос Жанны-Мари оскорбил Николь – столько в нем было презрения. Николь даже не смогла сразу ей ответить.

– Разве ты не счастлива? Я выхожу замуж! – ответила она. Она отчаянно хотела, чтобы мать делила ее радость и не отравляла ей эту радость.

– Женитьба? Мужчины всегда обещают жениться, когда хотят от тебя добиться кое-чего. Вот и все. Ты убедишься!

– Видимо, у тебя и у моего отца именно так дело и обстояло, – сказала Николь. – Но у меня все по-другому.

– Я поверю этому, когда увижу кольцо у тебя на пальце, – сказала Жанна-Мари. – Но не раньше!

– Я хочу пригласить тебя на свадьбу, – решительно сказала Николь. – Ты приедешь?

– Конечно, нет! Ты же знаешь, я не люблю Париж.

– Ты никогда не была в Париже, – сказала Николь. – Я сделаю тебе хороший гардероб. Ты будешь ходить повсюду, и люди будут с уважением относиться к тебе, потому что ты – моя мать, – продолжала Николь. – Разве ты не видишь, что вся твоя жизнь может стать счастливой и удобной!

– Я никогда не стала бы носить ту одежду, которую ты для меня сделаешь! – заявила Жанна-Мари. – Чтобы всем показывать свою грудь, как последняя проститутка! Ты же знаешь мою гордость.

– Хорошо, мама, – сказала Николь, изнуренная горечью аргументов, невозможностью пробиться к своей матери, неизбежностью критики и обвинений. Николь понимала, что хотя это и было нечестно, но мать мстила ей за годы унижения, когда каждый показывал на нее пальцем и отпускал оскорбительные замечания у нее за спиной. Когда Жанна-Мари смотрела на свою дочь, то видела лишь свой стыд, свою собственную неудачу в попытке устроить личную жизнь. Она не сумела найти человека, который бы оценил ее и который бы полюбил ее и женился на ней. После некоторого молчания, продемонстрировавшего, что ни одна из женщин не изменила своей точки зрения, но в то же время позволившего уйти гневу, Николь вновь спросила мать, не знает ли она хорошего повара. Кого-нибудь, кто захочет переехать в Париж.

– Луизет, дочь булочника.

Луизет было тридцать восемь лет, но выглядела она на пятьдесят восемь. Николь знала ее всю жизнь, также как и всех остальных обитателей Ларонеля. Луизет была замужем два года, потом муж бросил ее, уехал из Ларонеля, и о нем больше никто ничего не слышал. Поначалу Луизет даже обрадовалась. В ней даже появилась какая-то легкость. Но это было временное состояние. Постепенно Луизет смирилась со своим положением. Шли годы, и она все больше становилась похожа на старую деву, а не на женщину, которая когда-то была замужем.

Луизет жила с родителями и содержала их дом. Она была очень аккуратна, а вся ее чувственность, если таковая была у нее когда-то, находила выражение в том, как она готовила пищу. Она готовила самые ароматные фрикасе, самые нежные ростбифы, самую нежную картошку, самые зеленые молодые овощи и самые вкусные салаты. Когда Николь предложила ей жалованье, собственную комнату, возможность переехать в Париж из Ларонеля – а для нее, как и для иных обитателей Ларонеля, Париж был столицей мира, – уже через полчаса она получила согласие на все свои условия.

Уезжая из Ларонеля, Николь поклялась, как она делала всякий раз, бывая здесь, что никогда больше не вернется сюда. Она думала о том, что ее мать ни разу не поинтересовалась, чем она занимается в Париже, как она живет там. Она даже не спросила, за кого Николь собирается выходить замуж. Отсутствие интереса и любопытства к ней со стороны матери, с одной стороны, освобождали Николь, с другой стороны, заставляли ее чувствовать себя покинутой. У нее возникло чувство, что она свободна делать все, что ей вздумается, что на свете нет человека, который бы по-настоящему беспокоился о ней. Интересно, а Ким когда-нибудь по-настоящему сумеет осознать, что именно он для нее значил?

Луизет сидела рядом с Николь и внимательно изучала свою новую хозяйку. Она была убеждена, что та употребляла и пудру, и помаду, но так искусно, что и при ближайшем рассмотрении их не было видно.

Луизет думала, как долго она будет жить в Париже, что сулят ей эти неожиданные перемены.

3

– Почему ты не разрешила мне поехать с тобой в Ларонель? – спросил Ким Николь, когда та вернулась в Париж. – Чего ты так стыдишься, Николь?

– У меня нет отца, – сказала Николь. В этих простых словах заключалась правда, которую она открыла в первый раз в своей жизни.

– Отец есть у каждого человека, – сказал Ким, не понимая.

– У меня его нет. Мой отец не захотел жениться на моей матери. И я ему тоже была не нужна.

– Ты знала его?

– Немного, – ответила Николь. – Я говорила правду о том, что он элегантен. Он был элегантен. Он всегда был красиво одет. Его белье всегда было таким белоснежным и свежим! Он так хорошо пахнул. Он был такой чистый. Но он не был мне отцом. Он не стал жениться на моей матери, хотя знал, какой позор навлек на нее в городишке, подобном Ларонелю. Он отказался, – сказала Николь. Потом медленно и с болью она добавила: – Он даже не дал мне свое имя.

– Что ты хочешь сказать?

– Моя мать обратилась в суд с тем, чтобы мне было дано его имя законным порядком. Больше всего я хотела получить его имя. Мое подлинное имя. Мой отец отказал мне в этом. Он нанял адвоката и выиграл дело, – закончила Николь.

– Он признал свое отцовство? – спросил Ким, не понимая, в чем именно заключалась здесь юридическая тонкость.

– Да.

– Тогда почему же он возражал против того, чтобы ты носила его имя? – В том социальном слое, в котором вырос Ким, подобное было бы невозможным.

– Деньги, – объяснила Николь. – Вопрос упирался в деньги. Он боялся, что, получи я его имя, моя мать станет требовать от него денег на мое содержание. Ты знаешь, он никогда не дал ни гроша на мое содержание. Иногда он приезжал навещать нас. Уезжая, он всякий раз обещал прислать нам денег, но никогда этого не делал. Самое интересное, что деньги меня никогда и не интересовали. Мы так или иначе выкручивались. Мне хотелось иметь его имя. Но имени-то своего он мне и не дал.

– Так вот что ты имела в виду, когда мы думали о названии для духов! Вот почему ты на меня так разозлилась, – сказал Ким, понимая сразу множество разных вещей об этой гордой женщине, которую он любил. – Ты говорила, что Редон – не настоящее имя, а я не понял, что ты имела в виду. – Николь кивнула в ответ. – Чье же это имя? – спросил Ким.

– Моя мать взяла это имя с фирменного знака фабрики на обратной стороне тарелок, которые она ежедневно подавала на стол. Она лгала всем, что была замужем, но мужа убили на Западном фронте. Беда ее была в том, что в таком маленьком городишке, как Ларонель, где все друг о друге знали всё, каждый хорошо понимал, что она лжет, – сказала Николь. – Редон! Имя с этикетки на дешевой тарелке!

Ким увидел в ее глазах боль и горечь, которые она, должно быть, чувствовала еще девочкой. И злость. Злость! На судьбу, на отца, который отказался ее признать, узаконить ее рождение и обрек на положение вечно отверженного существа. Злость на мать, которой некого было винить, кроме самой себя, но она возложила вину за свою неудавшуюся жизнь на невинное дитя.

– Имя, – сказал Ким, размышляя вслух. – Вот почему для тебя так много значил Бой Меллани. Герцог Меллани. Имя, в котором слышна история. Имя с прошлым. Имя, за которым века, которое передавалось из поколения в поколение… Законность имени.

– Законность, – повторила Николь. Ким увидел, что она заплакала. Она рыдала, вся отдавшись переживанию, в котором так давно себе отказывала. Все долго сдерживаемые чувства излились наружу – негодование, горечь, злость на ту несправедливость, которую она была вынуждена терпеть и с которой ей пришлось бороться, когда она была еще слишком молода и слишком беззащитна. Не удивительно, что ей снилось, как она проклинает отца. Этот сон сделал ее свободной. Но сон был проявлением ее злости. Слезы же – выражением ее боли и унижения.

Ким обнял ее и подумал, что на свете нет ничего, что бы он для нее ни сделал. Ким всегда восхищался храбростью, а у Николь храбрости было очень много. Она обладала моральной стойкостью и мужеством, и Ким сомневался, что он сам обладал этими качествами в той же мере. Ему было так легко вскружить голову, он был так слаб перед лестью, он был не подготовлен к тому, чтобы преодолевать препятствия. В свободном мире художников, где они вращались, никто и глазом не моргнул по поводу того, что Николь и Ким жили вместе, не регистрируя брака законным порядком. Иногда это беспокоило Кима, но для Николь их неопределенный статус был постоянным источником боли. Она чувствовала себя ниже, хуже других. И самое жестокое, что каким-то образом это было ее собственной виной.

– Ты не меньше любишь меня? – спросила она, когда слезы иссякли. – Теперь, когда ты знаешь все.

– Я люблю тебя больше, – ответил ей Ким искренне и просто, осознавая, что из всего, что он может ей дать, его имя будет для нее самым важным. – Когда мы поженимся, у тебя будет настоящее имя.

Она посмотрела и улыбнулась ему так, что у него защемило сердце.