Текст книги "Пушкинская перспектива"

Внимательно изучая рассказы индейского пленника, переданные Э. Джеймсом, Пушкин, вероятно, не мог не почувствовать, что, проведший тридцать лет среди индейцев, дважды усыновленный индеанками, Джон Теннер, однако, так и остался чужаком в их племени. Этим объяснялись и фактическое нарушение индейских обрядов при первой женитьбе Теннера, и факты жестокости индейцев по отношению к приемышу в детстве, и постоянная вражда к нему сводного брата Уаменгонэ-бью, и жестокое преследование одним из индейцев (в сговоре с женой Джона) во время возвращения героя к белым, и нежелание его взрослого сына последовать за отцом. Все это сообщает рассказам Теннера некоторый комплекс неполноценности, выражением которого является постоянное желание Джона вернуться к белым, что отмечено в пушкинской повести:

Вопреки своей долговременной привычке и страстной любви к жизни охотничей, жизни трудов, опасностей и восхищений непонятных и неизъяснимых, одичалый американец всегда помышлял о возвращении в недра семейства, от которого так долго был насильственно отторгнут (XII, 125).

Уже в начале своего повествования Теннер признавался:

Я уже пользовался тогда полной свободой, индейцы совсем за мной не следили, и мне было легко оставить их навсегда. Но я полагал, что отец и все мои братья убиты, и к тому же хорошо знал, какая жизнь, полная тяжелого труда и лишений, ждала меня у белых. Ведь у меня не было там ни друзей, ни денег, ни имущества, и я боялся ожидавшей меня крайней нищеты. Между тем я видел, что у индейцев все, кто слишком молод и слаб, чтобы охотиться самостоятельно, всегда находили себе покровителей. К тому же индейцы стали относиться ко мне с большим уважением, считая как бы человеком своей расы.[601]601
  Как показано выше, едва ли такое признание было полным.


[Закрыть] Поэтому я решил хотя бы на время остаться у них. Ноя всегда надеялся, что когда-нибудь вернусь к белым и буду жить среди них[602]602
  Теннер. С. 73–74. Красноречивая деталь: хотя герой, усыновленный индеанкой (в девятилетнем возрасте) и упоминает свое индейское тотемное имя Шоу-шо-уане-басе (Сокол), он всегда твердо помнил свое прежнее имя, что позволило ему впоследствии разыскать своих родственников. Более того, как выясняется, и его индейские потомки постоянно носили фамилию Теннеров. В одной из индейских резерваций на севере Миннесоты в 1947 году немецкие ученые Ева и Юлиус Липсы познакомились с Эдуардом Теннером, потомком того сына Джона Теннера, который предпочел остаться с индейцами. Он ничего не знал о своем белом предке и, как пишет Ева Липе, смеялся над тем, что тот оказался так безрассудным, «чтобы написать для белых книгу» (Аверкиева Ю. П. Предисловие к русскому изданию/ Теннер. С. 22).


[Закрыть]

Только после того, как Теннер узнал, что родные его живы, он покинул наконец дикое племя. Нельзя не заметить, что в его рассказах о возвращении к родным есть какая-то сбивчивость и недоговоренность, которые Пушкин по-своему истолкует в эпилоге. С одной стороны, Теннер описывает вроде бы радость многочисленных родственников при встрече с ним. Но наивное перечисление их денежных подарков (общей суммой в 500 долларов) фактически выглядит как желание откупиться от чужака. «Мой зять Иеремия Реккер, – сообщает Джон Теннер, – сделал попытку найти в завещании отца хоть какие-нибудь распоряжения в мою пользу. Мы отправились в Принстон, где зять представил меня судьям, но сделать ничего не удалось. Тогда жившая поблизости мачеха подарила мне 137 долларов». «Следующей весной была сделана еще одна попытка добиться получения мною части отцовского наследства. Но мачеха продала на Кубу несколько рабов-негров, которые, как полагали, должны были мне принадлежать. Это дело и теперь еще не закончено; им занимаются адвокаты».[603]603
  Теннер С. 298, 307.


[Закрыть]

Недаром, очевидно, Джон Теннер впоследствии поселился вдали от своей родни, сделав несколько безуспешных попыток приспособиться к жизни белых. Скромное состояние его (то есть, надо понимать, прежде всего упомянутые выше 500 долларов) было конфисковано, чтобы покрыть расходы на содержание его детей, оставленных на чужих руках.[604]604
  Не вполне ясно, о каких детях здесь идет речь. Возможно, они родились уже после 1820 года, когда Теннер возвратился в Штаты.


[Закрыть] «Их положение, – сообщает в заключение Теннер, оставшийся изгоем и в среде белых, – требовало моего присутствия в Маккианаке, и я решил туда отправиться. Там полковник Бойд принял меня в качестве индейского переводчика; эту должность я исполнял до 1828 года, когда, недовольный плохим обращением, выехал из Маккианака в Нью-Йорк, чтобы договориться об издании истории моей жизни. (…) Трое моих детей еще находятся среди северных индейцев. Как мне сообщили, обе дочери охотно приехали бы ко мне, если бы им удалось убежать. Старший сын любит охотничий образ жизни, к которому издавна привык. У меня есть кое-какие основания надеяться, что я смогу предпринять новую попытку вернуть своих дочерей».[605]605
  Теннер. С. 327


[Закрыть]

Вот из этих сбивчивых сведений Пушкин саркастически воссоздает возможную судьбу бывшего индейского пленника:

Ныне Джон Теннер живет между образованными своими соотечественниками. Он в тяжбе с своею мачихою о нескольких неграх, оставленных ему по наследству. Он очень выгодно продал свои любопытные «Записки», и на днях будет вероятно членом Общества воздержности.[606]606
  «Общество, коего цель – истребление пьянства. Члены обязываются не употреблять и не покупать никаких крепких напитков» (Примеч. Пушкина). Об этом обществе – в качестве разительной черты повседневной политической суматохи американских граждан – упоминал Токвиль (см.: Токвиль. С. 191).


[Закрыть] Словом, есть надежда, что Теннер современем сделается настоящим yankee,[607]607
  «Прозвище, данное американцам; смысл его нам неизвестен» (Примеч. Пушкина).


[Закрыть] с чем и поздравляем его от искреннего сердца (XII, 132).

Такая характеристика перекликается с авторским введением к документальной повести об индейском пленнике.[608]608
  Это отмечено Дж. Т. Шоу.


[Закрыть] Если вначале дана обобщенная оценка «демократии в ее отвратительном цинизме», то в итоге воссоздается индивидуальная судьба обывателя, устремленного лишь к прагматическому comfort.[609]609
  На самом деле – но это Пушкину осталось неизвестным – Джон Теннер так и не смог приспособиться к «американской демократии». «Последние годы своей жизни Теннер провел в жалкой лачуге на далекой окраине Со-Сент-Мари, в полном одиночестве и невероятной нищете. Бедствия, испытанные им среди индейцев, меркли по сравнению с той глубиной деградации, которая настигла его в „цивилизованном“ мире. Недаром один из его современников, имея в виду этот период жизни Теннера, сказал, что „последние дни были худшими днями в его жизни“. В 1846 г. старый Теннер был убит и сожжен с его хижиной» (O'Meara W. The LastPortage. Boston, 1962) одним из тех людей, о которых Джеймс писал, что они «утратили чувство элементарной честности» (Аверкиева Ю. П. Предисловие к русскому изданию / Теннер. С. 22).


[Закрыть] И в раме авторских обобщений картина жизни индейского пленника становится особенно выразительной – в качестве документа, свидетельствующего о жестоких, антигуманных путях так называемого исторического прогресса.

Следует особо подчеркнуть актуальный смысл пушкинского произведения, содержание которого отнюдь не исчерпывается экзотической картиной далеких заокеанских нравов. Недаром Пушкин, прочитав чаадаевское «Философическое письмо», вспомнил о Токвиле. В чаадаевской ориентации для России на западный путь исторического развития[610]610
  Религиозная составляющая этой концепции Пушкину вовсе не кажется главной—ср. его замечание в черновом варианте письма к Чаадаеву от 19 октября 1836 года: «Религия чужда нашим мыслям и привычкам [к] счастью, но не следовало этого говорить» (XVI, 422; подл, по-фр.).


[Закрыть] Пушкину видится отзвук пугающего его историософского пророчества, изложенного в заключении второго тома «Демократии в Америке».[611]611
  Оно частично было процитировано А. И. Тургеневым в первом томе «Современника».


[Закрыть]

Этот уравнительный процесс сближает народы. Еще в большей степени он противостоит размежеваниям внутри одного народа.

Наступит день, когда в Северной Америке будет жить сто пятьдесят миллионов человек, равных между собой, принадлежащих к одному народу, имеющих равные возможности, одинаковый уровень культуры, говорящих на одном языке, исповедующих одну религию, имеющих одинаковые привычки и нравы. Им будет присуще единое восприятие вещей и единый образ мыслей. Во всем остальном можно усомниться, но это – несомненно. И это совершенно новое в мире, нечто такое, значение чего не укладывается даже в воображении.

В настоящее время в мире существуют два великих народа, которые, несмотря на свои различия, движутся, как представляется, к единой цели. Это русские и англоамериканцы.

Оба этих народа появились на сцене неожиданно. Долгое время их никто не замечал, а затем они сразу вышли на первое место среди народов, и мир почти одновременно узнал и об их существовании, и об их силе.

Все остальные народы, по-видимому, уже достигли пределов своего количественного роста, им остается лишь сохранять имеющееся; эти же постоянно растут. Развитие остальных народов уже остановилось или требует бесчисленных усилий, они же легко и быстро идут вперед, к пока еще неизвестной цели.

Американцы преодолевают природные препятствия, русские сражаются с людьми. Первые противостоят пустыне и варварству, вторые – хорошо вооруженным развитым народам. Американцы одерживают победы с помощью плуга земледельца, русские – солдатским штыком.

В Америке для достижения цели полагаются на личный интерес и дают полный простор силе и разуму человека.

Что касается России, то можно сказать, что там вся сила общества сосредоточена в руках одного человека.

В Америке в основе деятельности лежит свобода, в России – рабство.

У них разные истоки и разные пути, но очень возможно, что Провидение втайне уготовило каждой из них стать хозяйкой половины мира.[612]612
  Токвиль. С. 295–296.


[Закрыть]

Итак, французский социолог намечал две альтернативные исторические перспективы для человечества – уравнительную демократию и абсолютную деспотию. Нетрудно было представить, какому из этих путей окажет предпочтение европейский читатель: мол, у демократии есть свои изъяны, но… Россия выступала обычным для европейского либерала пугалом, о чем еще в 1831 году Пушкин писал: «О чем шумите вы, народные витии? / Зачем анафемой грозите вы России?»

Первым же откликом Пушкина на трактат Токвиля стало стихотворение «Из Пиндемонти» («Не дорого ценю я громкие права…»), написанное 5 июля. В черновом варианте стихотворение начиналось: «При звучных именах Равенства и Свободы / Как будто опьянев, беснуются народы…» (III, 1029). А размышления о российском варианте «искоренения дикости» были продолжены в работе последних дней поэта, намеревавшегося написать новую документальную повесть на основе материалов «Описания земли Камчатки» С. П. Крашенинникова.

«Камчатка – страна печальная…»

В самые последние дни своей жизни Пушкин приступил к работе над документальным рассказом о завоевании Камчатки, крайнего оплота России на азиатском континенте.[613]613
  Наиболее информативной работой, посвященной этому замыслу, является глава «Камчатские дела» в кн.: Эйдельман Н. Пушкин. История и современность в художественном сознании поэта. М.,1984 (здесь же см. сводку предшествующих сообщений по этой теме).


[Закрыть] Очевидно, пушкинский очерк предназначался для очередного тома журнала «Современник» и по форме своей примыкал к таким произведениям, как «Путешествие из Москвы в Петербург», «Вольтер», «Джон Теннер», то есть предполагал краткое изложение избранного источника с обширными цитатами из него, отчасти намеченными уже при первоначальном конспекте труда С. П. Крашенинникова «Описание земли Камчатки».[614]614
  Второе издание этой книги (СПб., 1786) имелось в библиотеке поэта, хранящейся ныне в Пушкинском Доме (см: Модзалевский Б. Л. Библиотека А. С. Пушкина. СПб., 1910. № 200). Очевидно, при окончательной обработке замысла Пушкин привлек бы материалы и из других источников, – в частности, из третьего издания избранной книги (1818–1819), снабженного комментариями и дополнениями российских ученых начала XIX века. В нашей статье труды Крашенинникова цитируются (с указанием страниц в тексте) по изд.: Крашенинников С. П. Описание земли Камчатки. С приложением рапортов, донесений и других неопубликованных материалов. М.; Л., 1949.


[Закрыть]

Пушкинские материалы к этому замыслу, дошедшие до нас, состоят из трех рукописных источников, относящихся к разным стадиям его творческой истории.

Самым ранним по времени, несомненно, был автограф ПД 1203, представляющий собой предварительный конспект из книги Крашенинникова, но некоторые фрагменты этой рукописи содержали краткое изложение материала, вряд ли предполагавшее существенные изменения в окончательном тексте, будь он доведен до конца.[615]615
  В нашей статье такие фрагменты печатаются курсивом.


[Закрыть] Как и в других автографах такого рода (ср. дневник 1833–1835 годов, материалы по «Истории Петра» и т. п.), Пушкин записывает в ПД 1203 текст на правой половине каждого из листов, оставляя левую для возможных последующих дополнений. Открывалась же рукопись описанием общей панорамы полуострова.

Камчатская землица (или Камчатский нос) начинается у Пустой реки и Анакпоя в 59° широты – там с гор видно море по обеим сторонам. Сей узкий перешеек соединяет Камчатку с матерой землей. Здесь грань присуду Камчатских острогов; выше начинается Заносье (Анадырский присуд).

Камчатка отделяется от Америки Восточным океаном; от Охотского берегу Пенжинским морем (1000 верст).

Соседи Камчатки – Америка, Курильские острова и Китай.

Камчатка страна гористая. Она разделена наравно хребтом; берега ее низменны. Хребты, идущие по сторонам главного хребта, вдались в море и названы носами. Заливы, между ими включенные, называются морями (Олюторское, Бобровое etc.).

Под именем Камчатки казаки разумели только реку Камчатку. Южная часть называлась Курильской землицей. Западную часть от Большой реки до Тигиля (называли) – Берегом. (Восточный)[616]616
  У Пушкина описка: «Западный», повторенная без всяких оговорок во всех изданиях сочинений Пушкина. Отмечено в кн: Трубе Л. Л. Остров Буян. Пушкин и география. Горький, 1987. С. 41.


[Закрыть] берег – Авачею (по имени реки) и Бобровым морем. Остальную часть от устья Камчатки и Тигиля к северу – Коряками (по имени народа).

Рек много, но одна Камчатка судоходна. По ней на 200 верст от устья до устья реки Никуда могло ходить морское судно кочь(?), на котором бурею занесены были первые посетители сих краев: Федот с товарищи.

Озер множество; главные: Нерпичье, при устье Камчатки; Кронепкое. из коего исходит река Крокодыг; Курильское, из которого течет река Озерная, и Алальское.

Ключи и огнедышащие горы встречаются на каждом шагу(Х, 343).[617]617
  Пушкиным (здесь и далее) подчеркнуты не только местные географические названия, но и экзотические понятия: присуд (волость), кочь (знак вопроса при этом слове, вероятно, предполагал описание данного судна – в окончательном тексте). Позднейшие немногие вставки {или Камчатский нос; сей узкий перешеек) отражали уже художественную обработку записи.


[Закрыть]

Далее в ПД 1203 идет подробный конспект, который служил, по-видимому, для общей ориентировки на местности, особо отмечая следы присутствия на Камчатке русских землепроходцев («первый русский острог – близ речек Протоку и Резень», «Никуль-река. Зимовье Федота I и зовется Федотовщиной», «река Русакова – там поселены потомки русских пришельцев» и т. п.).

Далее следовал вполне обработанный фрагмент пушкинской прозы:

Камчатка – страна печальная, гористая, влажная. Ветры почти беспрестанно обвевают ее. Снега не тают на высоких горах. Снега выпадают на 3 сажени глубины – и лежат на ней почти 8 месяцев. Ветры и морозы убивают (то есть уплотняют) снега; весеннее солнце отражается на их гладкой поверхности и причиняет несносную боль глазам. Настает лето. Камчатка, от наводнения освобожденная, являет скоро великую силу растительности; но в начале августа уже показывается иней и начинаются морозы.

Недостаток железа и соли чувствителен. Жители соль вываривают из морской воды. Питаются недосушенной рыбой.

Климат на Камчатке умеренный и здоровый (X, 346).

Ниже снова идет конспект, посвященный характеристике местных народностей, их обычаев и быта.[618]618
  В частности, Пушкин записал: «Камчадалы плодились, несмотря на то, что множество их погибало от снежных обвалов, от бурь, зверей, потопления, самоубийства, от (в публикациях слово прочитано неверно, как „etc“.) войны» (X, 347).


[Закрыть] Здесь особенно много прямых отсылок к конкретным страницам книги Крашенинникова. Очевидно, это предполагало, как и в документальной повести «Джон Теннер», прямую цитацию чужого текста:

Первым жителем и богом Камчатки почитается Кут. Смотри сказку о его ссоре с женою (I – стр. 55) (X, 345).

Гора Алаид на пустом Курильском острову (смотри о ней сказку I – 108) (X, 345).

«Смотри грациозную сказку о ветре и о зорях утренней и вечерней» (ч. II – 168) (X, 346).

Мнение и страх камчадалов о ключах горячих, II – 185 (X, 346).

Смотри ворожбу поубитому зверю, дабы он не сердился II – 196 (X, 346) и пр.

Приведем лишь первое из преданий, отмеченное Пушкиным в качестве забавного свидетельства о наивной бесцеремонности камчатской мифологии.

Верстах в 4 от устья ее (реки Кутовой) течет в Уалкамваем с северу небольшая речка Пиитагычь, которая выпала из озерка верстах в 2 от своего устья. Оное озерко не имеет имени, однако потому достойно примечания, что коряки в доказательство Кутова там пребывания приводят имеющийся на нем островок, который логом разделяется почти на две равные части и сказывают, что Кут на том островку обыкновенно збирал птичьи яйца; что лог на том учинился по причине драки, которая у него некогда с женою происходила: ибо де Кут по тому месту таскал за волосы жену свою; а драка по их объявлению зделалась между ими за яйца, которые они вместе збирали таким образом: Кутова жена была столь щастлива, что ей попадали яйца больших птиц, а Кут находил токмо мелкие, что его так огорчило, что он почитая щастие жены своей причиною своего нещастия хотел лишить ее полученной корысти, но как она в том ему попротивилась, то он отомстил ей за непокорство вышеописанным образом (с. 133).

Впрочем, Пушкину понятна первобытная типологичность языческих верований, сравнимых с античными представлениями. «Камчадалы, – писал и Крашенинников, – которые на басни такие ж художники, как старинные греки, всем знатнейшим горам и ужасным по их мнению местам, каковы например кипячие воды, горелые сопки и прочая, приписывают что-нибудь чудесное: а имянно, горячие ключи населяют вредительными духами, огнедышащие горы душами умерших…» (с. 104).

Пушкин также отмечает, в частности: «Пенаты камчадальские Хантай_(сирена) и Ажушах (терм)» (X, 348), – имея в виду следующее описание:

У северных камчадалов бывает в юртах по два идола, из которых один называется хантай, а другой ажушак. Хантай делается наподобие сирены, то есть с головы по груди человеком, а оттуда рыбою, и ставится обыкновенно подле огнища; а для чего и во образ кого, другой причины не мог выведать, кроме того, что есть дух сего имени. Идол сего хантая ежегодно делается новой во время грехов очищения и ставится со старым вместе, по числу которых можно узнать, сколько которой юрте лет от построения. Ажушак есть столбик с обделанною верхушкою наподобие головы человеческой, ставится над домашнею посудою, и почитается за караульщика, отгоняющего от юрты лесные духи, за что и кормят его камчадалы во всякой день, мажут ему голову и рожу вареною сараною или рыбою (с. 376).

Обработанный собственно пушкинский текст далее появляется при описании русских пришельцев и их колониальных взаимоотношений с аборигенами.

Казаки брали камчадальских жен и ребят в холопство и в наложницы – с иными и венчались. На всю Камчатку был один поп. Главные их забавы состояли в игре карточной и в зернь в ясачной избе на полатях. Проигрывали лисиц и соболей, наконец – холопей. Вино гнали из окислых ягод и сладкой травы; богатели они от находов на камчадалов и от ясачного сбору, который происходил следующим образом: камчадал сверх ясаку платил:

1 зверя сборщику

1 – подьячему

1 – толмачу

1 – на рядовых казаков.

Казаку на Камчатке в 1740 году нужно было до 40р. годового прихода (X, 348).

Весь же конспект заключается обозначением вех трудного пути из Сибири на Камчатку.

Следует особо отметить фрагмент в ПД 1203, занесенный более темными чернилами в нижнюю часть л. 13 несколько позднее соседних записей:

Соболиное наволоко – место на реке Лене до речки Агари (30 верст) (II, 235)

(Промысел за соболями – ч. II, 233).

Промышленные зарубают деревья – II – 248 (X, 347).

Глава «О витимском соболином промысле», отраженная здесь, казалось бы, уводила повествование Крашенинникова далеко на запад от Камчатки и потому сначала Пушкиным не была отмечена. Но знакомясь внимательно с «делами камчатскими», Пушкин отчетливо понял основную причину опасных походов первопроходцев на край земли. Вела их туда жажда наживы (государством сразу же оцененная), заключавшейся в мехах, а главным образом – в собольих шкурках. Дело в том, что соболь обычно покидал людные места и прежний богатый соболиный промысел на Витиме, весьма трудоемкий, постепенно оскудевал.

Витимские промышленники, препроведя почти целый год в несносных трудах и нуждах, почитают за щастье, ежели им по 10 соболей или и меньше на человека достанется (С. 255).

В то же время:

Соболи камчатские величиною, пышностью и осью превосходят всех соболей сибирских (…) В прежние времена бывало там соболей невероятное множество, один промышленник мог изловить без дальнего труда по семьдесят и восемьдесят в год (…) камчадалы при покорении своем за ясак не спорили, но напротив того весьма казакам смеялись, что они променивали ножик за 8, а топор за 18 соболей. Сия самая истинна, что с начала покорения Камчатки тамошние прикащики в один год получали богатства мягкой рухлядью до тридцати тысяч рублей и больше (с. 244).

О цене соболя в начале XIX века сообщала имевшаяся в библиотеке поэта (№ 157) география Зябловского.

По реке Уде, текущей в Охотское море, попадаются превосходнейшие соболи, из коих один продается от 75 до 100 рублей. Вообще замечено, что, чем какая страна далее простирается к Востоку, тем лучше становятся соболи.[619]619
  Землеописание Российской Империи для всяких состояний (…) Профессора Евдокима Зябловского. В Санктпетербурге. При Императорской академии Наук. 1810 года. Ч. 2. С. 201.


[Закрыть]

О том, как ценились соболи в заграничной торговле, свидетельствует между прочим Даниэль Дефо, во второй части своего знаменитого романа описавший путешествие Робинзона Крузо по Сибири:

…он (ссыльный князь Голицын в Тобольске) преподнес мне соболий мех – подарок слишком роскошный для человека в его положении. (…) На другой день я поел ал князю через своего слугу небольшой ящик чая, два куска китайского шелка, четыре слитка японского золота весом около шести унций, что далеко не окупало его соболей, так как в Англии они стоили 200 фунтов.[620]620
  Дефо Д. Робинзон Крузо. Т. 2: Дальнейшие приключения Робинзона Крузо, составляющие вторую и последнюю часть его жизни и захватывающее изложение его путешествий по трем частям света, написанные им самим. Л., 1929. С. 739. Книга эта имелась в библиотеке Пушкина в двух изданиях: на английском и французском языках (№ 856,857).


[Закрыть]

Только после составления конспекта в рукописи ПД 1203 Пушкин мог приступить к составлению плана своей документальной повести (ныне эта рукопись ПД 1202).

 
Сибирь уже была покорена.
Приказчики услыхали о Камчатке.
Описание Камчатки.
Жители оной.
Федот Кочевщик.
Атласов, завоеватель Камчатки.
 

Ниже шел черновик текста, соответствующего первому пункту намеченного плана.

Завоевание Сибири постепенно совершалось. Уже все от Лены до Анадыря реки, впадающие в Ледовитое море, были открыты казаками, и дикие племена, живущие по их берегам или кочующие по тундрам северным, былиуже покорены сподвижниками Ермака. Выявлялись смельчаки, сквозь неимоверные препятствия и опасности устремлявшиеся посреди враждебных и диких племен, приводили их под высокую царскую руку, налагали на них ясак и бесстрашно селились между ими в своих жалких острожках (К, 367).

Далее, однако, повествование не было продолжено, хотя основной материал для п. 3 и 4 был сосредоточен в рукописи ПД 1203, причем первый из них был в основном уже прописан. В соответствии с планом весь рассказ о Камчатке сначала предполагалось завершить сведениями о Федоте Алексееве (Федоте Алексеевиче Попове), занесенном с командой на Камчатку в середине XVII века, и о «камчатском Ермаке» – Владимире Атласове. Но обратившись за материалом к четвертой части труда Крашенинникова, Пушкин решил полнее изложить тамошние исторические события. Так возникает последний из известных нам источников последнего творческого замысла Пушкина, помеченный датой «20 янв. 1837» и озаглавленный «Дела Камчатские» (ПД 413).[621]621
  Полным текстом этой части располагал П. В. Анненков, опубликовавший ее в т. 7 «Сочинений Пушкина» (СПб., 1857. С. 29–49). В дошедшей же до нас рукописи не хватает двух, вероятно, листов (между нынешними лл. 17 и 18 по архивной нумерации). На утерянных ныне страницах Пушкин по ошибке нарушил нумерацию параграфов: л. 18 в ПД 415 начинается с § 72 (далее продолжено: § 73, § 74 и т. д.), хотя фактически это § 63.


[Закрыть]

Подобный обзор локальных исторических событий Пушкин предпринимал и ранее: в материалах его «Истории Петра» под годовой рубрикой «1722» имеется запись «Дела Персидские», начало которой представляло собой аналитический конспект более ранних упоминаний о Персии в голиковских «Деяниях Петра Великого»:[622]622
  См.: Пушкин А. С. История Петра/Сост., подг. текста, предисл. и коммент. В. С. Листова. М., 2000. С. 380.


[Закрыть] «Гусейн шах в то время тиранствовал, преданный своими евнухами, изнеможенный вином и харемом. Бунты кипели вокруг него. В поминутных мятежах истребился род Софиев» (X, 262) и проч.

Рукопись ПД 413, по характеру своему также очень четкая, хотя и с некоторыми исправлениями и пометами, отсылающими к книге Крашенинникова и тем самым намечающими ряд дополнений. Но, кажется, форма повествования о новейшей истории Камчатки Пушкиным была уже хорошо продумана. Рассказ этот, соответствующий четырем главам исходной книги, изложен «в духе Тацита»[623]623
  Ср. пушкинские «Замечания на Анналы Тацита» (XII, 192–193).


[Закрыть] (по определению Н. Я. Эйдельмана): в виде монтажа кратких заметок о главных событиях.

Это была кровавая история не только в силу жестокого покорения местных жителей. Пришельцы также несли большие потери. За сорок лет из двадцати одного тамошнего российского правителя одиннадцать были убиты камчадалами, трое – своими же казаками, а четверо были казнены по распоряжению российских властей. Наиболее подробно Пушкин повествует о трех эпохах покорения Камчатки: о походах Атласова (§ 5—16, 27–32, 40), о бунте казаков против официальных лиц (§ 40–52) и о восстании под предводительством таиона (местного князька) Федора Харчина (§ 71–86), что составляет более половины пушкинского повествования о «делах камчатских».

Таким образом, общий план пушкинской документальной повести, определившийся 20 января 1837 г., теперь, по всей видимости, намечался в следующем виде:

Описание Камчатки.

Жители оной.

Камчатские дела.

Несомненно, при окончательной доработке текста Пушкин для уточнения деталей обратился бы и к другим источникам сведений о Камчатке.[624]624
  Едва ли мимо внимания Пушкина прошла бы имевшаяся в его библиотеке книга: Voyages et Memoires de Maurice-Auguste, Comte de Benyowsky, Magnat des Royaumes et de Pologne, etc., etc. Contenant ses Operations militaires en Pologne, son exil Kamchatka… Paris, 1791 (№ 596). У Пушкина также была книга: Достопамятный год Августа Коцебу, или заточение его в Сибирь и возвращение оттуда. М., 1816 (№ 196). Коцебу же сослан был за драму «Граф Биньонский, или Заговор на Камчатке» 1795 года, признанную «вредною в отношении политическом» (см.: Мельникова С. Коцебу в России. СПб., 2005. С. 46–47). Несколько заметок о Камчатке было напечатано в журнале «Сибирский вестник» (№ 506).


[Закрыть] Прежде всего это была имевшаяся в его библиотеке (№ 186) книга: Цветущее состояние Всероссийского государства, в каковое начал, привел и оставил неизреченными трудами Петр Великий… Собрана трудами (…) Ивана Кириллова. СПб., 1831; здесь был раздел о Сибирской губернии и Камчатке (Т. 2. С. 52—100), в котором история завоевания Сибири была изложена по «Степенной книге» и «Сибирской истории» 1637 года.[625]625
  Книга эта была получена Пушкиным от М. П. Погодина. См. два письма Пушкина к нему от июля 1831 г.: «Полевой разбранил издание в „Московском телеграфе“. (…) Отвечая на критики в „Телескопе“ (1831, № 15, с. 409–411), Пагодин свою заметку кончал заявлением, что, издавая книгу, он имел лишь пользу занимающихся историей (…). Подробнее см. у Н. П. Барсукова: „Жизнь и труды М. П. Погодина“. Кн. 3. СПб., 1890. С. 284–294. Об авторе изданной Погодиным книги – Иване Кирилловиче Кириллове (умер 14 апреля 1737 года) см. статью И. П. Павлова-Сильванского в „Русском биографическом словаре“ (СПб., 1897. С. 666–668); по словам биографа, Кириллов „по всей энергии и по увлечению своему разными практически-полезными предприятиями и работами, является одним из оригинальнейших и замечательных деятелей, выдвинувшихся в эпоху Петра Великого“» (Письма Пушкина. 1831–1833. Под ред. Л. Б. Модзалевского. М., Л., 1931. С. 319).


[Закрыть]

Сведения о Камчатке в книге Кириллова были ограничены 172*7 годом, но они в части описания первоначальных усилий по завоеванию земель были более достоверны, нежели у Крашенинникова, что позволило бы Пушкину снять вопросы в тексте «Дел Камчатских», поставленные им для дальнейших уточнений.

В начале «дел» у Пушкина значилось:

§ 1. Сибирь была уже населена от Лены к востоку до Анадырска, по рекам, впадающим в Ледовитое море.

Прикащики имели поручение проведовать о новых народах и землях и приводить их в подданство.

Пенжинские и Олюторские коряки были объясачены (кем?), от них узнали о существовании Камчатки. Оленные коряки паче о том известили» (…)

§ 5. В 7203 (1695) Владимир Атласов послан был от якутского приказчика (из Якутска) в Анадырский острог сбирать ясак с присудных (приписных) к Анадырску коряк и юкогирей.

§ 6. В следующий 204 Атласов послал к Апушским корякам Луку Морозку с 16 чел. за ясаком. ОныйМорозкане дошел до Камчатки токмо 4-мя днями. Взял он между прочим Камчатский острожек и в Погроме получил неведомо какие письма, которые и представил Атласову (X, 350–351).

Так излагался Пушкиным следующий текст Крашенинникова:

По распространении российского владения в севере и по заведении селения по знатнейшим рекам, впадающим в Ледовитое море, от Лены реки к востоку до Анадырска, час от часу более старания было прилагаемо, чтоб от Анадырска далее проведовать земли, и живущих там иноверцев приводить в подданство, чего ради каждому прикащику накрепко было подтверждено, чтоб всякими мерами домогаться получить известие, где какой народ живет, сколь многолюден, какое имеет оружие, какое богатство и прочая. Таким образом не могла Камчатка не быть известна еще в то время, когда несколько коряк Пенжинского и Олюторского морей из Анадырска было объясачено, ибо им как соседям камчатским, а паче оленным корякам, которые часто кочуют внутрь Камчатки, тамошний народ был знаем (с. 473[626]626
  § 5–6 у Пушкина почти дословно воспроизводили текст Крашенинникова.


[Закрыть]).

Иван Кириллов о первоначальных походах на Камчатку за ясаком писал иначе.

Сыскана та земля назад тому близ 30 лет Анадырского острога служилым человеком Морозкою Старицыным, который ведал тот острог и окрестных иноземцев. Когда уведал оный Старицын от иноземцев про Камчатку, то в 10 человеках служилых людей и платье иноземческом ходил внутрь Камчатки разведать, можно ли оною под Русскую державу покорить и, будучи там, усмотрел возможность к покорению и, как возвратился в Анадырь, тогда, взяв себе командира Володимира Атласова со служилыми людьми во 100 человек, да с собою же приговорил Юкогиров и Коряков в 200 человек, ходил на Камчатку войною, которому Камчатский народ противился. (…) По прошествию двух лет со вступления в Камчатку, Атласов, позавидовав Старицыну, что его служилые люди и иноземцы более почитают, волею своею послал его Старицына с 10 человеками служилых людей на камчатских же жителей, кои были не покорены, где его Старицына с его людьми убили, а Атласов с ясачною казною, с собольими, лисьими и прочими зверями, коих могли со вступления в Камчатку собрать, вышел в Анадырь, оттуда в Якутск, а в остроге на Камчатке оставил служилых людей, и за ту службу в Москве оный Атласов получил чин Казацкого Головы (с. 101).

Становится очевидным, что дерзкая инициатива похода на Камчатку принадлежала Луке (Морозке) Старицыну, чьи заслуги в «скасках» (рассказах) Атласова, записанных в Якутском и Сибирском приказах,[627]627
  См. «Скаски Владимира Атласова о путешествии на Камчатку» в кн.: Записки русских путешественников XVI–XVII вв. М., 1988. С. 415–428.


[Закрыть] были совершенно утаены, хотя подробности о быте камчатских народов были им почерпнуты прежде всего из писем Старицына, которые тот отправил Атласову после разгрома (погрома) Камчатского острожка.[628]628
  У Крашенинникова, повторенного Пушкиным, о них сказано невнятно: «получил неведомо какие письма» (Атласов приписал взятие острожка себе). На самом деле об этом ему сообщил Морозко.


[Закрыть]

Впрочем, и у Пушкина деятельность Атласова обрисована далеко не апологетически. Отвага его была разбойничьего свойства. Недаром в «делах» упомянуто о грабительстве «камчатским Ермаком» товаров российского купца на Лене, а также предполагалась вставка из Крашенинникова о самоуправстве Атласова и размерах им награбленного добра во время своего правления. В § 30 Пушкин отмечает: «длинные жалобы за обиды и преступления, учиненные Атласовым», а в § 31: «пожитки его взяты ими в казну (сколько – см. с. 203)» (X, 355).

Вот на что здесь ссылался Пушкин:

А в оправдание свое писали в Якутск, будто Атласов не давал им съестных припасов, которые с камчадалов збираются; будто сам пользовался оными, а они, прогуляв рыбную пору, претерпевали голод; будто из корысти своей выпустил аманатов, а от того во всех ясачных иноземцах учинилась такая шаткость, что ясачные зборщики, посыланные на Пенежское море, едва спаслись бегством; будто колол он на смерть служивого Данила Беляева, и когда ему от служивых представлено было, чтоб он безвинно палашом не колол, но наказывал бы их за вины батогами или кнутом как государевы приказы повелевают, а он на то сказал, что государь ему в вину не поставит, хотя он их и всех прирубит; будто, желая мстить казакам за мнимые грубые их речи, призвал к себе лучшего камчадала, и говорил ему, аки бы колол помянутого служивого за то, что служивые хотят всех камчадалов прибить, а жен их, детей и кормы по себе разделить; будто бы по той ведомости камчадалы жилища свои оставили, и соединясь в тесном месте убили трех человек служивых, и многих поранили, будто он присланную из Якутска подарочную казну почти всю употребил в свою собственную пользу, так как на Камчатке в привозе явилось у него бисеру, а по тамошнему одекою, и олова не больше полпуда, а медь всю[629]629
  «Медь» здесь – это едва ли не две медные пушечки, данные Атласовув 1701 г.


[Закрыть] он переделал в винокуренную посуду, и будто у новокрещенного камчадала вымучил он нападками лисицу чернобурую, которая в казну была приготовлена (сС. 479–480).

…пожитки его в казну обрали, которые кроме множества мехов собольих и лисьих, состояли в 30 сороках в 34 соболях, в 400 лисиц красных, в 14 сиводушных, в 75 бобрах морских (с. 480).

Всё это было вполне сопоставимо с размерами ясака, отправляемого в Москву.

Перечисляя различных камчатских «приказчиков» и их «дела», Пушкин посвящает каждому из них обычно не более двух параграфов. Исключение составляют события, связанные с казачьим бунтом, продолжавшимся в 1707–1712 годах во главе с Данилой Анцыфировым, которого бунтовщики выбрали атаманом. Свергнув власть официальных приказчиков, казаки, однако, продолжили завоевание новых камчатских земель и сбор государственного ясака. Однако они попытались установить в своей среде вольное казацкое правление и потому оказались между молотом и наковальней. В феврале 1712 года был убит авачинскими камчадалами «храбрый Анцыфиров», «оставя по себе громкую память и пословицу: „На Камчатке проживешь здорово семь лет, что ни сделаешь; а семь лет проживет кому Бог велит“ (X, 358). С остальными же „вольными казаками“ чуть позже жестоко расправился приказчик Василий Колесов.

Столь же внимательно на протяжении всего повествования Пушкин прослеживает факты постоянного сопротивления камчадалов против рабства, особенно подробно (§ 71–85) описывая бунт в 1731–1732 годах под предводительством еловского таиона Федора Харчина.[630]630
  Руководитель восстания Федор Харчин на допросе 10 мая 1733 года рассказывал о том, как в 1730 году комиссар Иван Новгородцов «велел с них сбирать повторительный ясак», а если «у кого ясаку не прилучилось, то брали жен и детей и били на правеже (…) пока нога распухнет, а после де того распорют штаны и бьют вторично на правеже по пухлой ноге. А о платеже ясаку отписей не давали». Его самого, Харчина, били «на правеже босого» и взяли два ясака на один год». Помимо двойного ясака, «Иван Новгородцов брал с каждого человека сладкой травы по пуду, а кипрея по полпуда…» (РГАДА, портф. Миллера 527, тетр. 13, л. 9). На допросе 22 января 1735 года Иван Новгородцов, после того как было «дано ему десять ударов», признал, в чем обвинял его Харчин, прибавив, что за назначение его комиссаром на Камчатку «якуцкому воеводе Полуектову дал деньгами 700 рублей» (с. 498).


[Закрыть]

Восстание это было подавлено с большим трудом. Впрочем, в результате официального следствия, виновные в бунте «Ив. Новгородов, Андр. Штинников и Сапожников были повешены, также и 6 человек камчадалов. Прочие казаки высечены, кто кнутом, кто плетьми. Камчадалы, бывшие у них в крепостной неволе, отпущены на волю, а впредь запрещено их кабалить» (X, 366).

Заключительный абзац крашенинниковского повествования о тех же событиях звучит так:

С того времени мир, покой и тишина в Камчатке, да и впредь опасаться нечего, ибо по высокоматерному всемилостивейшему государыни нашей императрицы Елисаветы Петровны о подданых своих попечению зделаны такие учреждения, что тамошним жителям лучшего удовольствия желать невозможно. Ясаку они платят токмо по одному зверю с человека, какой где промышляется, то есть по лисице, бобру или соболю, а других сборов уже не знают. Суд и расправа, кроме криминальных дел, поручены тойонам их, а комиссарскому суду они не подвержены. Старых долгов, которые казаки на них почитали, править на них под жестоким истязанием не велено, а что всего паче, все почти они приведены в христианскую веру чрез проповедь слова божия, к чему способствовали отменные щедроты и милосердия августейшей монархини нашей, что новокрещеным дана от ясаку на 10 лет свобода. Для умножения же их в православии определены учители, и во всех почти острогах заведены школы, в которых невозбрано обучаться как детям казачьим, так и камчадальским без всякой платы; и ныне христианская вера в тамошней стороне от северу до коряк, а к югу до третьего курильского острова распространилась, но можно твердо надеяться, что вскоре и коряки просвещены будут святым крещением, тем наипаче, что многие из них приняли христианскую веру. Сие же между славными и великими делами всепресветлейшей самодержицы нашей почитать должно, что зверской сей народ, из которого до времян щастливого владения ее ни ста человек крещеных не было, в краткое время познав истину, оставил свое заблуждение так, что каждой ныне с сожалением и с смехом вспоминает прежнее житье свое (с. 499–500).

Благостной официозности такого рассуждения Пушкин явно не верит. Заключаются пушкинские «Камчатские дела» кратким последним параграфом: «До царствования Елисаветы Петровны не было и стачеловек крещеных» (X, 366).