Текст книги "Пушкинская перспектива"

«Тебя, как первую любовь…»

Замечено, что пушкинская тема нарастает в творчестве И. С. Шмелева в период его жизни вдали от родины.[381]381
  Осьмина Е. А. Пушкинские образы в эмигрантской публицистике И. С. Шмелева// Русская культура и Восток. Третьи Крымские Пушкинские чтения. Симферополь, 1993. С. 23.


[Закрыть] В особенности вся образная ткань «Истории любовной» (192*7) пронизана ощущением Пушкина. Он нередко прямо называется: предстает то белым бюстиком «милого Пушкина» у кровати героя (с. 22),[382]382
  Роман цитируется (с указанием страниц в тексте статьи) по изданию: Шмелев И. С. История любовная. Няня из Москвы. М., 1995.


[Закрыть] то сильнейшим аргументом в мальчишеском споре («Пушкин вовсе не был красив, а все с ума сходили от любви к нему», с. 68), то видением во сне:

И должен приехать Пушкин. Мне очень страшно, что Пушкин меня увидит, а еще не посыпано песочком. (…) Я стою у забора, ока со мною. (…)Я беру ее руку и умоляю: «Не говорите Пушкину!» (с. 101).

Не случайно первые стихи, пробуждающиеся у героя, также, как правило, наивные перепевы из Пушкина.

Когда-то я прочел «Русалку», – вспоминает он, – и написалось:

 
Как тихо, мрачно здесь,
На мельнице забытой!
Нет прежнего здесь шума,
Нет забот,
Ничто не борется здесь с тишиной великой,
Здесь не живет никто десятый год (с. 15).[383]383
  Первый опубликованный в 1895 году рассказ Шмелева «У мельницы», как об этом свидетельствовал сам писатель, также был навеян пушкинской пьесой. Можно заметить и в «Истории любовной» отклик на «Русалку», в которой герой также раздваивался в своих чувствах.


[Закрыть]
 

Когда стихи не идут, юный поэт обращается за помощью к Пушкину:

Я напрягал воображение, проглядывал стихи в хрестоматии, даже Пушкина у сестер достал… Прочитал: «Буря мглою небо кроет». Я даже оглянулся: может быть, Пушкин видит, его душа, как какой-то стриженый гимназист… Я закрыл книгу с трепетом. Прости, великий Пушкин! – прошептал я молитвенно, – я не… это, я только хочу учиться, благоговеть…Ты видишь мое сердце! Осени меня твоей светлой улыбкой Гения!» И в сердце пело… И вдруг пошло…(с. 38).

Впрочем, порой Тоничка лишь спустя какое-то время догадывается о пушкинском присутствии в его стихах:

Я прочитал написанные стихи и пришел в восторг:

 
Скажи мне – «да!» – и «бросься в бездну!» —
Умру, как раб, у ног твоих!., (с. 82).
 

Немного погодя он размышляет: «Это любовь поэтов – благоговеть! Как прекрасно у Пушкина говорит Онегин, утративший – увы! – Татьяну:

 
Повсюду следовать за вами…
Движения, улыбку, взгляд —
Ловить влюбленными глазами
И… —
 

Я забыл, но, кажется, там было – «И… умереть у ваших ног!» Ияудачно сегодня выразил: «Умру, какраб, уваших ног! (с. 87).

Это «и я» прелестно своей наивностью. Герой убежден, что сам может писать «как Пушкин». Он не замечает своей неточности в цитировании пушкинских строк, как и в другом случае, когда в восторге шепчет:

и я, как великий Пушкин, восклицаю: да, мне явилось вновь: и божество, и вдохновенье, и жизнь, и слава, и любовь! (с. 133).

Здесь уже, конечно, вполне очевидна добрая ирония взрослого автора, который в невольной обмолвке («слава» вместо «слезы») юного героя приоткрывает его наивное тщеславие. Авторская ирония порой усиливается:

Как поется на слова Пушкина, – «В душе настало пробужденье, и вот опять явилась ты..! Явился я… – и зажег в ней, „как солнца луч среди ненастья, и жизнь, и молодость, и счастье“ (с. 172).

Насмешка становится жестче, когда автор следит за «пушкинскими» высказываниями «нигилиста» Женьки. Отсутствие у него поэтического чувства обнаруживается в перечислении в одном ряду имен Пушкина, Лермонтова, Кольцова, Вашкова, Надсона (с. 67). Вполне заурядный писатель, фельетонист и отчасти поэт И. А. Вашков (1846–1893)[384]384
  См.: Русские писатели 1800–1917. Биографический словарь. М., 1992. С. 398–399.


[Закрыть] предстает здесь инородным телом. Откровенно комично и Женькино «обкрадывание» Пушкина, когда в его послании к Серафиме «заимствуются» пушкинские стихи, дополненные по Женькиной природной поэтической глухоте нелепой концовкой:

 
Ответьте мне, красавица, что да!
И буду раб я ваш покорный навсегда! (с. 64–65).
 

Это бросает иронический отсвет и на вирши Тонички, очень похожие на подобный опус («Скажи мне „да“… и проч.).

Ирония сменяется откровенной неприязнью, когда автор время от времени задерживает внимание на «пушкинских» экзерсисах приятелей Серафимы. Пародийная отповедь «Доброжелательницы» Женьке:

 
Вы съединить могли с нахальством вашим подлость;
Из Пушкина посмели вы содрать!
Кто любит Пушкина, тот презирает пошлость,
Но кто – «дерет», того бы надо драть (с. 125) —
 

не лишена остроумия (хотя и излишне грубого). Но нельзя не заметить, что как раз в этом кругу Пушкин всегда нарочито пародийно искажается. Студент Померанцев декламирует: «Не спи, казак, во тьме ночной студенты ходят за рекой» (с. 85). Он же вместе с фельдшером поет плясовую:

 
Три девицы под окном
Ждали поздно вечерком!
У одной-то глаз подбитый,
У другой затылок бритый,
Третья без скулы! (с. 89)
 

Явившись к Серафиме со скрипачом (это своеобразная отсылка к одной из сцен «Моцарта и Сальери»), Померанцев восклицает:

 
Я здесь, Инезилья,
Я здесь под окном,
Объята Севилья
И мраком и сном! (с. 148)
 

Но, узнав, что та занята с фельдшером (ср. у Пушкина: «Уж нет ли соперника здесь?»), отнюдь не негодует, а присоединяется к компании за общей выпивкой.[385]385
  Использование текстов Пушкина в романе Шмелева не отмечено в справочном издании: Мельц М. Я. Поэзия А. С. Пушкина в песенниках 1825–1917 годов и русском фольклоре. СПб., 2000 (здесь в разделе «Исполнение романсов и песен на стихи А. С. Пушкина в произведениях художественной литературы и кинематографа» фиксируются и произведения, созданные позже 1917 года).


[Закрыть]

В отличие от них рассказчик (юное alter ego автора)[386]386
  В письме к издателю Шмелев свидетельствовал: «Могут подумать, что это от автобиографии. Нет, могу заверить. Автор здесь – „в кусочках“. Но, конечно, через ЕГО глаза пропускалось» (с. 408).


[Закрыть] не просто вспоминает о Пушкине, он ощущает его творения как собственный текст. Так, в первом же его мечтании (с. 8–9) откликается и «Капитанская дочка» («Что скажешь, старина? – показывает он бровью на едва различимое пятнышко на горизонте, и его открытое честное лицо выражает суровую озабоченность»; «Пятнышко на горизонте уже превратилось в тучу, ветер крепчает…»), и «Арион» («Подкравшаяся чудовищная волна смывает кавалеров с тросточками, и рухнувшей на моих глазах грот-мачтой увлекает капитана в бушующую бездну»), и «Буря» («Она, с развевающимися дивными волосами, простирает с немою мольбою руки. Но она неописуемо прекрасна»).

В особенности же один почерпнутый у Пушкина образ пронизывает все шмелевское повествование, отзывается обертонами и ассоциациями по законам развития лирической темы.[387]387
  Лиризм поздней прозы Шмелева отмечал И. А Ильин: «Шмелев прежде всего русский поэтпо строению своего художественного акта, своего содержания, своего творчества» (Ильин И. А. О тьме и просветлении. Мюнхен, 1959. С. 136).


[Закрыть] Можно было бы не заметить в романе «нежных, клейких листочков» (с. 17), одной из деталей пробуждающейся природы (а вместе с тем пробуждения чувств героя), если бы они не были специально отмечены Шмелевым в его пушкинской речи «Заветная встреча»: «Это словесное волшебство, эта легкость творческого дыхания – сродни правде души народной, разлитой в русской песне, нигде неповторимой». И далее, процитировав стихотворение «Еще дуют холодные ветры…», писатель восклицает: «Вот откуда – знаменитые „клейкие листочки“ Достоевского… – из пушкинской стихии, из народной[388]388
  Шмелев И. С. Заветная встреча // Филология. Philologica. 1999. № 15. С. 61.


[Закрыть]».

Но тогда становится понятным, что в пейзаже, открывающем роман Шмелева, вовсе не случайно появляется «проталинка в лесу» (ср. у Пушкина: «Только что на проталинах весенних / Показались ранн(ие) цветочки» – III, 106). И цветочки появятся в романе – это прежде всего неоднократно сюжетно акцентированный букетик подснежников, подаренных герою Пашенькой, – собранный автором романа, несомненно, все с тех же пушкинских – народных – «проталин весенних». В свою очередь, цветочки рождают стихотворный отклик Тонички:

Боже, как это хорошо!.. «Ты мне даешь намек… Что полевой цветок… Увянет под косой жестокой! Я буду горевать о деве синеокой!» Конец, больше ничего! Все. Но почему – увянет под косой? Очень понятно, потому что… (с. 32).

Это отсылка (автора, а не рассказчика) к тексту батюшковского стихотворения «Выздоровление» и одновременно к пушкинскому примечанию к нему; по мнению Пушкина, это «одна из лучших элегий Батюшкова», в которой, однако, есть неточность:

Не под серпом, а под косою: ландыш растет в лугах и рощах – не на пашнях засеянных (XII, 260).

У Шмелева в данном случае просто «полевой цветок», но и о ландыше он не забудет: с ландышем будет сравнивать Тоничка другую свою героиню, Серафиму, в письме к которой напишет: «прелестны, невинны, как ландыш весны» (с. 210). И собираясь на свидание с ней, герой намеревается взять с собой садовый ландыш, чтобы потом как бы случайно якобы найти его на лугу. Он забывает захватить с собой цветок, но, целуя руки любимой, восторженно ощущает их «поэтический» запах («совсем ландышами, ландышами… – шептал я») и слышит в ответ: «Вы угадали. Я всегда мою руки ландышевой водой. Это очень гигиенично» (с. 212).

И снова ландыши, настоящие, природные, увидит выздоравливающий герой в Троицын день у своей постели – это опять букетик, собранный Пашей. В тот день состоится последнее с ней свидание; она, исполняя обет, отправится в монастырь. И прощальное воспоминание о Паше будет навсегда слито с ее цветами:

Она нагибается к ландышам долго-долго. (…) Она отрывает лицо от ландышей, смотрит, ко мне идет. (…) Она вскакивает с кровати и начинает прибирать в комнате. Ставит на столик ландыши. Смотрит на меня как-то странно—ивот, начинает опускаться, опускаться…(с. 237).

Поистине: «Как ландыш под серпом убийственным жнеца / Склоняет голову и вянет…».[389]389
  Батюшков К. Н. Соч.: В 2 т. Т. 1.М., 1989. С. 174.


[Закрыть]

Образу же Серафимы все время сопутствует тема фальши: ошибки в написании чувствительных слов, гигиеническая вода, искусственный глаз, скрытый за голубыми стеклами пенсне (ср. с этим васильковые глаза Паши). Прежде чем герой узнает имя «прекрасной незнакомки», он восхищен ее голосом, «мелодичным, похожим на звуки арфы» (с. 37). Казалось бы, тем самым намечается пушкинская перспектива лирической темы: «И внемлет арфе Серафима (ы)…». Но еще до того, как это имя впервые прозвучит в романе, появится эпизодический персонаж вульгарной арфистки Гашки:

Я эту арфистку видел. Ее увозили на извозчике, простоволосую, в красной шали, а на подножке стояли городовой и дворник. Арфистка Гашка дрыгала ногами в голубых чулках, озиралась глазищами и проклинала всех подлецов… (с. 29–30).

И оказывается, Серафима тоже причастна к пародийно-пушкинскому миру, как и вся ее компания, что в романе специально отмечено:

Я услыхал бешеный рев студента:

 
О, Серафима,
О Херувима!.. (с. 150–151).
 

И все это вместе помогает понять простонародное звучание имени другой, подлинной героини – Паши. Она в явном литературном родстве с героинями из простонародья (Парашами) поздних поэм Пушкина (недаром детская влюбленность героя, «деревенская девочка лет восьми», тоже носит пушкинское имя Таня – с. 53).

Сюжет романа Шмелева кажется с самого начала сориентированным на повесть И. С. Тургенева «Первая любовь», но это лишь внешний план намеченных автором коннотаций. Созданное на чужбине произведение Шмелева одухотворено прежде всего иной «первой любовью»:

 
Тебя, как первую любовь,
России сердце не забудет.[390]390
  Тютчев Ф. И. Лирика. М., 1966. Т. 1. С. 260.


[Закрыть]
 

В отличие от героя тургеневского произведения, в душе шмелевского юноши происходит борьба двух чувств: преклонения перед книжной героиней Серафимой и непосредственного восхищения Пашей, ставшей первой его музой («прекрасной из муз»).[391]391
  Крайне неточно толкование А. М. Любомудровым романа Шмелева как истории «пробуждения любовных чувств подростка, в котором идеальная романтическая любовь вступает в конфликт с греховным плотским желанием» (курсив мой. – С. Ф.) (см.: Русские писатели. XX век. Биобиографический словарь. М., 1998. Ч. 2. С. 606). Греховна в изображении Шмелева как раз идеальная, книжная любовь, начисто лишенная поначалу плотского вожделения, греховна потому, что она фальшива, лишена здорового, народного начала, которое воплощено в полной мере в Паше.


[Закрыть] Заново переживая в эмиграции юношеские воспоминания, писатель попадает в тон Пушкину:

 
Я вижу в праздности, в неистовых пирах,
В безумстве гибельной свободы,
В неволе, бедности, в гонень (?) [и] в степях
Мои утраченные [годы].
…
И нет отрады мне – и тихо предо мной
Встают два призрака младые,
Две тени милые – два данные судьбой
Мне ангела во дни былые —
Но оба с крыльями, и с пламенным мечом —
И стерегут – и мстят мне оба —
И оба говорят мне мертвым языком
О тайнах счастия и гроба (III, 651).
 

«История любовная» написана в жанре романа воспитания, запечатлевшего мужание чувств юного героя прежде всего под знаком Пушкина.

«Особенность всякого произведения искусства и литературы, – заметил Г. М. Фридлендер, – состоит в том, что оно не умирает вместе со своим создателем и своей эпохой, но продолжает жить и позднее, причем в процессе этой позднейшей жизни исторически закономерно вступает в новые отношения с историей. И эти отношения могут осветить произведение для современников новым светом, могут обогатить его новыми, не замеченными прежде смысловыми гранями, извлечь из его глубины на поверхность такие важные, но еще не осознававшиеся прежними поколениями моменты психологического и нравственного содержания, значение которых впервые и могло быть по-настоящему оценено лишь в условиях последующей, более зрелой эпохи. Так произошло и с творчеством Пушкина».[392]392
  Фридлендер Г. М. Пушкин и его заветы будущим поколениям// Фридлендер Г. М. Пушкин. Достоевский. «Серебряный век». СПб., 1995. С. 172–173.


[Закрыть] За реалистической точностью картин российского прошлого в романе Шмелева звучит, как это обычно для творчества русских зарубежных писателей, не только ностальгическое воспоминание, но и мечта об обретении утраченной родины – та же, что публицистическим языком выражена в юбилейной пушкинской речи И. С. Шмелева:

Теперь уже вещий смысл мы видим в той, «с которой образован Татьяны милый идеал…».

 
О много, много рок отъял!..
 

Да, много. Мы влачимся в «пустыне мрачной», мы томимы «духовной жаждой», но вот Серафим нам на перепутье – Пушкин. Мы должны отдать ему сердце и принять в отверстую грудь – «угль, пылающий огнем» – его любовь к России, – веру в Нее:

 
В надежде славы и добра
Гляжу вперед я без боязни.
 

И тогда всё поймем. И обретем, наконец, единство.[393]393
  Шмелев И. С. Тайна Пушкина//Волга. 1989. № 6. С. 12.


[Закрыть]

Зощенковский Пушкин

Тема «Зощенко и Пушкин» в исследовательской литературе ограничивалась одним сюжетом: анализом «шестой повести Белкина», созданной в преддверии пушкинского юбилея 1937 года. Между тем пушкинские мотивы в творчестве писателя возникали неоднократно. Имеет смысл проследить их развитие и попытаться в этом контексте рассмотреть его повесть «Талисман».

Впервые о Пушкине Зощенко печатно высказался в 1924 году, отвечая на анкету в связи со 125-летием со дня рождения поэта:

Пушкин для меня замечательнейший писатель и умнейший человек.

Для современников Пушкин явление не ахти какое: гражданин он плохой и доблестных заслуг перед Революцией у него нету.

В современном плане это звучит убийственно. И современники таких не одобряют.

Впрочем, Пушкина можно причислить к героям труда. И тогда снова и по-прежнему доброе имя Пушкина выглядит торжественно и неплохо.[394]394
  Ленинград. 1924. № 11. С. 8.


[Закрыть]

По стилю и по духу этот откровенно ёрнический ответ выдержан в обычной манере «серапионовых братьев» в соответствии с их декларациями и автобиографиями, в которых неизменно подчеркивалось ироническое отношение к призывам марксистской критики быть современными и актуальными. Следует отметить две «реминисценции», содержащиеся в зощенковской эскападе. Первая связана с известным выговором А. А. Краевскому за отклик на смерть Пушкина, напечатанный в «Литературных прибавлениях к Русскому инвалиду» («Солнце нашей поэзии закатилось» и проч.). Попечитель Санкт-Петербургского округа М. А. Дондуков-Корсаков на следующий день отчитал журналиста: «Я должен вам передать, – сказал попечитель Краевскому, – что министр (Сергей Семенович Уваров) крайне, крайне недоволен вами (…) что за выражения! „Солнце поэзии!!“ Помилуйте, за что такая честь? „Пушкин скончался… в середине своего великого поприща!“ Какое это поприще? Сергей Семенович именно заметил: разве Пушкин был полководец, военачальник, министр, государственный муж?! Наконец, он умер без малого сорока лет! Писать стишки не значит еще, как выразился Сергей Семенович, проходить великое поприще!..»[395]395
  Вересаев В. Пушкин в жизни. М., 1984. С. 615.


[Закрыть]

Далее же у Зощенко содержится ироническая перифраза строк «Медного всадника», где характеризовался «просто гражданин столичный»:

 
Прозванья нам его не нужно,
Хотя в минувши времена
Оно, быть может, и блистало
И под пером Карамзина
В родных преданьях прозвучало;
Но ныне светом и молвой
Оно забыто. Наш герой
Живет в Коломне, где-то служит (…)
О чем же думал он? о том,
Что был он беден, что трудом
Он должен был себе доставить
И независимость и честь (…)
Но что ж, он молод и здоров,
Трудиться день и ночь готов (…) (V, 138–139).
 

Спустя тринадцать лет ответы Зощенко на вопросы анкеты о Пушкине звучали серьезнее и аналитичнее:

1

Я познакомился с творчеством Пушкина в гимназии, в школьной программе, но сказку «О золотой рыбке» знал с пятилетнего возраста.

2

Все сочинения Пушкина мне дороги сейчас в одинаковой степени, но по силе восприятия (сколько я помню) наибольше всего меня поразили письма поэта и повести Белкина.

3

В творчестве Пушкина я наибольше всего ценю необычайно кратко и просто, с большой художественной силой и убедительностью излагать свои мысли.

4

Меня больше всего интересовал огромный аналитический ум Пушкина, что наряду с высоким поэтическим направлением создало гениального писателя.

5

Наиболее трагический момент в его жизни – это, по-моему, катастрофа его молодой философии и невозможность (практически) осуществить новую в условиях его придворной жизни. Однако, были все внутренние предпосылки создать свою жизнь на новых основаниях. Это было видно по начатым литературным работам. По этим работам можно видеть, какую правильную (литературную) позицию занял поэт, подходя к сорокалетнему возрасту. История литературы имела бы роман о Петре I и целый ряд исторических работ в той художественной форме, которая была бы показательна в наши дни.

6

Влияния Пушкина (в прямом смысле) на мою работу не было. Но многие сочинения его всегда для меня были идеальными образцами. И благодаря этому в своей работе я всегда стремился к краткости, занимательности и простоте. В этом (техническом) отношении влияние Пушкина на мою работу значительно.[396]396
  Литературный современник. 1937. № 1.С. 313.


[Закрыть]

В ответе этом подспудно развита тема, намеченная в книге «Возвращенная молодость», написанная Зощенко на пороге собственного сорокалетия. Характерно, что в ней феномен Болдинской осени писатель объяснял переключением житейских переживаний Пушкина на творчество, «переламыванием» эмоций в литературную работу. Нельзя не заметить, что теперь, в 1937 году, готовясь к работе над книгой «Ключи счастья»,[397]397
  См.: Реет Б. «Голубая книга». На диспуте в Ленинградском дискуссионном клубе прозаиков // Литературная газета. 1936. 15 марта.


[Закрыть] Зощенко существенно переосмысляет проблему «возвращенной молодости», переводя ее из чисто психологического регистра (обретение психического здоровья, преодоление неврастении) в русло раздумий о творчестве как панацее от гибельного влияния политического режима. Наступил 1937 год, год небывалого по государственной опеке пушкинского юбилея и пика сталинских репрессий. В преддверии юбилея Зощенко и создает «шестую повесть Белкина», откликаясь на пушкинское произведение, в наибольшей степени поразившее его.

Не случайно из всего пушкинского наследия писатель выделил «Сказку о рыбаке и рыбке» и «Повести Белкина». В первом из этих произведений выведен тип ненасытного стяжателя, который часто станет героем сатирика. Возможно, персонажи пушкинских повестей поразили его именно по контрасту. Это вполне обыкновенные люди, обыватели, но ведущие себя в высшей степени достойно. И в этом смысле они чем-то близки Пушкину, каким он предстает в своих частных письмах.

Было бы наивно думать, что в «Талисмане» Зощенко решал задачи чисто стилистической учебы. Все творчество его середины 30-х годов, с его устремленностью к «серьезным жанрам», противоречит такому устоявшемуся в критической литературе допущению.

Впрочем, тут необходимо вновь вернуться на десять лет назад, когда Зощенко написал первую свою «повесть Белкина». В специальном пушкинском номере журнала «Бегемот», посвященном 90-летию со дня смерти поэта, был напечатан его рассказ «Гроб (из повестей Белкина)».

Девяносто лет назад помер на дуэли Александр Сергеевич Пушкин. Вся Россия, можно сказать, слезы льет в эту прискорбную годовщину. Но, между прочим, больше всех горюет и убивается Иван Федорович Головкин…

Дело в том, что Головкин после долгих мытарств получил, наконец, свою собственную комнатку.

А время, конечно, идет. Вот уже 87 годовщина ударяет со дня смерти нашего дорогого поэта. Потом 88.

На 89 годовщине разговоры, конечно, поднялись в квартире. Пушкин, дескать. Жил, дескать, в свое время поэт в этом помещении. Осчастливил, так сказать, жилплощадь своим нестерпимым гением. Не худо было бы в силу этого какую ни на есть досточку приклепать с полным обозначением в назидание потомству.

Иван Федорович тоже сдуру принял участие в этой дощечке на свою голову…

Пришла комиссия пушкинистов и выселила всех обитателей квартиры.

Головкин, это верно, очень ругался. Крыл. Выражал свое мнение открыто, не боясь последствий.

– Что ж, говорит, это такое? Ну пущай он гений. Ну пущай стишки сочинил: «Птичка прыгает на ветке». Но зачем средних людей выселять? Это же утопия, гроб, если всех жильцов выселять…

Так и мается обиженный Головкин, осмотрительно подыскивая ныне такую комнату, где не жили никакие знаменитости. Казалось бы, можно было и посочувствовать герою-неудачнику. Но почему-то не хочется. Есть в нем какая-то отталкивающая фанаберия (недаром он пыжится, называя себя «средним человеком») и чисто коммунальное отношение к «гениям»: сначала из-за похвальбы (мол, вот кто в моей комнате жил!) он желает повесить «досточку», потом же «кроет»:

А это верно: как это некоторые гении легкомысленно поступают – мотаются с квартиры на квартиру переезжают. А после какие печальные результаты.

Да вот недалеко ходить, в наше время наш знакомый поэт Митя, Дмитрий Михайлович. Да он за последний год не менее 7 комнат сменил. Все, знаете, никак не может ужиться. За неплатеж.

А ведь может, он, черт его знает, гений.[398]398
  Бегемот. 1927. № 7. С. 5.


[Закрыть]

Юмористический пуант «за неплатеж» рассчитан на непосредственную реакцию читателя. Но ведь примерно столько же петербургских квартир за тридцатые годы сменил и Пушкин – в поисках удобного и недорогого жилья. Тоже по-своему – «за неплатеж»…

Рассказ «Гроб» первоначально входил в своеобразную дилогию: тремя страницами выше в том же выпуске журнала были напечатаны стансы названного в конце рассказа по имени-отчеству Д. М. Цензора.[399]399
  Фамилия была названа при публикациях (с некоторой стилистической правкой) рассказа в составе сборников (рассказ получил название «Пушкин»).


[Закрыть] В стихах этих тоже был запечатлен «кухонный» взгляд на поэта:

 
За прелесть песни величавой
Его «тридцатые года»
Венчали дружеством и славой,
Еще двусмысленной тогда.
 
 
Развязный франт, среди пирушки,
Страдая слабостью башки,
Просил: «Ану, милейший Пушкин,
Продекламируй, брат, стишки!..»
 
 
Какой-нибудь Фаддей Булгарин,
Фискал, критический червяк
Шипели: «Пушкин не бездарен,
Но недоучка и маньяк!» (…)
 
 
Он беден был, а это тоже
Позор для «света» и жены.
(Кто хочет властвовать, не может
Носить протертые штаны)…
 

В своих юморесках Зощенко довольно часто травестировал классику. Уже сами заголовки ряда его рассказов предвосхищали юмористический эффект: «Живой труп», «Семейное счастье», «Тяжелые времена», «Анна на шее», «Опасные связи», «Бедная Лиза», «Страдания молодого Вертера»… В «Анне на шее» в петербургском пейзаже, преломленном через восприятие постового, блеснет вдруг своей нелепостью в контексте фразы пушкинский эпитет:

Любуется, может, на монументальные здания, поглядывает на темные невские воды с их державным течением, думает, может быть, сколько там, черт возьми, разной лишней рыбы и черт знает чего в глубине.[400]400
  Зощенко М. Собр. соч. Т. 1. М., 1994. С. 292.


[Закрыть]

Поэма «Медный всадник» явственно откликнется в рассказе «Утонувший домик»: досочка с уровнем воды во время наводнения 1924 года жильцами перебита на верхотуру, дабы ее не сорвали озорники. В рассказе «Грустные глаза» смешно зазвучат пушкинские строки, разбитые «под Маяковского»:

 
От
Ямщика
До
Первого поэта
Мы
Все
Поем
Уныло…
Печалию согрета
Гармония
И
Наших
Дев
И муз.[401]401
  Там же. С. 278.


[Закрыть]
 

Коммунальная же пушкиниана отзовется в 1937 году в юмореске «В пушкинские дни», состоящей из двух речей о поэте, произнесенных управдомом. Они обнаруживают слабое знакомство подневольного оратора с жизнью и творчеством Пушкина, но пронизаны актуальными задачами дня: «С чувством гордости хочется отметить, что в эти дни наш дом не плетется в хвосте событий. Нами (…) приобретен (…) гипсовый бюст великого поэта», который «установлен в конторе жакта, что, в свою очередь, напоминает неаккуратным плательщикам о невзносе квартплаты». Память о Пушкине – опять же в духе времени – оборачивается выпадом против современных поэтов:

Еще, знаете, хорошо, что в смысле поэтов наш дом, как говорится, бог миловал. Правда, у нас есть один квартирант, Цаплин, пишущий стихи, но он бухгалтер и вдобавок такой нахал, что я прямо и не знаю, как я буду о нем говорить в пушкинские дни.

Цаплин требует переложить ему печку («Я, – говорит, – через нее угораю и не могу стихов писать») и вызывает тем самым праведный гнев управдома: «Откровенно говоря, я на месте Дантеса этого Цаплина ну прямо изрешетил».

И еще одна настойчиво варьируемая деталь юбилейного пушкинского произведения: как в рассказе «Гроб», всё как-то и здесь некстати всплывают стихи о птичке. Управдом то с умилением вспоминает произведение своего сынка: «Мы, дети, любим то время, когда птичка в клетке, / Мы не любим тех людей, кто враг пятилетке», то декламирует стихи из оперы «Пиковая дама»: «Я хотел бы быть сучочком», – и когда его уличают в неточности, восклицает: «Ну если эти стихи „Если б милые девицы все могли летать как птицы“ не Пушкина, то я уж не знаю, что про праздник подумать», – то вспоминает: «помню, знаете, у нас в классе задали выучить одно мелкое, ерундовое стихотворение Пушкина. Не то про веник, не то про птичку или, кажется, про ветку»».[402]402
  Зощенко М. Избранное. Л., 1984. С. 149–152.


[Закрыть]

«Птичку в клетке» любит сын управдома. Пушкин же, как известно, любил выпускать птичку на волю.

Все эти детали, воссоздающие атмосферу бестолкового официоза, кажутся гротесковыми. Если же учесть массовость пушкинских мероприятий того года, декретированную сверху, то жактовские доклады предстают колоритной чертой времени. Первый из этих «докладов» был напечатан впервые в журнале «Крокодил» под названием «На Малой Перинной, 7. Речь, произнесенная на собрании в жакте по Малой Перинной улице, № 7, в дни пушкинского юбилея», под псевдонимом «Заслуж. деят. М. Коноплянников-Зуев». Концовка этой юморески в первой публикации была несколько иной (более пространной), нежели в последующих перепечатках рассказа в составе сборников:

Лично мне нравятся его лирические стихи из «Евгения Онегина»: «Что ты, Ленский, не танцуешь» – и еще одно дивное стихотворение:

 
«Пущай погибну я, но прежде
Вкушу волшебный яд желаний,
Упьюсь несбыточной мечтой…».
 

Другой актер как запоет, аж слезы навертываются на глазах, вот он как гениально пишет.

Голос с места. Это не стихи Пушкина.

– То есть как это «Евгений Онегин» – не стихи Пушкина? Что ж это по-вашему Лермонтов написал?

Голос с места. Это оперные арии, а у Пушкина этого нету.

– Разве нету? Ая думал: они из Пушкина поют. Вот так номер! То-то я и гляжу: что такое, некоторые оперные арии опошляют действительность.

Другой актер как заверещит тенором: «Куда, куда вы удалились», и как-то, знаете, слабина чувствуется. Пушкин, думаешь, так бы не написал.

Голос с места. А вот это как раз стихи Пушкина.

– Разве? Ну тогда, значит, все от актера зависит. Естественно, тот заголосит своим козлетоном – и сразу у него посредственно получается. Только вводит в заблуждение зрителей. Нахал такой. А что касается «Пиковой дамы», то я уж теперь прямо и не знаю, что и думать. Я думал: они из Пушкина поют. Но вот сейчас, знаете, срочно перелистываю однотомник и вижу: «Пиковая дама» – проза. Вот так номер! Это, откровенно говоря, жаль, потому что из Пушкина мне наибольше всего затрагивает сердце гениальное четверостишие:

 
«Если бы милые девицы,
Все могли бы летать, как птицы…».
 

Это правда: Пушкин силен не только своими стихами. А он в другой раз так завернет сюжет, так мое почтение. Взять ту же «Пиковую даму». Там очень есть сильные моменты, которые и без всяких стихов представляют известную ценность. Тот же Герман в «Пиковой даме» входит с пистолетом в руках к старой графине и ей поет: «Прости, небесное созданье, что я нарушил твой покой». Старухе, конечно, это беспокойно, и она трагически умирает. И то, что эти стихи не Пушкин написал, это дело не меняет. И гениальное произведение остается на сценической высоте.[403]403
  Крокодил. 1937. № 5. С. 8–9.


[Закрыть]

И точный адрес в заглавии журнальной публикации, и продемонстрированные выше обмены репликами кажутся вовсе не придуманными. Гротесковые гримасы пушкинского юбилея были чертой времени. Вот лишь один пример – стихотворение, напечатанное в многотиражке:

Сталинский канал

 
…Как жаль, что Пушкин
Из века прошлого, из тяжкого былого
Со всем богатством звуков, грез и мыслей
Еще в страну социализма не пришел,
Чтобы родиться вновь
На той же, может быть, Немецкой
В семействе сталевара и парашютистки.
А может быть! Среди ребят,
Зарегистрированных переписью нашей,
Он в школе слушает о Сталинском канале
И, кудри сжав, нетерпеливо смотрит
Перед собой еще на сотню лет.
Тетрадка перед ним, он пишет о канале…[404]404
  Красный треугольник (Ленинград). 1937. 6 июля. Стихотворение было сопровождено редакционным примечанием: «Автор этих стихов т. Веселов бывший каналармеец. Он работал на строительстве грандиознейшего сооружения пятилетки. Досрочно освобожден заударную работу. Сейчас т. Веселов работает на заводе в гараже».


[Закрыть]
 

Вот в таком контексте следует вновь перечитать и «шестую повесть Белкина» Зощенко. В исследовательской литературе повесть «Талисман» рассматривается исключительно как стилистический эксперимент писателя, как желание его отстраниться от утвердившейся в его творчестве юмористической манеры и художественными средствами понять секрет простоты и изящества пушкинского стиля. Правда, результаты этого соревнования оцениваются разными авторами двояко: одни доказывают мастерство Зощенко как стилиста,[405]405
  Молдавский Дм. Михаил Зощенко. Очерк творчества. Л., 1977. С. 195–197; Корованенко Т. А. Из наблюдений текстолога. «Воскрешение Белкина» // Русская речь. 1989. № 4. С. 21–29.


[Закрыть] другие акцентируют внимание на вольное или невольное вторжение в повесть чисто зощенковских стилистических приемов.[406]406
  Сац И. Герой Михаила Зощенко // Литературный критик. 1938. № 3. С. 161–163; Сарнов Б. Ганч или кич? // Вопросы литературы. 1987. № 5. С. 210–213.


[Закрыть]

Не повторяя отдельных наблюдений, подтверждающих тот или иной тезис, отметим, что «Талисман» представляет собою разительный рецидив «серапионовских» заветов. И в плане интереса к самой технике литературного произведения (как сделана «повесть Белкина»?), и в смысле антитенденциозности литературного творчества, что особенно заметно в сравнении с массовой юбилейной литературой о Пушкине, о которой шла выше речь. Сохраняя характерные черты пушкинского стиля (стремительность и динамичность рассказа, основанного на приеме монтажа, простоту синтаксических форм, снятие заданной вначале атмосферы таинственности), Зощенко, конечно, этот стиль утрирует – думается, вполне сознательно.

Приведем характерную деталь. «"Пуля ударила ему в подбородок и засела в мозгу; смерть была мгновенно, и прекрасна – Такая вполне современная литературная «изысканность» невозможна у Пушкина» – считает И. Сац. Показательна невольная ошибка критика – у Зощенко говорится: «смерть была мгновенна и ужасна». Он «поправляет» известное пушкинское замечание о гибели Грибоедова: «она была мгновенна и прекрасна» (VIII, 461). Здесь налицо именно зощенковская утрировка, как и во всей повести, но ни в коем случае не «антитеза» Пушкину, как расценивает повесть «Талисман» Б. Сарнов:

Зощенко явно скромничал (или нарочито темнил), говоря, что чувства, свойственные человеку иной эпохи, «вероятно, дали некоторый иной оттенок его повествованию». Тут дело не в оттенках. «Шестая повесть Белкина», по сути дела, представляет некую художественную антитезу Пушкину, мироощущению и мировосприятию человека пушкинской эпохи.[407]407
  Сарнов Б. Ганч или кич? С. 212.


[Закрыть]

С этим никак нельзя согласиться.

Обратим внимание на заглавие и эпиграф. Первое, как это верно отмечено Т. А. Корованенко, вызывает в памяти пушкинскую «тему-символ», не раз возникающую в его лирике. Эпиграф же – действительная цитата из «оды нравоучительной» М. М. Хераскова «Знатная порода». Имеет смысл напомнить все четверостишие, которое именно в опущенной определяет писателем концовке своей, как нам кажется, подспудную цель стилизации «под Пушкина»:

 
Не титла славу нам сплетают,
Не предков наших имена, —
Одни достоинства венчают,
И честь венчает нас одна.[408]408
  Русская литература. Век XVIII. Лирика. М., 1990. С. 219.


[Закрыть]
 

Вся же «нравоучительная ода» явственно перекликается с начальными строками первой части поэмы «Медный всадник», некогда пародированными сатириком в ответах на пушкинскую анкету 1924 года.