Текст книги "Дети из камеры хранения"

– Сделайте же что-нибудь!

Мужчина в помятом берете брезгливо посмотрел на лысого и прищелкнул языком.

– Веди себя прилично перед дамой! Ну и мерзавец! – Потом обернулся к Анэмонэ: – Хочешь, чтобы он замолчал?

Анэмонэ кивнула. Мужчина в берете бросился на лысого. Перед глазами Анэмонэ мелькнул огромный кулак и с глухим стуком обрушился лысому в лицо. Тот рухнул на пол, закрыв нос рукой, а потом, вытаращив глаза, пополз на карачках. Все было забрызгано кровью.

Анэмонэ выбежала из туалета, раздираемая противоречивыми чувствами. Мужчина в берете поспешил следом за ней и проговорил:

– Могли бы и спасибо сказать!

Анэмонэ ничего не ответила и села на прежнее место. Рис с карри окончательно остыл, у нее пропал аппетит. Она проглотила ложку супа. Здоровяк в берете уселся на соседний стул.

– Вы не хотели бы меня отблагодарить, сударыня?

Он поблескивал золотым зубом. При виде кулона, покачивающегося у него на шее, в памяти у Анэмонэ всплыл образ иностранки, делающей минет японцу.

– Я ударил его, чтобы помочь вам, и вам следует меня отблагодарить.

Мужчины по соседству тихо засмеялись. Анэмонэ достала из сумочки две купюры по тысяче йен и протянула ему. Некоторое время он внимательно разглядывал их при свете проникавшего в ресторан солнца, потом щелкнул языком и с криком:

– Две тысячи йен! – обмакнул купюры в рис с карри и вложил в ладонь Анэмонэ. Коричневые капли потекли по меховой куртке Анэмонэ. – Не шути со мной, шлюха!

Анэмонэ сунула купюры в тарелку и вытерла руку носовым платком. Подняв глаза, она увидела измазанного кровью лысого и громко вскрикнула. Одной рукой тот зажимал нос, другой опирался на стол, по его подбородку струилась кровь.

– Больно? – спросил здоровяк, и лысый согласно кивнул. Подошли встревоженные работники ресторана.

– Ничего серьезного, он поскользнулся в туалете и разбил нос, скоро пройдет.

Лысый кивком подтвердил его слова, после чего сел напротив Анэмонэ и принялся есть оставленный на столе рис с карри. Двумя пальцами он достал две испачканные соусом банкноты, с удивлением рассмотрел их и расхохотался. С каждым раскатом хохота его нос содрогался, и капли крови капали в тарелку.

– Впер-вы-ые приходится есть карри с день-гаа-ми.

Анэмонэ вышла из ресторана. Обернувшись, она увидела, как двое мужчин заливаются смехом, тыча пальцами в купюры.

Она прошла мимо автостоянки, забитой грузовиками. Те двое за ней не пошли. Анэмонэ села в свою машину и нажала педаль, но оказалось, что бензин кончился, пришлось заправляться. Примерно через час она услышала новую песню Хаси: «Я свел тебя с ума, и ты знаешь, что наш роман только начинается. Я свел тебя с ума».

Солнце поднималось все выше, и отблески мерцали на поверхности дороги. Когда Анэмонэ доставала из сумочки солнечные очки, сзади послышался гудок. Анэмонэ удивленно посмотрела в зеркало заднего вида и обнаружила, что почти вплотную за ней едет трейлер. Он был такой огромный, что ей не удалось разглядеть лицо водителя. Видна была только решетка бампера. Анэмонэ нажала на газ. Теперь она разглядела лица сидевших в трейлере: двое из ресторана. Лысый сжимал в руках руль.

Голова у него была перевязана, рубашка в крови. Анэмонэ опустила стекло и дала знак проезжать. В ответ раздалось мощное, напоминающее насмешку, гудение клаксона. Расстояние между машинами уменьшилось.

– Успокойся, – сказала она себе, – не то на следующем подъеме «бронко» потеряет управление и во что-нибудь врежется.

Долгий спуск казался ей бесконечным. Она понятия не имела, что задумали те двое, но решила, что безопаснее ехать помедленней и снизила скорость до тридцати километров. Трейлер тоже притормозил, теперь дистанция между ними была метров в сто. Некоторое время они ехали на таком расстоянии, потом трейлер начал постепенно увеличивать скорость. Анэмонэ нажала на газ, но слишком поздно: они с улюлюканьем и громким гудением пронеслись мимо, успев зацепить крыло ее машины. От удара она выпустила руль, потом снова схватила его, вывернула влево и одновременно нажала на тормоз. Машину развернуло, и тут же раздался скрежет о бетонные плиты. Сжав зубы, Анэмонэ повернула руль, чтобы выехать на проезжую часть, но посмотрев в зеркальце заднего вида, закричала:

– Гариба!

Багажник был открыт, крокодила в нем не было. Анэмонэ резко нажала на тормоза, развернулась и поехала по автостраде в обратную сторону. Наконец Анэмонэ выбралась из машины и с криком побежала по автостраде: она увидела Гарибу, лежащего на спине прямо посреди дороги. Мимо, сотрясая землю, несся поток автомобилей. Когда она подошла, крокодил, онемевший от удара и холода, совершенно неподвижно лежал на белой разделительной полосе.

– Гариба! – закричала она, и он слегка качнул хвостом.

– Ничего страшного, Гариба, ничего страшного, – бормотала она.

Кожа у него была жесткой, и весил он под тонну.

Что ей теперь делать? Она продолжала звать его, и Гариба крутил хвостом, пытаясь подняться. Изогнув бледный морщинистый живот, он сучил лапами по воздуху, чтобы найти какую-нибудь точку опоры и перевернуться. Проезжавшие автомобили огибали неожиданную преграду. Крокодил поджал хвост и изогнулся, как ярмарочный борец. На боку у него зияла рана, из нее сочилась кровь. Он высоко поднимал хвост и бил им по асфальту, пытаясь перевернуться. После нескольких безуспешных попыток это ему удалось. Он осмотрелся по сторонам и направился в заросли кустов, растущих у обочины. Должно быть, почувствовал запах травы, а автострада, содрогавшаяся от проносящихся машин, его пугала. В воздухе стоял запах бензина.

Анэмонэ присела на обочине, и вдруг ее пронзило непонятное чувство при виде несчастного животного, которое медленно пыталось сползти с автострады и скрыться в кустарнике. Это чувство пронзило ее от подошв до самой макушки, и она задрожала. «Как было бы здорово, – подумала она вдруг, – если бы сейчас пошел дождь». Ей было невыносимо смотреть на чистое, голубое полуденное небо над головой. Трейлеров становилось все больше. Каждый из них, проносясь мимо, обдавал

Анэмонэ порывами ветра, и она вскрикивала, потому что боялась трейлеров. Ей показалось, будто она превратилась в муравья и сейчас что-то огромное, гораздо большее, чем трейлер, раздавит ее. Она заплакала:

– Мамочка, помоги!

Вдруг с другой стороны автострады она услышала громкий удар и увидела взлетевшее в небо тело Гарибы. Еще в воздухе крокодил развалился пополам. Голова его упала в кусты, а тело снова взлетело в воздух, подброшенное очередным проезжающим трейлером. Кровь из останков крокодила вытекала на автостраду ровными струйками.

ГЛАВА 21

На крыше фургона, в котором ехали четверо новых заключенных и два охранника, лежал шест из фибергласса. Охранники обсуждали рыбалку в последний выходной, когда им удалось поймать с дюжину форелей.

– Послушай, вертухай, – вдруг заговорил один из арестантов с напомаженными волосами. Охранники прервали беседу и с недовольным видом уставились на парнишку. – Извини, что обозвал тебя вертухаем. Мы привыкли так называть наших воспитателей в колонии. Неужели и в тюрьме примешивают к рису ячмень? Дело в том, что я на дух не выношу запаха ячменя.

Охранники переглянулись и расхохотались. Парень с напомаженными волосами тоже засмеялся, но потупился, когда охранники, не произнеся ни слова, отвернулись от него.

На площадке перед входом в исправительную колонию возвышалось несколько пальм, среди которых стояла бронзовая скульптура двух мужчин с молотами в руках, с высеченной на постаменте надписью: «Памятник надежде». Двор был тщательно выметен, и хотя в здании было очень мало окон, тюрьма вполне могла сойти за провинциальный заводик. Когда молодые люди уже собирались войти в здание, один из охранников протянул руку к фиберглассовому шесту, который Кику держал в руке.

– Куваяма, я оставлю это у себя. Не забудь отметить в описи, понял?

Кику кивнул.

– Почему не отвечаешь, Куваяма?

– Я все понял, – тихим голосом ответил Кику. Четверо новых заключенных прошли в здание.

– Вам не кажется, что оно напоминает больницу? – пробормотал парень с напомаженными волосами, но никто на его слова не отреагировал.

Под присмотром охранников они поднялись по лестнице и оказались перед дверью с табличкой «Начальник тюрьмы». В большой, ярко освещенной комнате на диване сидели трое. Худой мужчина в очках и помятом костюме просматривал какие-то документы. Рядом с ним пожилой мужчина в синем морском мундире курил сигарету без фильтра. Третий, толстяк, сидевший в углу дивана, снял ботинки и потирал ступни. Один из охранников торжественно объявил:

– Пополнение прибыло.

Худой мужчина в костюме медленно поднял голову, а толстяк крякнул и принялся натягивать ботинки.

– С сегодняшнего дня будете отбывать здесь назначенный вам срок. Меня зовут Тоса, я – начальник исправительной колонии. Хочу сразу же предупредить, что вас поместили сюда не для того, чтобы наказать, а для того, чтобы помочь вернуться к нормальной жизни. В этом и состоит наша первоочередная задача. Вы все совершили преступления в первый раз, поэтому не являетесь закоренелыми преступниками. Вас ожидают здесь всевозможные профессиональные курсы, общеобразовательные программы, заочное обучение, клубная деятельность, занятия физкультурой, культуpные мероприятия, чтобы помочь вам выйти на широкую дорогу жизни. Советую приспособиться к правилам тюремной жизни и поддерживать нормальные отношения с сокамерниками, чтобы как можно скорее вернуться к своим родным. На этом все.

Когда мужчина в костюме закончил свою речь, парень с напомаженными волосами опустил голову и хихикнул, но вряд ли потому, что сказанное показалось ему смешным, скорее по причине нервного напряжения. К нему тут же подошел толстяк в мундире. Он с угрожающим видом возвышался над напомаженным, по его бычьей шее и выпуклой груди катился пот.

– Что тебя так рассмешило, ты чего-то не понял? Или с рождения мечтал оказаться в тюрьме и теперь счастлив, что наконец-то сюда попал?

Сапоги толстого тюремщика были раза в два больше, чем кроссовки напомаженного юноши.

– Извините, – несколько раз проговорил тот.

– Успокойся, Тадокоро, – остановил тюремщика начальник, – он быстро все усвоит.

Толстяк по имени Тадокоро был главным надзирателем колонии. Уши у него были приплюснутыми, вероятно, от занятий дзюдо. Ходил он, покачивая бедрами. Был он толстым, но при этом достаточно крепким. Он провел четверых заключенных в помещение, напоминающее школьный класс. Двое охранников задернули шторы на окнах с видом на море. Кику и остальным было велено сесть на стулья. Им показали короткометражный фильм об истории колонии и ее устройстве. На обшарпанном экране появился берег моря, на который заходящее солнце бросало свои последние лучи. Зазвучал голос за кадром: «Этот фильм познакомит вас с основными принципами жизни в исправительной колонии. Прошу внимания!» На фоне моря в лучах заката показались очертания «Памятника надежде». «Скульптор Сумитомо Масанага на протяжении тринадцати месяцев создавал это символическое изображение – он хотел таким образом помочь вам избавиться от пагубных наклонностей и поскорее вернуться в нормальное общество». Бронзовое изображение двух мужчин с молотами медленно растаяло, и на экране появилась группа заключенных, работающих в автомастерской. «Наша колония славится разнообразными и качественными образовательными программами и методами профессионального обучения, благодаря которым наши воспитанники получают на воле хорошую работу. Прошедшие подготовку в столярной мастерской, в печатном цехе, в швейной и слесарной мастерских получают свидетельство за подписью главы отдела профобучения при Министерстве труда». Следовала демонстрация различных мастерских, в которых трудились заключенные с довольными лицами. «Мы с гордостью показываем вам высокоскоростную деревосушилку и современный строгальный станок в столярной мастерской, офсетную машину в печатном цехе, пробойник отверстий в швейной мастерской, автоматизированный резак с ножным приводом в слесарной мастерской, ацетиленовые паяльные лампы в сварочном цехе, гидравлические домкраты и сверхскоростные компрессоры в цехе по ремонту автомобилей, восьмидесятидевятитонный корабль „Юё-мару-44“, коротковолновые телефонные аппараты в отделе мобильной связи, сверхскоростную автоматическую картофелечистку на кухне и стиральную машину „Корниш“ на сто кубов в прачечной». Во всех мастерских и цехах работавшие на станках улыбались. Появилось помещение с табличкой «Комната отдыха» на двери, в котором заключенные играли в карты и пели под гитару. Крупным планом были показаны их форма с серебряными и золотыми нашивками на рукавах. «За шесть месяцев примерного поведения заключенному полагается серебряная нашивка. Четыре серебряных нашивки, то есть два года без взысканий, заменяются золотой, которую начальник колонии вместе с похвальной грамотой вручает перед строем. Обладателей двух золотых нашивок объявляют образцовыми заключенными и переводят в отдельные камеры с окнами в два раза больше, чем в обычных, с занавесками, вазой с цветами, зеркалом и настенными полками». Лица заключенных в фильме обычно не показывали, чтобы их нельзя было узнать, если же они случайно попадали в кадр, их затушевывали на пленке. Небольшие группы обезличенных парней занимались дзюдо, бегали рысцой по двору, рисовали и внимательно слушали проповеди. «Весной и осенью под руководством инструкторов и надзирателей устраиваются спортивные состязания. Заключенные играют в пинг-понг, регби, футбол, волейбол, раз в году проходят состязания по дзюдо и кэндо. В клубе проводятся занятия по рисованию, каллиграфии, поэтические вечера, театральные и музыкальные представления, которые позволяется посещать и посторонним». Далее шли кадры с изображением больничных палат, кухни, банного помещения, парикмахерской, зала для медитаций, изолятора и комнат свиданий. «У нас имеется две разновидности комнат свиданий. Образцовые заключенные встречаются с посетителями в комнатах свиданий первого класса». В комнатах свиданий второго класса заключенные общались с посетителями через решетку, в первом классе сидели вместе с ними за круглым столом и пили чай. Оставшаяся часть фильма была посвящена показу общих камер; подробно рассказывалось об утреннем подъеме, перекличке, уборке комнат, включая объяснения о заправке постелей. Фильм завершался сценой, когда бывший заключенный прощается с начальником тюрьмы и надзирателями, выстроившимися перед воротами тюрьмы, и бросается в объятия дожидающихся его родственников. Крупным планом было показано его лицо, су-си, приготовленное матерью, и слезы, катящиеся по его щекам из скрытых черным пятном глаз. «Вы тоже должны прилагать все усилия к тому, чтобы как можно скорее настал день вашего возвращения в общество», – донеслось прощальное напутствие диктора.

Когда на экране появилось слово «Конец», кто-то облегченно вздохнул. Занавески раздвинули, и солнечный свет заполнил комнату. Двое заключенных отодвинули стулья и поднялись – парень с напомаженными волосами и верзила с кожей металлического оттенка.

– Кто позволил вам встать? – рявкнул возившийся с кинопроектором охранник. – Вам показывали этот фильм для того, чтобы вы усвоили, что здесь ничего нельзя делать самостоятельно, можно только выполнять приказы! Понятно вам, придурки?

Напомаженный немедленно опустился на место, но верзила продолжал стоять. Тадокоро метнул на него гневный взгляд и приглушенным голосом произнес:

– Почему я должен ждать? Ты что, не понимаешь по-японски? Иностранец, что ли?

– Вы мне не приказывали сесть, – спокойным тоном ответил парень.

– Однако ты упрямый, – пробормотал Тадокоро, почесывая подбородок. Он подошел к заключенному, приказал тому сесть и спросил, как его зовут. Оба были примерно одного роста, в метр девяносто, выше Кику на голову.

– Яманэ Мотохико, – не моргнув глазом ответил заключенный.

На мгновение он встретился взглядом с Кику. Волосы ниспадали на его бледный лоб, брови и ресницы казались седыми, а зрачки под изящными веками – почти бесцветными. У него был маленький закругленный нос, как у пластмассовой куклы. Губы плотно сжаты и не выражали никаких эмоций, казалось, на него надели маску.

Четверо заключенных спустились по лестнице и прошли по мрачному коридору, упирающемуся в железную дверь. По знаку Тадокоро охранник открыл дверь. Их поджидали двое охранников с дубинками на боку. Один из них протянул Тадокоро книгу с надписью на обложке «Регистрация прибывших». Тот вписал в нее дату, свое имя и цель прихода: «29 марта, привод новых заключенных». Большим ключом охранник открыл огромную железную стену, и Кику понял, что это тоже дверь. Надзиратели ее распахнули, и оттуда вылился ослепительный свет, от которого Кику и остальные зажмурились. Перед ними стоял турникет, похожий на клетку из металлических циновок с шипами поверху. По указанию Тадокоро они по очереди прошли через него, и каждый раз слышался громкий щелчок. После четвертого щелчка Тадокоро проговорил:

– Ваш новый дом, ребята!

По обе стороны бетонных стен коридора виднелись бесчисленные двери, под потолком – зарешеченные окна. Охранник закрыл за ними железную дверь.

– Какой ужас! – прошептал напомаженный, присел на пол и запрокинул голову вверх.

Тадокоро шлепнул его по шее и велел подняться. В бескрайнем коридоре не было видно ни пылинки, ни насекомого, только железные решетки и деревянные двери, крошечные пятна и царапины на стенах. Тадокоро продолжил свои наставления:

– Послушайте, ребята, когда машина ломается, хозяин отвозит ее в мастерскую, согласны? Если вы отвезете неисправную стиральную машину к электрику, он вам предъявит счет, верно? Но в тюрьме все не так – вас ремонтируют за счет государства, вы должны это усвоить в первую очередь!

Их провели в приемный покой. В просторном помещении, где обтянутые тканью деревянные ширмы образовывали небольшие закутки, им велели раздеться догола, поднять по очереди руки и ноги, немного попрыгать, после чего выдали нижнее белье и тюремную форму: штаны и куртки такого же серого цвета, как бетон вокруг них. Штаны завязывались спереди на веревочку. Башмаки были из грубой рогожи, на резиновой подошве. Шнурков не выдали. Их гражданскую одежду зарегистрировали, пометили бирками и положили в сундуки. В разделе «Прочие личные вещи» Кику написал: «Шест из фибергласса, американского производства».

Когда они переоделись, всех четверых отвели в тюремную парикмахерскую. Напомаженный содрогался всем телом при виде того, как его волосы падают на пол, и наконец разрыдался. Парикмахер левой рукой схватил его за волосы и сказал:

– Если не перестанешь дергаться, я тебе раскрою башку, болван! Что за гадостью ты намазал себе волосы?

– А посмотри на этого! – сказал охранник, указывая на Яманэ. – Вылитый Франкенштейн.

Все повернули головы в сторону Яманэ. После того как его постригли, стал отчетливо виден шрам, красной бороздой проходящий ото лба через весь череп. Даже напомаженный перестал хлюпать и, сглатывая слюну, с удивлением рассматривал голову Яманэ

– Мне делали операцию и вставили в череп пластину, – торжественно объяснил Яманэ.

Все четверо заключенных получили номера, выписанные черной тушью на белых нашивках формы. Тадокоро по очереди выкликнул их по именам и номерам:

– Сираяма Кунио – 418, Кудо Такуми – 477, Яманэ Мотохико – 539, Куваяма Кикуюки – 603.

Одиночные камеры были размером не более двух квадратных метров. Пол покрыт тонкой циновкой, в углу свернутый матрас и одеяло. Подушкой служил пластиковый пакет, в который было засунуто полотенце. Больше ничего. Три светло-коричневые стены без окон, в четвертой – прочная деревянная дверь с двумя окошечками, открывающимися только снаружи. В верхнее – на уровне головы – тюремщик наблюдал за заключенными, в нижнее – сантиметрах в тридцати от пола – подавал тарелку с едой. На потолке висела лампа дневного света, но, даже подпрыгнув, достать до нее было невозможно. Туалеты и питьевая вода находились вне камер, и страдающим от жажды или желающим справить нужду приходилось ждать, пока надзиратель будет совершать обход, чтобы испросить у него разрешение.

Новичкам предстояло пройти несколько тестов, и в промежутках между ними они содержались в одиночных камерах. Сквозь глухие стены не проникало ни звука, ни света, ни запаха, отчего заключенные нередко страдали от клаустрофобии. Тюремная администрация одобряла содержание в камерах-одиночках, поскольку оно вызывает у заключенных желание жить в коллективе, а надзирателям помогает определить особенности характера каждого новичка. Оно считалось обязательным перед переводом в общую камеру. Поскольку разговаривать с другими запрещалось, каждый заключенный отыскивал какие-то свои методы снять нервное напряжение – посредством медитации, физических упражнений, глубокого дыхания, мастурбации, но вскоре старался попасть в какую-нибудь группу, приступить к профессиональному обучению или к занятиям в кружке, чтобы как-то убить время. Те, кого пребывание в одиночестве не тяготило, попадали в специальный список нуждающихся в осмотре психиатра.

Кику оказался в их числе: ему нравилось одиночество. Он целыми днями сидел, прислонившись спиной к стене, ничуть не смущаясь надзирателей. По ночам его рыдания будили охранников, но, если не считать одолевавших его кошмаров, он оставался совершенно безучастным. Он избегал общения, его ничто не интересовало, он послушно подчинялся приказам, казалось, все ему безразлично и он не желает принимать собственных решений. Когда инструктор, занимающийся проблемами адаптации, спрашивал его: «Куваяма, чем бы ты хотел заняться?», он не отвечал ничего конкретного, а если тот продолжал выяснять, не поднимая головы тихо говорил: «Всем, чем вам угодно». Обследовавший его психиатр пришел к выводу, что шок после произошедшей трагедии еще не прошел. «Иными словами, я не могу точно обрисовать то состояние, в котором он пребывает после убийства матери. Он использует камеру-одиночку как спасительное средство».

По прибытии в тюрьму каждый заключенный должен был пройти полный медицинский осмотр, измерение роста, зрения, слуха и рентген. Потом его ожидал индивидуальный тест, чтобы определить его профессиональные склонности. Но в сложных психологических случаях, как, например, с Кику, окончательное решение переносилось на шесть месяцев, и в течение этого времени он был обязан подчиняться тюремному распорядку. Кику приставили помогать на кухне, и ему приходилось ежедневно вставать в четыре утра, на два часа раньше остальных, чтобы готовить завтрак.

После одиночки Кику перевели в общую камеру, где содержались те, кто, как и он, работали на кухне. Там он снова встретил Яманэ – парня с гладким, напоминающим маску лицом. Кику и Яманэ, войдя в камеру, опустились на колени, чтобы вежливо приветствовать четырех своих сокамерников-старожилов, которых звали Фукуда, Ха-яси, Садзима и Накакура. Как только надзиратель удалился, Фукуда, с виду постарше остальных, почесывая голову, сказал:

– Здесь принято, чтобы новички рассказывали, за что они сюда попали, и мы примем это во внимание. Конечно, дело не из приятных, но так уж принято…

– За убийство, – первым сказал Яманэ, не вставая с колен.

Хаяси и Садзима переглянулись и проговорили:

– Убийца… Так-так. Все равно полезно знать, с кем имеешь дело. А ты, малыш?

– Тоже за убийство, – сказал Кику.

– Полный дурдом, – со смехом сказал Накакура. Фукуда с Хаяси тоже рассмеялись, а Кику и Яманэ молча склонили головы. – Мы помогаем стране бороться с перенаселением. Благодаря нам население Японии уменьшилось на шесть человек.

– Не совсем так, – проговорил Яманэ, – я убил четверых.

Смех смолк.

– Вот так? – Фукуда изобразил, что стреляет из револьвера.

– Нет, руками.

– Каратэ или бокс? – спросил Накакура, с любопытством разглядывая руки Яманэ.

– Каратэ.

– Сколько лет ты им занимался?

– Десять.

– Значит, не новичок. Замочил четверых и получил всего десять лет!

– Но я и сам был серьезно ранен.

– Вот откуда у тебя шрам на башке! Теперь притормози! Мы знаем, что ты крутой, но постарайся даже в шутку никого из нас не доставать. Нет ничего глупее, чем оказаться в тюряге за беспричинное убийство.

Накакура работал в ресторане. Как-то он разделывал кусок свинины, и один из поваров начал издеваться над его бабушкой, зашедшей к ним в ресторан. «Я немедленно ткнул его в грудь ножом, который держал в руке, – объяснял он, – хотя собирался не убивать, а только поставить на место. Нож вошел в грудь по самую рукоятку. Как выяснилось, человеческая плоть гораздо нежнее свинины».

Садзима работал на пассажирском судне. С утра стояла плохая погода, и у него, как нередко бывало в таких случаях, заныла спина. Несмотря на боль, он отправился завтракать, съел селедку, и крохотная косточка неприятно застряла у него между зубов. Он никак не мог ее вытащить, да тут еще заметил, что кто-то из пассажиров блеванул прямо на палубу. «Я начал прикидывать, что придется с зубной болью драить палубу, и тут является еще один пассажир и жалуется, что я не выполняю своих обязанностей. Ну я совсем вышел их себя и пнул его. Не слишком сильно, но он упал и скатился по винтовой лестнице. Выяснилось, что я его убил. Хотя на самом-то деле убил вовсе не я, а винтовая лестница!»

Фукуда занимался чисткой котлов на корабельной верфи. В колледже он играл в регби и считался хорошим подающим. Потом благодаря силе удара продвинулся в нападающие. Получив работу на верфи, он женился, и у него родился сын. Фукуда целыми днями напролет в течение двух лет чистил котлы, убеждая себя, что, когда сын подрастет, он будет гордиться тем, какая сильная у его отца рука. Но после сотен тысяч нанесенных им ударов при отбивании накипи в котлах у него стало плохо двигаться плечо. Сообразив, что не сможет играть в регби, как прежде, он напился в доску, ввязался в драку и так ударил одного типа стулом, что тот дал дуба. «Вы не поверите, что я бросал мячик на шестьдесят пять метров. Сраный мячик размером с грейпфрут! Спорим, что бросал?»

Хаяси был инструктором по водным лыжам. Ему срочно понадобились деньги, и он решил взять кассу знакомого парикмахера. Тот начал орать, Хаяси, чтобы тот замолчал, заткнул ему рот и в конечном счете задушил. «Терпеть не могу запах шампуня. Все эти старые ублюдочные парикмахеры пропахли шампунем. И уж совсем невыносимо увидеть чей-то язык. Когда душишь человека, язык у него вываливается и оказывается гораздо длиннее, чем обычно: свисает до самого подбородка! Я и представить себе не мог, что у человека такой длинный язык».

Шестеро заключенных, направленные на кухню № 3, были не только осуждены за убийство, но и все как один имели права на управление катером. Дело вполне естественное для моряка Садзима и инструктора по водным лыжам Хаяси. Накакура, прежде чем поступить в ресторан, три года проработал на судне, прокладывающем подводные кабеля. Фукуда вырос в портовом городе и любил порыбачить в море. Поскольку у него не было денег, чтобы нанять профессионального рулевого, он и его приятели по рыбной ловле решили сами получить права на вождение катера. У родителей школьного приятеля Яманэ был свой катер, и он научился им управлять. До того как получил травму черепа, он нырял с аквалангом. Кику плавал на рыболовецком судне своего приемного отца, когда жил на острове. Никто, кроме Кику, не сумел сдать экзамен в тюремный клуб мореплавателей. Членство в клубе ограничивалось пятнадцатью человеками, и всех пятерых отправили работать на кухне, чтобы через полгода они снова сдавали экзамен. Инструктор по проблемам адаптации считал, что стремление пяти заключенных поступить в клуб мореплавателей благоприятно повлияет на Кику и выведет из состояния депрессии.

Исправительная колония считалась образцовой. Если бы не высокие бетонные стены и двойные железные входные двери, она вообще напоминала бы закрытый пансион. Главный принцип заключался в том, чтобы не подавлять заключенных посредством насилия, а устранять у них бунтарский дух. Достаточно было следовать установленным правилам, чтобы не вызывать недовольства. Заключенные понимали, что условия в колонии великолепные и что обращаются с ними как с нормальными людьми. Например, раз в два месяца их расспрашивали об условиях содержания и, если требовалось, повышали ежедневную пайку хлеба или риса. И все же, несмотря на столь тщательную заботу, у заключенных, сидевших в комнате отдыха перед телевизором или лежавших ночью в постелях, перед глазами маячили две вещи: бетонная стена и двойная железная дверь. Заключенный, оставшись наедине с собой, неизбежно мечтал о мире свободы за тюремными стенами. Как и в любой другой тюрьме, заключенные тосковали, вспоминая о родных и близких, и большую часть времени только и думали, как бы отсюда бежать. Причем главным были не тяготы заключения, а та причина, ради которой им хотелось бежать. Впрочем, чаще всего они не могли отыскать эту причину и приходили к мысли, что раз уж их поймали, посадили в тюрьму и неустанно за ними наблюдают, значит, нет смысла и пытаться отсюда вырваться. На каждом углу были охранники и инструкторы, которые делали их жизнь за решеткой максимально приятной, предлагали разнообразные профессиональные занятия, клубы, спортивные мероприятия и прочие удовольствия. Как правило, на некоторое время это оказывалось отвлекающим фактором. Но потом в минуты хандры бетонная стена и железные двери начинали их тяготить, и всплывали мечты о скорейшем возвращении в родимый дом. Система была безупречно отлажена. Она приучала заключенного колебаться между двумя этими состояниями и заставляла наконец смириться и терпеливо ждать, когда страдания кончатся. В конечном счете заключенные приходили к мысли, что от внешнего мира их отделяют не стены и железные двери, а срок заключения и что нужно всеми возможными способами его сократить. Они подавляли в себе все желания ради того, чтобы получить серебряные и золотые нашивки и стать образцовыми заключенными. Привыкшие считать время уже не мечтали о бегстве из колонии, а мирно продолжали ждать в полузамороженном состоянии.

Несомненно, это был самый надежный способ выбраться из тюрьмы при условии, что не случится чего-то непредвиденного. Страшнее всего (и начальство больше всего этого боялось) было самоубийство. Повседневный распорядок, как в богадельне для престарелых, подавлял всяческие инстинкты, и самоубийство способно было начать нежелательную цепную реакцию. Серия самоубийств привела бы к общему ухудшению обстановки в колонии и подорвала бы принципы ее администрации. Заключенные вполне могли бы выблевать те сладкие пилюли, которые им так старательно подсовывали. Вот почему начальство решило перевести Кику в категорию заключенных, желающих заниматься морским спортом, чтобы с его непрекращающейся депрессией не допустить самоубийства.