Текст книги "Пушкинская перспектива"

Избранный Даль

Во всех, даже самых высоких авторитетных отзывах о художественном даровании В. И. Даля изначально было принято отмечать неискусность его писательской манеры. По мнению В. Г. Белинского, «искусство не его дело»,[311]311
  Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 1. М., 1953. С. 153.


[Закрыть] хотя он и «создал себе особый род поэзии, в котором у него нет соперников. Этот род можно назвать физиологическим[312]312
  Там же. Т. 9. С. 398.


[Закрыть]». Н. В. Гоголь признавал, что «его сочинения – живая и верная статистика России»,[313]313
  Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. Т. 7. М., 1978. С. 290.


[Закрыть] – и это выкупает «отсутствие творчества в авторе».[314]314
  Там же. С. 270.


[Закрыть] Не видел и И. С. Тургенев в произведениях Даля «особенно художественного достоинства со стороны содержания», хотя и понимал, что он занял «одно из почетнейших мест в нашей литературе».[315]315
  Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Т. 1. Л.,1978. С. 278.


[Закрыть]

Было бы наивно заниматься опровержением подобных мнений, которые как-никак принадлежат реальным творцам литературного процесса. Однако художественный потенциал В. И. Даля был гораздо выше пытливого и изощренного этнографизма, в котором Казаку Луганскому в ту пору действительно не было равных и который в реальном развитии русской литературы ее Золотого века приобретал принципиально важное значение.

Прибегнем, однако, к нетрадиционному приему. Нетрудно выстроить, скажем, те или иные далевские произведения в качестве тематических и жанровых циклов.[316]316
  О цикличности рассказов Даля см.: ФесенкоЮ. П. Проза В. И. Даля. Творческая эволюция. Луганск; СПб., 1999. С. 158–159.


[Закрыть] Мы же намеренно отберем несколько разножанровых сочинений, которые свидетельствуют о богатстве его художественной палитры. Итак, представим на выбор несколько произведений, обычно не подвергавшихся развернутому анализу именно потому, что они не грешат избыточным этнографизмом (и физиологизмом), но являются – каждый в своем особенном роде – подлинными шедеврами.

Принято считать, что в «Сказке о Георгии Храбром и о волке» В. И. Даль бережно сохранил особенности пушкинского сказа, почерпнутого у некоего татарского сказочника, употребив татарские слова и ломаную русскую речь. Такое допущение основано на недоразумении: М. К. Азадовский ошибочно полагал, что эта сказка была впервые напечатана при жизни Пушкина (и с указанием на то, что сказка эта была им рассказана Далю) в смирдинском альманахе «Новоселье» (1833)[317]317
  См.: Азадовский М. К. Сказка, рассказанная Пушкиным Далю // Пушкин. Временник Пушкинской комиссии. Т. 4–5. М.; Л., 1939. С. 488–489. На самом деле «Сказка о Георгии Храбром и о волке» была впервые напечатана В. И. Далем (Казаком Луганским) в 1836 году в «Библиотеке для чтения», и только при перепубликации в 1839 году в «Былях и небылицах» снабжена авторским примечанием: «Сказка эта рассказана мне А. С. Пушкиным, когда он был в Оренбурге и мы вместе поехали в Бердскую станицу, местопребывание Пугача во время осады Оренбурга». Альманах же «Новоселье» вышел в начале 1833 года (цензурное разрешение 1 февраля 1833 года), за несколько месяцев до поездки Пушкина в Оренбург. Здесь были помещены далевская «Сказка о некоем православном покойном мужичке и о сыне его, Емеле дурачке», а также поэма Пушкина «Домик в Коломне», в которой по-своему обыграна сюжетная коллизия одной из «заветных сказок» (очевидно, также позднее рассказанная Пушкиным Далю), «Батрак Марфутка». См.: ШапирМ. И. Пушкин и русские «заветные» сказки (о фольклорных истоках фабулы «Домика в Коломне») // Пушкинская конференция в Стэнфорде. 1999. Материалы и исследования. М., 2001. Текст «Батрака Марфутки» см. в кн.: Народные русские сказки не для печати, заветные пословицы и поговорки, собранные и обработанные А. Н. Афанасьевым. М., 1997. С. 393–396.


[Закрыть] и потому-то, по его мнению, Казак Луганский едва ли внес какие-либо конструктивные элементы, отсутствующие в пересказе Пушкина. На самом деле стиль повествования в этой сказке выявляет скорее далевские, чем пушкинские черты. Даль мог внести в пушкинский рассказ и новые эпизоды: разработать фрагмент о приключении волка в шольне, усилить «человеческие» черты главного персонажа,[318]318
  Ср., например, очерк: Даль В. И. Волк//Литературная газета. 1844. № 3.


[Закрыть] добавить эпиологический мотив (объяснение повадок животных) при упоминании о рыбах, не попавших на звериный суд.[319]319
  «…рыбы по несподручности пешего перехода послали от себя послов – трех черепах с черепашками, которые, однако же, уморившись насмерть, к сроку запоздали, а потому дело на сходке обошлось без них. И с той поры, сказывают, рыбы лишены за это навсегда голоса» (Даль В. И. Оренбургский край в художественных произведениях писателя. Оренбург, 2001. С. 40–41). Далее сказка цитируется по этому изданию с указанием страниц непосредственно в тексте статьи.


[Закрыть] Экзотическая же словесная окраска могла быть использована писателем при публикации в качестве противоцензурного маневра.

В собрании Даля имелись и другие записи сказочного сюжета «Волк-дурень»,[320]320
  По указателю сказочных сюжетов Аарне-Томпсона (тип AT 122).


[Закрыть] две из которых были включены в посмертное издание «Народных русских сказок» А. Н. Афанасьева (№ 55–56), а еще одна («Волк») сохранилась в собрании «Народные русские сказки не для печати».[321]321
  Народные русские сказки не для печати. С. 27–28.


[Закрыть]

Из всех этих вариантов остановимся на том, который сюжетно наиболее близок к сказке Пушкина—Даля:

Дело было в старину, когда еще Христос ходил по земле вместе с апостолами. Раз идут они дорогою, идут широкою; попадается навстречу волк и говорит: «Господи! Мне есть хочется!» – «Поди, – сказал ему Христос, – съешь кобылу». Волк побежал искать кобылу; увидел ее и говорит: «Кобыла! Господь велел тебя съесть».

Далее рассказывалось, как волк был избит сначала кобылой, потом бараном и, наконец, у волка оторвал хвост портной, укрывшийся после того от стаи хищников на дереве. Концовка сказки, как и во всех остальных версиях данного сюжета, говорит о гибели дурня:

Вот волки прибежали и говорят: «Станем, братцы, доставать портного; ты, кургузый ложись под испод, а мы на тебя, да друг на дружку уставимся – авось достанем!»(…) Видит портной беду неминучую: вот-вот достанут! И закричал сверху: «Ну, уж никому так не достанется, как кургузому». Кургузый как выскочит из-под низу да бежать! Все семеро волков попадали наземь да за ним вдогонку; нагнали и ну рвать, только клочья летят. А портной слез с дерева и пошел домой.[322]322
  Народные русские сказки А. Н. Афанасьева. Т. 1. Л., 1957. С. 80. Сюжет этот (с указанием на собрание Даля) был включен Афанасьевым в книгу «Народные русские легенды», запрещенную в России цензурой и изданную в Лондоне в 1870 году.


[Закрыть]

В данной сказке налицо отмеченные В. Я. Проппом основные мотивы (обман, неожиданный испуг, роняние) и кумулятивный сюжет,[323]323
  По определению В. Я. Проппа, «основной художественный прием этих сказок состоит в каком-либо многократном повторении одних и тех же действий или элементов, пока созданная таким образом цепь не порывается или не расплетается в обратном порядке» (Пропп В. Я. Фольклор и действительность. Избранные статьи. М., 1976. С. 243).


[Закрыть] которые свидетельствуют о древнейшем происхождении животного эпоса.[324]324
  Пропп В. Я. Русская сказка. Л., 1984. С. 313–314.


[Закрыть] В основе сказки о волке – классический, трикстерский[325]325
  От англ. trickster– обманщик, хитрец (в сказках иногда неудачливый).


[Закрыть] тип животного эпоса. «Основная тема, – указывает исследователь животного эпоса, – соперничество и борьба, где трикстеру противостоит обычно животное, гораздо более сильное, чем он сам. Типичная ситуация, в которой находятся животные, – голод. Спор, соперничество разыгрываются вокруг добычи, связаны с едой.[326]326
  Костюхин Е. А. Типы и формы животного эпоса. М., 1987. С. 66.


[Закрыть] (…) Странствия и встречи во время странствий – вот стержень сказки о животных (…) ее «ударная сила» по-прежнему остается в комических сюжетных ситуациях».[327]327
  Там же. С. 94–95.


[Закрыть]

Подтверждением древности сюжета AT 122 служит и существование его в баснях Эзопа, которые, с одной стороны, во многом основаны на народной традиции, а с другой, были любимым чтением в Древней Руси.[328]328
  См.: Адрианова-Перетц В. П. Басни Эзопа в русской юмористической литературе XVIII века // Изв. отд. русского языка и словесности. Л., 1929. Т. II. Кн. 2. С. 377–400. Первой русской обработкой эзоповского сюжета о глупом волке стала басня М. В. Ломоносова «Волк-пастух».


[Закрыть]

Наряду с этим в сказочном рассказе о глупом волке налицо и приметы нового времени – не только в несколько странном для сказок зачине о путешествии Христа с апостолами, но и в том, что наиболее хитрым персонажем здесь оказывается портной, что отражает народные представления об этой профессии (ср. пословицы типа: «Не столько купец на аршине, сколько портной на ножницах унесет», «Что портной на ножницах унес, то Бог дал»[329]329
  Даль В. И. Толковый словарь великорусского языка. Т. 3. М.; СПб., 1882. С. 323. Упоминание о портном, перехитрившем глупого волка, развернуто в «Сказке о Георгии Храбром и о волке» в самостоятельный эпизод в шольне, где снова использован эпиологический мотив: кривой Тараска обряжает волка в собачий тулуп, так что тот «стал теперь ни зверем, ни собакой: спеси и храбрости с него посбили, а ремесла не дали» (с. 48).


[Закрыть]). Архаический сказочный сюжет – и это обычно для животного эпоса – обогащен легендарными и анекдотическими мотивами.

В примечании к сказке о глупом волке Афанасьев привел рассказ, услышанный им от «одного поселянина»:

Пасли два пастуха овечье стадо; захотелось одному водицы испить и пошел он через лес к колодцу. Шел, шел и увидел большой ветвистый дуб, а под ним вся трава примята и выбита. «Дай посмотрю, что здесь делается», – сказал пастух и влез на самую верхушку дерева. Глядь, едет святой Георгий, а вслед за ним бежит многое множество волков. Остановился Георгий у самого дуба; начал рассылать волков в разные стороны и наказывать всякому, чем и где пропитаться. Всех разослал; собирается уж ехать; на ту пору тащится хромой волк и спрашивает: «А мне-то что ж?». Егорий говорит: «А тебе вон на дубу сидит!» Волк день ждал и два ждал, чтобы пастух слез с дерева, так и не дождался; отошел подальше и схоронился за куст. Пастух огляделся, спустился с дуба – и бежать. А волк как выскочит из куста, схватил его и тут же съел.[330]330
  Народные русские сказки. Т. 1. С. 476.


[Закрыть]

В таком рассказе угадывается один из мотивов сюжета AT 122, но с кардинальным переосмыслением характеристики центрального персонажа: волк здесь, хотя и увечен,[331]331
  Это можно истолковать как рудимент традиционного сюжета AT 122.


[Закрыть] но никак не глуп. В большей же степени здесь отражен духовный стих о Егорий Храбром. По народным представлениям, один из трех (наряду с Николой и Ильей) самых почитаемых святых угодников, Егорий, прибыл на Русь в то время, когда «земля русская была словом заказана, заповедана, что по той земле ни пеш человек не прохаживал, ни на коне по ней никто не проезживал», едет к ней на своем коне ретивом св. Егорий Храбрый. Наезжает он на землю русскую, и здесь перед ним являются «леса темные, дремучие, горы высокие и холмы широкие, моря глубокие и реки широкие, звери лютые и рогатые, стадо змеиное, лютое». Несмотря на это, хочет Егорий Храбрый «ту-то проехати, ту-то проторити». Для этого «возговорил он слово вещее», и вдруг, «по Божьему всевеленью, по Егорьеву моленью по всей земле светлорусскои разрастаются леса темные, раскидаются леса дремучие, рассыпаются горы высокие, становятся холмы широкие, текут моря глубокие, бегут реки широкие: заселятся звери могучие, плодятся звери рогатые; они пьют-едят повеленное, от Егория Храброго заповеданное».

 
Наезжал Егорий на стадо звериное,
На серых волков, на рыскуючиих;
И пастят стадо три пастыря,
Три пастыря да три девицы,
Егорьевы родные сестрицы;
На них тела, яко еловая кора,
Влас на них, как ковыль трава,
Ни проедтить Егорью, ни проехати,
Егорий святой проглаголывал:
«Вы, волки, волки рыскучие!
Разойдитеся, разбредитеся,
По два, по три, по единому,
По глухим степям, по темным по лесам;
Аходите вы повременно,
Пойте вы, ешьте повеленное,
От свята Егория благословения!»
По Божьему всё повелению,
По Егорьеву молению,
Разбегалися звери по всей земли,
По всей земли светло-Рускией:
Они пьют, едят повеленное
От Егория Храбраго…[332]332
  Историческая Христоматия церковно-славянского и древнерусского языка/Сост. Ф. Буслаев. М., 1861. С. 1618.


[Закрыть]
 

Серому же в «Сказке о Георгии Храбром и о волке» для «питья-еды» забыл святой угодник что-либо определить. За обиженных сайгаков хищника прежде всего наказывают на сходке зверей.

В «Сказке о Георгии Храбром и о волке» хищник не столько глуп, сколько простодушно убежден в своем естественном праве на пропитание. Он постоянно, после очередной расправы является к святому угоднику с просьбой восстановить справедливость. Георгий же, в отличие от утопического землеустроителя (таким он предстает в духовных стихах), превращен в безвольного владыку,[333]333
  Возможно, в такой интерпретации святого угодника отразилось народное присловье: «На Руси два Егорья: один холодный, другой голодный» (26 ноября и 23 апреля).


[Закрыть] который надоедливому волку ничем реально помочь не хочет.

Георгий Победоносец не только считался небесным покровителем Руси, но в качестве символа русского государства был изображен на древнем гербе. Однако в народе издавна жила и память о своем окончательном закабалении, выраженная в пословице «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день». Именно поэтому сатирическая интерпретация народной сказки (и духовного стиха) у Пушкина вполне соответствовала исконному российскому сетованию, выраженному в пословице «До Бога высоко, до царя далеко», которая обычно молвилась в ответ на своеволие местных властителей.

Народная сказка о глупом волке в публикации Даля носит черты целенаправленной литературной обработки – и, вероятно, не только далевской. «При всех сюжетных совпадениях, – указывает Е. А. Костюхин, – сатирический эпос – не фольклорное, а литературное явление. Фольклорный материал не только коренным образом переработан и связан с гротеском нового типа, но и значительно переосмыслен. В литературном животном эпосе пародируются расхожие литературные стилистические формулы, штампы официальной речи. Такого типа пародирования народная сказка не знает».[334]334
  Костюхин Е. А. Типы и формы животного эпоса. С. 207.


[Закрыть]

Ср. в сказке Пушкина—Даля:

По этой мирской сходке видели мы, что Георгий Храбрый, набольший всем зверям, скотине, птице, рыбе и всякому животному, успел уже постановить кое-какой распорядок, указал расправу, расписал и порядил заплечных мастеров, волостных голов, писарей, сотских и десятских, словом, сделал все, как быть сделано и должно (с. 42).

Серый, как истый мученик первобытных и первородных времен, когда не было еще настоящего устройства, ни порядка, хоть были уже разные чиновники – сотские, тысяцкие и волостные, – серый со смирением и кротостью коренных и первоначальных веков, зализал кое-как раны и пошел опять к Георгию с тем, чтобы съесть и его самого, коли и теперь не учинит суда и расправы и не разрешит скоромного стола. «Еще и грамоты не знают, – подумал серый про себя, – и переписка не завелась, а какие крючки и проволочки по словесной расправе выкидывают! (с. 45)

В духовном стихе говорится только о том, как Егорий Храбрый установил на Руси порядок. В «Сказке» же он постоянно упоминается как «до сих пор» действующее (то есть фактически бездействующее) лицо.

В народных сказках глупый волк непременно погибал. В интерпретации Пушкина—Даля он уцелел, но никакой власти, окончательно разуверившись в ней, над собой признавать не желает:

Серый никого над собой знать не хочет, всякую веру потерял в начальственную расправу, а живет записным вором, мошенником и думает про себя: «проклинал я вас, кляните же и вы меня, а на расправу на меня до дня страшного суда не притяните. Там что будет – не знаю и знать не хочу, знаю только, что до того времени с голоду не околею» (с. 48–49).[335]335
  Развитая в сказке коллизия взаимоотношений нерадивого «устроителя» и обездоленного подданного, вероятно, принадлежала Пушкину. Это вполне соответствует его представлениям о причинах постоянных возмущений казацкой вольницы, в конечном счете вылившихся в Пугачевщину. В первой главе «Истории Пугачева» об этом говорилось так (обратим внимание на кумулятивность повествования): «Петр Великий принял первые меры для введения Яицких казаков в общую систему государственного управления. В 1720 году Яицкое войско было отдано в ведомство Военной коллегии. Казаки возмутились (…). С самого начала 1762 года стороны Логиновской Яицкие казаки начали жаловаться на различные притеснения, ими претерпеваемые от членов канцелярии, учрежденной в войске правительством: на удержание определенного жалования, самовольные налоги и нарушение старинных обычаев рыбной ловли. Чиновники, посылаемые к ним для рассмотрения их жалоб, не могли или не хотели их удовлетворить. Казаки неоднократно возмущались(…). Местное начальство воспользовалось и сим случаем, чтобы новыми притеснениями мстить народу за его супротивления. Узнали, что правительство имело намерение составить из казаков гусарские эскадроны, и что уже поведено брить бороду. Генерал-майор Траунберг, присланный для того в Яицкий городок, навлек на себя народное негодование. Казаки волновались…» (IX, 9—10. Курсив мой. – С.Ф.).


[Закрыть]

Оригинальность литературного дарования Даля определяется прежде всего его владением самобытным, живым словом, в котором запечатлено бытие русской нации. Его дар языковеда особенно ценил Пушкин, горячо поддержавший идею создания «Толкового словаря». Об одной из бесед с поэтом Даль вспоминал так:

«Сказка сказкой, – говорил он, – а язык наш сам по себе. А как бы нигде нельзя дать этого русского раздолья, как в сказке. А как бы это сделать, чтобы выучиться говорить по-русски и не в сказке… да нет, трудно, нельзя еще. А что за роскошь – что за смысл, какой толк в каждой поговорке нашей… что за золото… а не дается в руки, нет! И отчего это? или нам надо в литературе другого Петра Великого, или нам еще долго, долго дожидаться, покуда она у нас дойдет и дозреет сама; все это есть в России, все Петр подвинул одним махом вперед на 3 века, а слово отстало; слово – живая тварь, создание, плодится и родится от семени и зачатка, его наготове из-за моря не вывезешь… а надо, надо, стыдно это, надо же нам жить своим добром, не все чужим поживляться – этим не разживешься, богат не будешь».[336]336
  Воспоминания Даля цитируются по тексту, уточненному Ю. П. Фесенко: «Воспоминания о Пушкине» В. И. Даля. Авторизованная писарская копия // Пушкин и его современники. СПб., 1999. Вып. 1 (40). С. 15.


[Закрыть]

В свое время Пушкин восхищался образным словом «выползина», услышанным от Даля, и именно так назвал свой новый сюртук, предполагая нескоро его сменить.[337]337
  О сюртуке Пушкина П. И. Бартенев со слов Даля писал: «За несколько дней до своей кончины Пушкин пришел к Далю и, указывая на свой только что сшитый сюртук, сказал: „Эту выползинуя теперь не скоро сброшу“». Выползиною называется кожа, которую меняют на себе змеи, и Пушкин хотел сказать, что этого сюртука надолго ему станет. Он действительно не снял этого сюртука, а его спороли с него 27 января 1837 года, чтобы облегчить смертельную муку от раны (Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 2. СПБ., 1998. С. 536).


[Закрыть] Это слово, по-видимому, недаром промелькнет в далевском рассказе «Бред».[338]338
  Сочинения Даля здесь и далее цитируются по: Даль В. Полн. собр. соч.: В 10 т. СПб.; М., 1897–1898.


[Закрыть]

Уже самое начало рассказа невольно вызывает в памяти онегинскую строфу о «Петербурге неугомонном», который «барабаном пробужден», хотя у Даля речь идет не о столице:

Усталый, изнеможенный воротился я с прекрасного, великолепного бала. Заря занималась; Божий мир, после законного отдыха, собирался отряхнуть студеную росу с век своих и оживал для дела, для труда и работы; думаю, что в окрестных селах босые ноги уже спускались с полатей, кутников, коников, голбцев и печей; что гласная позевота и тихая утренняя молитва просыпалась, и что тут и там костистые кулаки спросоня старались попасть в рукава зипуна и сермяги. Ая, с одуревшею головою, в полупамятном состоянии ехал домой, покончив ночь восхитительной пляской (5,98).

Воспоминание о Пушкине промелькнет и чуть ниже, когда герою бал уже будет мерещиться в сладкой полудреме:

А бал великолепный – и что прелестей! вот тянутся вереницей, лётом, лётом… беленькая, голубенькая, еще розовенькая… и все кружится, вьется, несется… что-то мутно становится и темно… все это, конечно, выползины… а что в них, этого не видно: чужая душа – потемки; все это, конечно, подготовлено не на век, потому что день наш – век наш, а что там будет – этого никто не знает, никто не видал… (5, 97. Курсив мой. – С. Ф.).

А мысль о неминуемой смерти в размышлениях героя рассказа приобретает неожиданный поворот, где откликнется стихотворение другого поэта, А. И. Одоевского, – его «Бал»:

 
Открылся бал; кружась, летали
Четы младые за четой;
Одежды роскошью блистали,
А лица – свежей красотой (…)
…Зал гремел;
Вдруг без размера полетел
За звуком звук! Я оглянулся,
Мороз по телу пробежал.
Свет меркнул… Весь огромный зал
Был полон остовов (…)
Плясало скопище костей.[339]339
  Поэзия и письма декабристов. Горький, 1974. С. 184–185.


[Закрыть]
 

И дальше, уже в сонном бреду герою-рассказчику представятся похороны с дежурной надгробной речью, в которой, однако, недремлющее сознание угадывало какой-то иной, странный смысл. Смысл этот был по-своему изложен пробудившимся героем под особым заглавием: «Последний бенефис, или Скоморох раскланивается». В свою очередь и здесь очевиден традиционный художественный ход, восходящий прежде всего к раннему И. А. Крылову, автору травестийных похвальных речей («Похвальная речь в память моему дедушке», «Похвальная речь науке убить время», «Похвальная речь Ермалафиду»).

В самом деле, что осталось в миру от покойника «с волчьим зубом и лисьим хвостом», – покойника, который «говорил всегда, что должно, а делал, что было нужно» (5, 101). Остался один мундир. Но на что он теперь годен?

Сдать его на вечные времена в платяную, поколе его моль и тля не изведут в конец. Остатки та же моль разнесет на пыльных лапочках своих, а ветры развеют по туку, вместе с самою молью (5, 102).

В концовке же рассказа заметна гоголевская интонация (ср. его повесть «Нос»):

Очнувшись, я с трудом опомнился от бессмысленного бреда и подумал: «Что за чепуха ину пору в голову придет; ну, а как она одолеет тебя, что и не опознаешься, а подумаешь: быль? – Вот и спятишь с ума. Да, человек не скотина, испортить его недолго (5, 103).

Неподражаемый далевский колорит безошибочно угадывается в каждом повороте этого намеренно насыщенного традиционными мотивами рассказа. Но дело не только в колорите, но в особом видении жизни, о котором не без иронии однажды обмолвился писатель, сравнив себя с фигляром, «который, указывая на картины фонаря своего, ломаным и искаженным языком объясняет глубокое их значение, не оставляя нас, при каждом удобном случае, поучительными словами своими. И я делал то же: почти каждое видение подавало мне повод и случай к поучительному уроку, разумеется – для самого себя» (7, 136–137).

Известно, что Даль намеревался изложить Священное Писание «применительно к понятиям русского простонародья» (1, LXXXI). Из Нового Завета он таким образом представил главу 13 Евангелия от Матфея, всю наполненную притчами (о сеятеле, о пшенице и плевелах, о горчичном семени). Перевод Даля до нас не дошел. Но в рассказе «Бред» он дал свою притчу о тленном и вечном.

Художественное творчество Даля с самого начала, как известно, сочеталось с его лексикографическими занятиями, а к этой работе он подходил отнюдь не в качестве бесстрастного систематика. «Словесную жизнь человека» он, по собственному признанию, воспринимал как «видимую, осязаемую связь, союзное звено между телом и духом» (Сл. I, XV).[340]340
  Здесь и далее сноски на словарь В. Даля даются с пометой «Сл.» и с указанием номеров томов и страниц издания: Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. СПб., 1898.


[Закрыть] Поэтому самобытное слово в произведениях Даля так значимо.

Достаточно, например, сколь угодно наскоро пробежать зачин далевского рассказа «Рогатина», чтобы не зацепиться за непривычные лексемы:

В тесной избе, загроможденной двумя ткацкими станами и двумя зыбками на очепа, горела яркая лучина. Светец был поставлен на приступок голбца, а рядом со светцом, для поправки лучин и присмотру за ними, сидел старик с порядочною лысиной и внук его, парнишка бороноволок. Две молодые ткачихи работали усердно и заглушали стуком и скрипом беседу старика (5, 104).

Для полного воссоздания представленной здесь колоритной картины обычного крестьянского вечера нам просто необходимо обратиться к «Словарю» Даля, чтобы открыть смысл таких слов, как очеп, голбец, бороноволок, два из которых в тексте выделены ударением и тем самым отмечены как малознакомые для читателя, но автору необходимые – отнюдь не во имя пресловутого этнографизма. Тогда станет понятным, что здесь имеются в виду перевес, на котором качается привешенная к потолку зыбка (Сл. IV, 775), припечье со ступенками для входа на печь (Сл. I, 366) и парнишка лет 10–15 (Сл. I, 117). Но это лишь первичная информация, которая в «Словаре» сопровождена важными для сюжета рассказа примечаниями. Оказывается, например, что в слове бороноволок заключен важный стилистический оттенок: не просто боронщик, т. е. погонщик, правящий лошадью при бороновании, а именно молодой парнишка, который годен пока еще для подсобной работы.

Оба главных героя рассказа, старый и малый, приспособлены лишь для посильной помощи усердным труженицам, но они беседуют: парнишка слушает деда, переспрашивает его, любопытствует, а стало быть, не столь уж и бесполезен для них обоих этот долгий зимний вечер.

А потом к деду Герасиму заглядывают вернувшиеся из леса молодой парень Сенька и середовый мужик Макар с секретным сообщением об обнаруженных следах босого лесника, и вырабатывается тайный же план с утра пойти на схватку с косматым. Почему тайный? Вероятно, не только потому, что женщины, услышь они о сговоре, могли бы воспрепятствовать небезопасной для старика охоте, но и потому, что самими мужиками схватка с медведем ощущается как таинство, полный скрытого смысла обряд. Отсюда и перифрастическое называние зверя, и по сути тотемное предание о лесном хозяине,[341]341
  «Ведь и он, сказывают, был человеком, да оборочена их в медведей целая деревня стариком каким-то за то, что не приняли его, никто не пустил ночевать» (5, 108). В книге «О поверьях и суеверьях русского народа» В. И. Даль дал более развернутое изложение этой легенды: «Поэтические поверья переходят непосредственно в басни, притчи или иносказания, иногда принимаются в прямом смысле и многие верят слепо тому, что придумано было для одной забавы. К этому числу принадлежит поверье о том, что медведи некогда были людьми, к чему, конечно, подала повод способность медведя ходить на двух ногах и поступь его, всей плюсной, по-человечьи; люди эти жили в лесу, ни с кем не знались и были не хлебосольны, не гостеприимны, Однажды зашел к ним благочестивый старец, постник и сухоядец, и, постучавшись тщетно сподряд у всех ворот, прошел все село из края в край, отряс прах с ног своих и проклял недобрых хозяев, велев им жить отныне в берлогах» (10,402).


[Закрыть] и сам древний снаряд для охоты (давший заглавие рассказу) – рогатина, бережно хранимая дедом Герасимом.

Далее дается точное описание крестьянской охоты на медведя. Но в колоритных деталях явственно проступает ее бытийное значение. «Общее начало»[342]342
  А. Н. Пыпин полагал, что Даль, при всех его верных наблюдениях о народной жизни, «не умеет возвести их к общему началу». См.: Пыпин А. Н. История русской этнографии. СПб., 1890. Т. 1.С. 417–418.


[Закрыть] здесь внятно озвучено. Недаром взгляд писателя задерживается на процессе отделки охотниками ратовищ (от рати), древков для принесенных в лес рогатин. Или такая подробность охотничьего обряда:

Остановились и пошли по следу. Увидев его, старик снял шапку, перекрестился на восток солнца, а прочие за ним тож; потом стали они кланяться друг другу и просить прощения, как бы прощаясь навек: «простите меня грешного, православные, Христа ради, простите». Наконец Герасим достал нож свой, отошел в сторону, срезал прут вилочкой, заострил концы, нагнувшись прошептал что-то, воткнул вилочку в один из следов огромной медвежьей лапищи, еще перекрестился и, покончив дело это, скорыми шагами возвратился к товарищам. Все трое пошли к дровням своим и поехали.

– Что, приткнул? – спросил Макар.

– Приткнул; был бы тут только, так не уйдет (5,111).

Но художественный строй произведения вовсе не исчерпывается ни мастерским описанием охоты, ни ощущением вековечной борьбы с нечистым. Все это просвечено психологической коллизией преемственности поколений, представленных опытным дедом Герасимом, середовым мужиком Макаром и молодым парнем Сенькой, впервые участвующим в схватке с косматым. И потому едва ли не самым любопытным героем рассказа становится бороноволок Ванюшка, выпросившийся у деда на охоту втайне от матери и пока еще по малолетству взятый лишь к лошадям, но и тем счастливый и довольный. Недаром именно на нем фиксируется напоследок внимание читателей. Парнишку после возвращения с охоты распекает мать:

…погоди, пострел, я тебя, ужо: уж и ты никаку меня на медведей повадился? Глупый, неразумный, издерет медведь тебя, а вот отец с извозу воротится, да с меня спросит, а? Погоди! (5, 116).

На эту острастку Ванюшка, понурив голову, скрытно улыбнулся, будто подумал: «Ну коли расправа до отца отложена, так ладно. Ныне, так бы страшно, а когда-нибудь – ничего» (5, 117).

На охоте ему, однако, не было страшно.

Вспомним, что рассказ открывается упоминанием о беседе старого и малого, приспособленных для пустяшной работы. Но у деда – память, за внуком – следование заветам. Весь рассказ о бытовом праздничном случае одухотворен поистине бытийственным величием. И потому те же зыбки на очепах – не просто этнографическая деталь: вполне понятно, что, когда бороноволок повзрослеет, на смену ему придет новое поколение.