Текст книги "Пушкинская перспектива"

Анекдот о Вольтере

Сохранился любопытный, выполненный в конце мая 1836 года пушкинский обзор материалов для третьего тома журнала «Современник» (ПД 1115, л.1):

Левая колонка этой записи имела в виду «Стихотворения, присланные из Германии» Ф. И. Тютчева и статью кн. П. Б. Козловского «О надежде», которые занимали в журнале соответственно чуть больше одного и полутора печатных листов. Справа же помечено, что кроме этих произведений, в томе предполагалось поместить не более полутора листов материалов, принадлежащих другим авторам, а основной состав его оставлялся Пушкиным для собственных сочинений («Мои» – около семнадцати печатных листов). Причина такого пристрастия объяснялась вполне прагматически: второй том журнала расходился плохо и предполагаемого дохода издателю не принес, а значит, другим авторам Пушкин платить не мог и был просто-напросто обречен рассчитывать только на самого себя. Но это, в свою очередь, заставляло издателя в своих произведениях быть по-журнальному разнообразным, выступать в разных амплуа – поэта, прозаика, мемуариста, критика, историка, обозревателя. Пушкин был вынужден в большинстве случаев варьировать и авторскую манеру, воссоздавая ожидаемое читателем журнальное многоголосье. Вот перечень пушкинских произведений, вошедших в третий том журнала:

Стихотворения:

Родословная моего героя

Полководец

Сапожник

Проза:

Мнение М. Е. Лобанова о духе словесности как иностранной, так и отечественной

Об «Истории пугачевского бунта»

Вольтер

Фракийские элегии. Стихотворения Виктора Теплякова

Анекдоты

Отрывок из неизданных записок дамы. С франц.

Джон Теннер

Новые книги

Об обязанностях человека. Соч. Сильвио Пеллико

Словарь о святых, прославленных в российской церкви

Новый роман

Письмо к издателю

Кроме антикритики по поводу «Истории Пугачева» (с подписью «А. П.»), все из названных материалов были напечатаны анонимно. Отклики на речь Лобанова в Российской Академии наук, на критический разбор Броневского «Истории Пугачевского бунта», на вышедшие в свет «Фракийские элегии» Теплякова, как и рецензии на новые книги, носили более или менее традиционный характер обычной журнальной полемики и информации. Другие же материалы несли в себе черты оригинального («не пушкинского») стиля, как, например, «Отрывок из неизданных записок дамы», якобы переведенных с французского, и «Письмо к издателю», будто бы присланное в журнал из Твери неким А. Б.

Особого внимания заслуживает очерк «Вольтер»,[569]569
  Об истории восприятия Пушкиным творчества Вольтера см.: Заборов П. Р. Русская литература и Вольтер. Л., 1978. С. 174–180; Сайтанов В. А. Прощание с царем // Временник Пушкинской комиссии. Вып. 20. Л., 1986. С. 40–43.


[Закрыть] в котором, на наш взгляд, ярко проявилось жанровое своеобразие пушкинской прозы позднего периода. Только внешне эта статья выглядела как обычный журнальный отклик на только что вышедшую в Париже книгу «Correspondance inedite de Volter avec Frederic П, le President de Brosses et autres personnages, publiee d'apres les lettres autographes, avec des notes, par Th. Foisset. Paris. 1836». В журнале название книги было представлено неточно («Correspondance inedite de Voltaire avec le president de Brosses, etc. Paris, 1836),[570]570
  В «Хронике русского» А. И. Тургенев заметил, в частности: «Начал читать на днях вышедшую „Correspondance inedite de Volter avec Frederic II, le President de Brosses etc“. He хочется оторваться; но для милого дружка чего не оторвешь от себя, кроме сердца, и того, что в нем нет неотрывного» (Современник. 1836. Т. 4. С. 243). Этот отзыв был известен Пушкину, когда он приступил к работе над своей статьей. Книга же с перепиской Вольтера сохранилась в библиотеке Пушкина (см.: Модзалевский Б. Л. Библиотека Пушкина. СПб., 1910. С. 360) с надписью А. И. Тургенева на обложке «К(нязю) Вяземскому» (он-то – «милый дружок» – и имелся в виду в дневниковой записи).


[Закрыть] как выясняется, отнюдь не по недосмотру издателя. Парижская новинка читателям представлялась им так.

Недавно издана в Париже переписка Вольтера с президентом де Броссом. Она касается покупки земли, совершенной Вольтером в 1758 году.

Всякая строчка великого писателя становится драгоценной для потомства. Мы с любопытством рассматриваем автографы, хотя бы они были не что иное, как отрывок из расходной тетради или записка к портному об отсрочке платежа. Нас невольно поражает мысль, что рука, начертавшая эти смиренные цифры, эти незначащие слова, тем же самым почерком и, может быть, тем же самым пером написала и великие творения, предмет наших изучений и восторгов. Но, кажется, одному Вольтеру предоставлено было составить из деловой переписки о покупке земли книгу, на каждой странице заставляющую вас смеяться, и передать сделкам и купчиям всю заманчивость остроумного памфлета (XII, 75).

Уже в этом наблюдении просматривается нечто личное, пушкинское. Вспомним, что в 1836 г. Пушкин мечтал переселиться из столицы в деревню, был занят хлопотами по поводу дележа по введению во владение оставшегося после смерти матери сельца Михайловского и подумывал о приобретении деревни Савкино, близ Тригорского. Лето 1836 года, когда готовился третий том «Современника», было едва ли не самым сложным периодом материальных затруднений поэта, когда он то и дело влезал в новые долги, чтобы отчасти расплатиться с прежними. Так что «записка портному об отсрочке платежа» – это, конечно же, его, а не вольтеровская забота. Работая в библиотеке Вольтера, хранившейся в Императорской публичной библиотеке,[571]571
  См.: Якубович Д. Пушкин в библиотеке Вольтера//Литературное наследство. Т. 16–18. М., 1934. С. 905–922.


[Закрыть] Пушкин, конечно же, не мог не обратить внимание на математические расчеты, содержащиеся и в вольтеровских манускриптах, но они отражали занятия французского писателя точными науками.[572]572
  См. об этом: Люблинский В. С. Неизвестный автограф Вольтера в бумагах Пушкина // Пушкин. Временник Пушкинской комиссии. Т. 2. М., 1936. С. 263.


[Закрыть] Иные, «смиренные цифры» (подсчеты долгов и расходов) постоянно прорывались на страницы пушкинских черновиков: в августе 1836 года, делая запись (ПД 841, л. 96) о самых срочных долгах (общей суммой в 45 тысяч), он помечал, в частности, и долг портному Ручу в 500 руб.[573]573
  Перечень счетов, предъявленных Пушкину от портных и из модных лавок, опубликован: Литературный архив. Материалы по истории литературы и общественного движения. М.; Л., 1933. Т. 1. С. 49–59. Только за головные уборы Натальи Николаевны в 1836 г. долг составлял свыше четырехсот рублей.


[Закрыть]

Из обширной переписки, изданной Т. Фуасе, в пушкинской статье о Вольтере сначала прослеживается сюжет, касающийся попытки фернейского мудреца приобрести у президента де Бросса местечко Турне близ границы Швейцарии. Это случилось во время очередного гонения, обрушившегося на Вольтера, когда он вынужден был бежать из Берлина, где до того находился под покровительством Фридриха II.

Слава не спасла его от беспокойства. Личная свобода его была не безопасна. (…) Он хотел на всякий случай помириться с своим отечеством и желал (пишет он сам) иметь одну ногу в монархии, другую в республике – дабы перешагать туда и сюда, смотря по обстоятельствам (XII, 75–76).

Предоставляя слово (путем цитации переписки) то одному, то другому остроумцу, Пушкин создает по сути самостоятельное произведение с парадоксальным финалом, рисующим поражение признанного властителя дум от его противника, который оказался гораздо более ловким в имущественных делах.

Жанр этого произведения сближен с литературными анекдотами, которые издавна интересовали Пушкина[574]574
  «Пушкин, – справедливо замечает Л. Гроссман, – широко принял в свою поэтику этот краткий повествовательный вид в его наиболее распространенном и сохранившемся доныне понимании, т. е. как шутливый, веселый и остроумный рассказ, бегло и сжато передающий игривый или курьезный эпизод» (Гроссман Л. Искусство анекдота у Пушкина// Гроссман Л. Этюды о Пушкине. М.;Пг., 1923. С. 47).


[Закрыть] и составили его особое собрание под названием «Table-Talk». В третьем томе «Современника» было напечатано одиннадцать из них.

В «Энциклопедическом словаре» А. А. Плюшара значилось:

Анекдот (от греч. слов «А» не и «cdotos» изданный) 1) краткий рассказ какого-нибудь происшествия, замечательного по своей необычайности, новости или неожиданности, и проч.; 2) любопытная черта в характере или жизни известного лица и 3) случай, подавший повод к остроумному замечанию или изречению.[575]575
  Никитенко А. В. Анекдот // Энциклопедический лексикон. СПб., 1835. Т. 2. С. 303.


[Закрыть]

«В русский язык, – отмечается в современном учебнике по русскому фольклору, – анекдот как термин пришел в начале XIX в. (…) Под анекдотом тогда понимали: а) исторические сочинения; б) литературные портреты; с) „невыдуманные повести“.

Размытость жанра имеет свою предысторию. Известный историк древности Прокопий Кесарийский предложил свою версию жизнеописания византийских императоров (ок. 550 г.), включавшую фрагменты с забавными подробностями их интимной жизни, «выпавшие» из поля зрения предыдущих биографов. В 1623 году этот труд был назван «Anecdotes» (др. – греч. «неизданное»). В русской историографии он известен под другим названием " Тайная история"».[576]576
  Чернелев В. Д. Структура русского фольклора. Кишинев, 2001. С. 74.


[Закрыть]

В забавном рассказе о том, как де Бросс объегорил премудрого властителя дум, совмещены, по сути дела, все разновидности этого жанра. Пушкин, однако, почерпнул свое произведение не из молвы, а выстроил его сам, пользуясь документальным источником. Заочное общение двух острословов строится именно по законам анекдота. «Возникающая ситуация не диалога, – справедливо отмечает Е. Курганов, – и есть эстетический нерв анекдота, то, ради чего, собственно, он и рассказывается. Главное здесь заключается не в комизме, не в смехе, а в энергии удара, в столкновении разных конструктивных элементов, в столкновении принципиально не совпадающих миропонимании. Достоверное, убедительное соединение несоединимого и объясняет характер анекдота. Вообще этот жанр в целом представляет собой психологический эксперимент, моделирование неожиданной, трудно представимой ситуации, но при этом обязательным является условие, что ее нужно показать именно как реальную и даже совершенно обычную, чтобы не было ничего похожего на искусственное, эклектическое соединение разных психологических структур».[577]577
  Курганов Е. Литературный анекдот пушкинской эпохи. Хельсинки, 1995. С. 19. См. также: Литературные предания XVIII столетия. Сборник анекдотов о русских писателях XVIII века /Сост. Н. П. Морозова. Череповец, 1994.


[Закрыть]

«Соединение несоединимого» в литературном анекдоте обычно достигается амальгамой бытового, обыденного колорита в рассказе о случае из жизни исторического деятеля, которого привыкли воспринимать с позиций строго регламентированного официоза или незыблемого, казалось бы, этикета.

Анекдотический «механизм», по сути дела, мы обнаруживаем и в распре Вольтера и де Бросса.

Срубленные деревья[578]578
  Причиной ссоры было несколько кубометров дров, которые де Бросс еще до продажи Турне продал торговцу Шарло Боди. Вольтер использовал часть этих дров, не вывезенных с территории поместья, а когда де Бросс потребовал за них денег, стал доказывать, что они принадлежат ему, Вольтеру. Тяжба продолжалась около года, и в результате Вольтер с согласия президента вручил требуемую сумму приходскому священнику на нужды бедняков (Современник, литературный журнал, издаваемый Александром Пушкиным. Приложение к факсимильному изданию. М., 1987. Коммент. М. И. Гиллельсонаи В. А. Мильчиной. С. 157).


[Закрыть] осердили нетерпеливого Вольтера; он поссорился с президентом, не менее его раздражительным. Надобно видеть, что такое гнев Вольтера! Он уже смотрит на де Бросса, как на врага, как на Фрерона, как на великого инквизитора. Он собирается его погубить: «qu'il tremble! – восклицает он в бешенстве – il ne s'agit pas de le rendre ridicule: il s'agit de le deshonorer!».[579]579
  Пусть он трепещет! Дело идет не о том, чтобы его высмеять, а о том, чтобы его обесчестить! (фр).


[Закрыть] Он жалуется, он плачет, он скрежещет… а всё дело в двухстах франках. Де Бросс с своей стороны не хочет уступить вспыльчивому философу (…) и оканчивает письмо желанием Ювенала: Mens sana in corporesano (XII, 77–78).[580]580
  Здравого ума в здоровом теле (лат).


[Закрыть]

Исчерпав анекдотическую ситуацию, обещанную читателю в начале статьи, Пушкин, казалось бы, должен был здесь остановиться.

Но забавный случай для него, пожалуй, не более чем затравка, чтобы сообщить анекдот куда более невеселый. Недаром как бы между прочим, но с самого начала в журнальной статье было упомянуто о превратностях взаимоотношений фернейского философа с прежним своим учеником, Северным Соломоном.[581]581
  «Так называл Вольтер Фридерика II в хвалебных своих посланиях». Примеч. Пушкина (XII, 79).


[Закрыть] В кратком эпилоге своей статьи редактор «Современника» a propos рассказывал, как, вступив сначала по досадной неосторожности, а потом по природной запальчивости в печатную полемику (впрочем, на невинную литературную тему) с прусским королем, философ был ошельмован, лишен звания камергера и выгнан из Пруссии после нескольких дней ареста.

Соблюдая необходимую противоцензурную «деликатность», Пушкин отмечает в данном случае только «вину» Вольтера:

Что влекло его в Берлин? Зачем ему было променивать свою независимость на своенравные милости государя, ему чужого, не имевшего никакого права его к тому принудить?.. (XII, 80).

Но по самому смыслу объективно изложенной истории прежний «ученик» философа сыграл в ней едва ли не более неприглядную роль.

Как бы увлеченно ни читал Пушкин всю вновь опубликованную переписку Вольтера, едва ли можно сомневаться, что столкновение фернейского мудреца с коронованной особой в наибольшей степени его заинтересовало. Двусмысленные взаимоотношения с царем, на службе у которого числился Пушкин, в ту пору камнем висели у него на шее. Уже, как и Вольтера, его обрядили в шутовской придворный (камер-юнкерский) мундир. А что будет дальше?

Ради второго анекдота, вероятно, и было прежде всего написано произведение, итоговый абзац которого звучал личным откровением.

Что из этого заключить? что гений имеет свои слабости, которые утешают посредственность, но печалят благородные сердца, напоминая им о несовершенстве человечества; что настоящее место писателя есть его ученый кабинет, и что наконец независимость и самоуважение одни могут нас возвысить над мелочами жизни и над бурями судьбы (XII, 81).

Стоило ли для читателей журнала воскрешать неблагоприятные страницы великого человека? На этот вопрос – для себя, по крайней мере – Пушкин ответил десять лет назад, откликаясь на известие о пропаже мемуаров Байрона:

Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости, она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он мал и мерзок – не так, как вы – иначе (XIII, 243–244).

Осваивая новый литературный жанр (жанр документальной новеллы-анекдота), Пушкин поднимает проблему особой сложности частной жизни гения. Постоянное вторжение быта в жизнь великого человека в общем-то неизбежно. Но при этом высокий общественный статус гения зачастую оказывается не защищенным ни от власти, ни от молвы. Есть особая маразматическая услада для посредственности в его унижении…

Документальная повесть Пушкина «Джон Теннер»

Откликаясь на «Философическое письмо» П. Я. Чаадаева, 19 октября 1836 года Пушкин писал:

Поспорив с вами, я должен вам сказать, что многое в вашем послании глубоко верно. Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь – грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству – поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко. (…) Читали ли вы 3-й№ «Современника»? Статья «Вольтер» и Джон Теннер мои (…)» (XVI, 393; подл, по-фр.).

Упоминание Пушкиным своих статей в контексте обсуждения общероссийских проблем, видимо, не было случайным: в черновике его письма говорилось:

Вот уже 140 лет [таб. ] как (…) сметает дворянство; и нынешний император первый воздвиг плотину (очень слабую еще) против наводнения демократией, худшей, чем в Америке (Читали (ли Вы) Токвиля? (…) Я еще под горячим впечатлением от его книги и совсем напуган ею) (XVI, 421, подл, по-фр.).

О французском социологе Алексисе де Токвиле Пушкин узнал из «Хроники русского» А. И. Тургенева. Фрагмент этой хроники был опубликован в первом томе «Современника», где, в частности, отмечено:

…провел вечер в чтении Токевиля о демокрации (в Америке). Талейран называет его книгу умнейшею и примечательнейшею книгою нашего времени; а он знает и Америку и сам аристократ, так, как и Токевиль, которого все связи с Сенжерменским предместьем.[582]582
  Современник. 1836. Т. 1. С. 273.


[Закрыть]

2 июля во французском книжном магазине Беллизара Пушкин приобретает книгу «Демократия в Америке».[583]583
  Летопись жизни и творчества Александра Пушкина. Т. 4. М., 1999. С. 470.


[Закрыть] Знакомясь с главой «Современное состояние и возможное будущее индейских племен, живущих на территории Союза», он встретил имя Джона Теннера.

Тэннер – европеец, который в шестилетнем возрасте был похищен индейцами и жил с ними в лесах в течение тридцати лет. Нет ничего более ужасного, чем страдания, которые он описывает. Он рассказывает о племенах, не имеющих вождей, о семьях, не имеющих соплеменников, о людях, бродящих в одиночку, – словом, о жалких остатках могущественных племен, которые без всякой цели бродят по пустынным снежным просторам Канады. Их преследуют голод и холод, каждый день грозит им смертью. Нравы и традиции потеряли над ними прежнее влияние и власть, и они все более дичают. Тэннер делил с ними все их лишения; он знал о своем европейском происхождении, никто не удерживал его силой вдали от белых. Напротив, каждый год он приходил торговать с ними, бывал в их домах, видел их достаток. Он знал, что если когда-нибудь он захочет вернуться к цивилизованной жизни, то легко сможет это сделать. И тем не менее тридцать лет он прожил в пустыне. Вернувшись, наконец, в цивилизованное общество, он признавался, что описанная им полная несчастий жизнь имеет для него необъяснимую тайную прелесть. Уже порвав с ней, он постоянно к ней возвращается и с большим сожалением расстается с ее невзгодами. Когда же он окончательно поселился среди белых, то многие из его детей не захотели разделить его спокойную и зажиточную жизнь.

Я сам встречал Тэннера у устья озера Верхнее. Мне показалось, что он больше похож на дикаря, чем на цивилизованного человека.

Книга Тэннера не отличается ни последовательностью, ни вкусом, однако автор невольно дает в ней яркую картину предрассудков, страстей, пороков и особенно тех лишений, среди которых он жил.

Виконт Эрнест де Блоссвиль (…) перевел «Воспоминания» Тэннера. Господин де Блоссвиль дополнил свой перевод очень интересными примечаниями, которые позволят читателю сравнить факты, описываемые Тэннером, с теми, о которых рассказывают многие наблюдатели прошлого и настоящего. Тот, кто хочет ознакомиться с нынешним состоянием индейской расы и представить себе ее будущее, должен обратиться к работе господина де Блоссвиля.[584]584
  Токвиль А., де. Демократия в Америке. М., 1992. С. 247.


[Закрыть]

29 августа Пушкин приобретает только что вышедшие в Париже «Мемуары Джона Теннера, или Тридцать лет в пустынях Северной Америки» во французском переводе де Блоссвиля[585]585
  См.: Летопись… Т. 4. С. 493.


[Закрыть] и сразу же приступает к их чтению, торопясь подготовить статью для третьего тома «Современника». «Один из друзей, – свидетельствовал П. В. Анненков, – посетив его в воскресение, застал его за статьей Джон Теннер. Поэт работал над ней уже целое утро и, встречая приятеля, сказал ему, потягиваясь, полушутливо, полугрустно: «Плохое наше ремесло, братец. Для всякого человека есть праздник, а для журналиста – никогда».[586]586
  Анненков П. В. Материалы для биографии Александра Сергеевича Пушкина// Сочинения Пушкина. Т. 1. СПб., 1855. С. 421. Вероятно, это произошло 30 августа, когда в день святого Александра Невского Пушкины, по случаю тезоименитства наследника цесаревича, были приглашены в Елагин дворец, но туда не поехали.


[Закрыть]

Название, данное книге Блоссвелем, было не вполне точным. Впервые книга была издана в 1830 году в Нью-Йорке под заглавием «Рассказ[587]587
  В оригинале – «Narrative».


[Закрыть] о похищении и приключениях Джона Теннера (переводчика на службе США в Со-Сент-Мари) в течение тридцатилетнего пребывания среди индейцев в Северной Америки. Подготовлено к печати Эдвином Джемсом, издателем отчета об экспедиции майора Лонга от Питтсбурга до Скалистых гор». Французский переводчик, разделив книгу на два тома и сорок глав (в оригинале их всего 15) и дополнив ее своими примечаниями, а также картой Соединенных Штатов, опустил, однако, «Введение д-ра Эдвина Джемса к жизнеописанию Теннера». Оно было посвящено, в основном, сочувственному описанию современного бедственного положения индейцев, во многом совпадающему с мыслями Токвиля на этот счет. Но здесь содержались и некоторые важные сведения о самом Джоне Теннере и его воспоминаниях, которые Пушкину остались не вполне известными.[588]588
  Некоторые факты, изложенные Джемсом, были повторены в предисловии французского переводчика.


[Закрыть]

Джону Теннеру (…), – свидетельствовал Э. Джемс, – теперь около 50 лет. Он крепкого телосложения, держится прямо. В нем чувствуется большая физическая сила, выносливость, энергия, но перенесенные тяжелые испытания и лишения не прошли для него бесследно. Некогда привлекательные черты лица носят отпечаток раздумья, страстей, приближающейся старости. Живой проницательный взгляд голубых глаз выдает суровый, непреклонный характер, заставлявший трепетать от страха многих индейцев, когда Теннер жил среди них. Покорность и уступчивость, которые он вынужден теперь проявлять, находясь в зависимом положении среди белых людей, претят его характеру (…).

Стремлением помочь этому несчастному человеку найти общий язык со своими соотечественниками и продиктовано решение передать историю жизни Теннера по возможности собственными словами. Сам рассказчик отнюдь не лишен того своеобразного красноречия, которое свойственно индейцам. Но так как это красноречие проявляется скорее в жестах, интонациях и мимике, чем в словах и фразах, то стиль повествования Теннера самый безыскусный. (…) Следует особо подчеркнуть, что вся история передана так, как она была рассказана, то есть она создавалась без наводящих вопросов, подсказываний, указаний. Единственная просьба, с которой обращались к рассказчику, это ничего не утаивать. Все замечания, касающиеся характера или поведения людей в стране индейцев или в пограничных районах, а также наблюдения над условиями жизни индейцев принадлежат исключительно Теннеру При этом допущена лишь одна вольность: сокращены или совсем опущены некоторые подробности охотничьих приключений, воспоминаний о походах и других событиях, не имеющих существенного значения в жизни индейцев, но на которых за отсутствием другой духовной жизни они очень любят подробно останавливаться во время своих долгих бесед. Возможно, некоторым читателям рассказ показался бы еще занимательнее, если бы таких сокращений было больше…[589]589
  Рассказ о похищении и приключениях Джона Теннера… М., 1963. С. 25–27. Далее даются ссылки на страницы этого издания.


[Закрыть]

Следовательно, документальный материал, на основе которого Пушкин строит свое произведение, уже до него прошел некоторую литературную обработку. В сущности, исполняя пожелание Э. Джемса, Пушкин предельно кратко излагает суть воспоминаний героя о жизни среди индейцев, сокращая «длинную повесть о застреленных зверях, о мятелях, о голодных, дальних шествиях, об охотниках, замерзших на пути, о скотских оргиях, о ссорах, о вражде, о жизни бедной и трудной, о нуждах, непонятных для чад образованности» (XII, 110). Но вначале писатель откликается на трактат Токвиля.[590]590
  См. детальное сопоставление текстов Пушкина, Токвиля и Блоссвиля: ShawJ.-Th. Pushkin on America and His Principal Sources «John Tanner» // ShawJ.-Th. Pushkin: Poet and Man of Letters and His Prose. Los-Angeles, 1995. Русский перевод в кн: Пушкин. Исследования и материалы. Т. 16–17. СПб., 2003. С. 285–303.


[Закрыть] «Постепенное установление равенства, – писал французский социолог, – есть предначертанная свыше неизбежность. Этот процесс отмечен следующими основными признаками: он носит всемирный, долговременный характер и с каждым днем все менее и менее зависит от воли людей; все события, как и все люди, способствуют его развитию. Благоразумно ли считать, что столь далеко зашедший исторический процесс может быть остановлен усилиями одного поколения? Неужели кто-либо полагает, что, уничтожив феодальную систему и победив королей, демократия отступит перед буржуазией и богачами? Остановится ли она теперь, когда она стала столь могучей, а ее противники столь слабы?[591]591
  Токвиль. С. 23.


[Закрыть]». «Представление о том, будто я намеревался написать панегирик, – замечал, однако, Токвиль, – ничем не обоснованное заблуждение; любой человек, который станет читать эту книгу, сможет полностью удостовериться, что ничего подобного у меня и в мыслях не было[592]592
  Токвиль. С. 34.


[Закрыть]».

И прежде всего моральные гримасы демократии, изображенные в трактате (при общем доброжелательном отношении Токвиля к американской государственной системе), привлекли внимание Пушкина. Они обобщены им во введении к жизнеописанию Джона Теннера:

С изумлением увидели демократию в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве. Всё благородное, бескорыстное, всё возвышающее душу человеческую – подавленное неумолимым эгоизмом и страстию к довольству (comfort); большинство, нагло притесняющее общество; рабство негров посреди образованности и свободы; родословные гонения в народе, не имеющем дворянства; со стороны избирателей алчность и зависть; со стороны управляющих робость и подобострастие; талант, из уважения к равенству, принужденный к добровольному остракизму; богач, надевающий оборванный кафтан, дабы наулице не оскорбить надменной нищеты, им втайне презираемой: такова картина Американских Штатов, недавно выставленная перед нами» (XII, 104).

Каждое из этих положений может быть подтверждено примерами, почерпнутыми в книге «Демократия в Америке».

В соотношении с намеченной перспективой «тирании демократии» и раскрывалась Пушкиным одна из составляющих американского исторического процесса: вымещение колонистами из родных мест индийских племен и их фактическое уничтожение. Это было новым словом в русской публицистике, которая ранее касалась лишь другой ужасной черты политической жизни заокеанской республики: рабства негров.[593]593
  См.: Старцев А. И. Америка и русское общество. Ташкент, 1942.


[Закрыть] «Отношения Штатов, – замечает Пушкин, – к индейским племенам, древним владельцам земли, ныне заселенной европейскими выходцами, подверглись также строгому разбору новых наблюдателей. Явная несправедливость, ябеда и бесчеловечие американского Конгресса осуждены с негодованием; так или иначе, чрез меч и огонь, или от рома и ябеды, или средствами более нравственными, но дикость должна исчезнуть при приближении цивилизации. Таков неизбежный закон. Остатки древних обитателей Америки скоро совершенно истребятся; и пространные степи, необозримые реки, на которых сетьми и стрелами добывали они себе пищу, обратятся в обработанные поля, усеянные деревнями, и в торговые гавани, где задымятся пироскафы и разовьется флаг американский (XII, 104–105)».

Отмечено, что эти строки восходят к трактату Токвиля и к предисловию де Блоссвиля, которое было предпослано французскому изданию «Мемуаров Джона Теннера».[594]594
  См.: Shaw J.-Th. Указ соч.; Алексеев М. П. К статье Пушкина «Джон Теннер»//Пушкин и мировая литература. Л., 1987. С. 548.


[Закрыть] Но не менее важна их перекличка и с эпилогом «Кавказского пленника»:

 
И смолкнул ярый крик войны,
Всё русскому мечу подвластно.
Кавказа гордые сыны,
Сражались, гибли вы ужасно;
Но не спасла вас наша кровь,
Ни очарованные брони,
Ни горы, ни лихие кони,
Ни дикой вольности любовь!
Подобно племени Батыя,
Изменит прадедам Кавказ,
Забудет алчной брани глас,
Оставит стрелы боевые.
К ущельям, где гнездились вы,
Подъедет путник без боязни,
И возвестят о вашей казни
Преданья темные молвы (IV, 114).[595]595
  Перекличка эпилога к «Кавказскому пленнику» и рассуждения на ту же тему в «Джоне Теннере» отмечена: Кимура Т. Взгляд на «дикое» у Пушкина // Пушкин и мировая культура. Материалы 6-й международной Пушкинской конференции. Крым, май 2002. СПб. – Симферополь, 2003. С. 44.


[Закрыть]
 

Тем самым новое произведение Пушкина, при всей его оригинальности, соотносилось с общим контекстом его творчества, в котором тема «искоренения дикости» была одной из генеральных. Однако принципиальное отличие «Джона Теннера» от «Кавказского пленника», «Цыган», «Тазита» заключается не столько в прозаической фактуре статьи, сколько в документализме, противопоставленном литературным штампам.

Нравы северо-американских дикарей знакомы нам по описанию знаменитых романистов. Но Шатобриан и Купер оба представили нам индейцев с их поэтической стороны, и закрасили истину красками своего воображения. «Дикари, выставленные в романах, – пишет Вашингтон Ирвинг, – так же похожи на настоящих дикарей, как идиллические пастухи на пастухов обыкновенных».[596]596
  Данная цитата из «Поездки в прерию» В. Ирвинга была приведена в предисловии Блоссвиля к «Мемуарам Джона Теннера», см. об этом: МарьяновБ. Об одном примечании к статье А. С. Пушкина «Джон Теннер» // Русская литература. 1962. № 1. С. 745; А. Н. Николюкин заметил, что с этой мыслью Ирвинга русские читатели познакомились еще в 1835 году в пространном пересказе той же «Поездки в прерии» (или «Поездки в луговые степи», как тогда переводили название книги), опубликованном в Библиотеке для чтения. 1835. Т. 10, отд. 2. С. 47 (Николюкин А. Н. Пушкинский «Джон Теннер» в системе русской американистики XVIII – началаXIXвека//Болдинскиечтения. Горький, 1984. С. 150).


[Закрыть] Это самое подозревали читатели; и недоверчивость к словам заманчивых повествователей уменьшало удовольствие, доставляемое их блестящими произведениями (XII, 105).

Принципиально важно подчеркнуть, что, сопоставляя литературных и реальных индейцев, Пушкин иначе, чем Блоссвиль, оценивает эпопею Шатобриана «Начезы» и романы Купера «Пионеры», «Последний из могикан», «Прерия».

«Читая этот правдивый и скромный рассказ (записки Теннера), – замечал французский переводчик, – трудно не восхититься от всей души гением г-на де Шатобриана и не полюбить еще сильнее остроумные выдумки Купера. В воспоминаниях этого невежественнейшего из людей (Теннера) нет ни одного сведения, ни одного замечания, которое не свидетельствовало бы о правдивости картин, начертанных первым из современных писателей, и сцен, столь мастерски воспроизведенных знаменитейшим из американских романистов» (I, XXVIII).[597]597
  Цит. по франнузкому изданию.


[Закрыть]

И французский, и американский писатели рисовали индейцев в высшей степени сочувственно, пытаясь донести до читателей поэтичность гордого народа, ревниво оберегающего свои естественные нравы (в сущности, та же тональность в описании черкесов была соблюдена и в пушкинском «Кавказском пленнике»). Не приводя многочисленных примеров на этот счет, упомянем лишь о речи вождя индейского племени пуани, воспроизведенной в романе Дж. Ф. Купера «Прерия»:

Он начал с упоминания о древности и славе народа Волков-пуани. Он говорил об их успехах на охоте и на тропе войны; говорил о том, как они издавна славятся умением отстоять свои права и покарать врагов. Сказав достаточно, чтобы выразить свое почтение к величию Волков и польстить самолюбию слушателей, он вдруг заговорил о народе, к которому принадлежали чужеземные гости. Его несчетное множество он уподобил стаям перелетных птиц в пору цветов и в пору листопада. С деликатностью, отличающей воина-индейца, он не позволил себе прямых указаний на алчность, проявляемую многими из бледнолицых в торговых сделках с краснокожими. Но, сознавая, что его племенами все сильней охватывает недоверие к белым, он попробовал умерить справедливое их озлобление косвенными извинениями и оправданиями. Он напомнил, что ведь и Волки-пауни не раз должны были изгнать из своих селений какого-нибудь недостойного соплеменника. Ваконда иногда отворачивает свое лицо от индейцев. Несомненно, и Великий Дух бледнолицых часто смотрит хмуро на своих детей. Тот, кто бывает покинут на милость Вершителя зла, не может быть ни храбрым, ни доблестным, красна ли его кожа или бела…[598]598
  Купер Дж. Ф. Собр соч. Т. 4. М., 1982. С. 391.


[Закрыть]

Антагонистические отношения между аборигенами и пришельцами подменены у Купера, как и у Шатобриана, конфликтом между Добром и Злом.

Пушкин же обнаруживает безусловные свидетельства о катастрофической деградации диких племен – в бесхитростных воспоминаниях Теннера:

Они самый полный, и вероятно последний, документ бытия народа, коего скоро и не останется и следов. Летописи племен безграмотных, они разливают истинный след на то, что некоторые философы называют естественным состоянием человека; показания простодушные и бесстрастные, они наконец будут свидетельствовать перед светом о средствах, которыми Американские Штаты употребляли в XIX столетии к распространению своего владычества и христианской цивилизации» (XII, 105).

«Придерживаясь традиционной квалификации типов рассказа, – считает Е. А. Мустафина, – рассказ о судьбе Джона Теннера можно определить как приключенческий. Пушкин с увлечением изображает основные события в жизни героя, но в подтексте чувствуется легкая усмешка автора. В судьбе Джона Теннера реализовалась мечта каждого просвещенного европейского юноши, ровесника Пушкина: полная опасностей жизнь в девственных лесах Америки среди „диких индейцев“. Жаль только, что американец был неграмотным и не попытался создать республику с идеальным общественным устройством. Эта „усмешка“ Пушкина выходит на поверхность в заключительном абзаце статьи».[599]599
  Мустафина Е. А. Образ Америки в русском литературном сознании. Новгород, 1998. С. 58.


[Закрыть]

Здесь верно почувствована отстраненность Пушкина в цитации фрагментов из воспоминаний Джона Теннера, но, по большей части, в его статье чувствуется скорее острое удивление перед суровостью жизненных условий индейцев, не только жестоко вытесняемых со своих земель, но и планомерно развращаемых «цивилизаторами». Конечно, образованный наблюдатель не может доверчиво относиться к суевериям героя, но ироническая интонация, если она изредка в пушкинской статье и появляется, довольно сложного свойства: в повседневном быте дикого племени, по оценке Пушкина, «ужасное и смешное странным образом перемешаны между собою».

Документальная повесть Пушкина, преодолевая «сонную бессвязность и отсутствие мысли» в рассказах Теннера, содержит краткий очерк тридцатилетней жизни пленника среди индейцев. Впрочем, ряд фрагментов из его воспоминаний воспроизведены писателем адекватно. В современных изданиях сочинений Пушкина эти эпизоды обычно печатаются петитом, хотя здесь был бы более уместен курсив. «Живые и грустные картины», наиболее его поразившие, суть следующие:

1. Похищение

2—6. Охота

7—9. Пьянство и ссоры

10. Видение духов

11. Первая женитьба

12. Рассказ индейца о новом (неудачном) нападении на семью Теннера.

13. Возвращение

Пушкин верно замечает, что основное место в рассказах Теннера занимает «описание различных охот и приключений во время преследования зверей» (XII, 112). Оказывается, это зачастую смертельно опасный труд. Но для индейцев охота является основным и самым престижным занятием, и понятно, почему «белый индеец» не упускает ни одного случая, чтобы не похвастаться своими охотничьими трофеями (возможно, невольно преувеличенными). Три следующих эпизода о безобразных индейских ссорах, вызванных вкорененным колонизаторами пьянством, снабжены пушкинским ироническим пояснением: «Оставляем читателю судить, какое улучшение в нравах дикарей приносит соприкосновение цивилизации!» (XII,115). Вместо обычных романтических рассказов о красочных войнах индейских племен Пушкин выбирает эпизод заурядной кражи героем лошади в соседнем племени. Странным, на первый взгляд, пробелом, однако, в рассказах Теннера остается почти полное отсутствие сколько-нибудь подробных и внятных сведений о религиозных верованиях и мифологических преданиях индейцев, которым он остался чужд. За время тридцатилетнего пребывания в среде аборигенов он напитался только их суевериями. «Он иногда выдает себя за человека не доступного предрассудкам; но поминутно обличает свое индейское суеверие», – отмечает Пушкин (XII, 121) и выписывает лишь один попавший в записки рассказ о «поэтическом видении», озарившем героя, когда тот заночевал в заповедном месте (что само по себе для коренного индейца было бы невозможно): там, по местному преданию, произошло ужасное преступление (братоубийство).[600]600
  Между прочим, пробел об индейских верованиях в воспоминаниях Теннера побудил Э. Джеймса дополнить книгу специальным приложением (сохраненным во французском переводе) об индейских праздниках, о тотемах, об обрядах, сопровождаемых песнопениями и магическими рисунками. Надо ли говорить о том, насколько сам Пушкин был внимателен к подобным материалам. Недаром, готовя статью о покорении Камчатки русскими землепроходцами, Пушкин намеревался рассказать и о мифологических преданиях камчадалов.


[Закрыть]