Текст книги "Пушкинская перспектива"

В том же направлении шел ход пушкинских размышлений. Его заметка о вечном мире впрямую соотносится с наброском (на французском языке) в Записной книжке (ПД 830, л. 40).

O(rloff) disait en 1820: revolution en Espagne, revolution en Italie, revolution en Portugal, constitution par ci, constitution par la… Messieurs les souverains, vous avez fait une sottise en detronant Napoleon.

0(рлов?)[529]529
  Мог здесь иметься в виду и декабрист К. А. Охотников.


[Закрыть] говорил в 1820 г.: революция в Испании, революция в Италии, революция в Португалии, конституция здесь, конституция там… Господа государи, вы сделали глупость, свергнув Наполеона (XII, 304).

В концовке оды «Наполеон» звучала та же мысль.

 
Хвала! Ты русскому народу
Высокий жребий указал
И миру вечную свободу
Из мрака ссылки завещал…
 

«Эта строфа, – признавался поэт А. И. Тургеневу в конце 1823 года, – ныне не имеет смысла, но она писана в начале 1821 года – впроччем, это мой последний либеральный бред (…)» (XIII, 79).

Мы упоминали уже о том, что пушкинская заметка 1821 года о вечном мире снабжена в конце пометой, предполагавшей некое продолжение. Можно понять, как бы были развиты намеченные здесь мысли, включенные в то время в состав автобиографических записок – указанием на тот же «высокий жребий».

Сам тон чернового наброска оставляет несколько странное впечатление. Это нечто вроде застольной болтовни (Table-talk). Возможно, весь пассаж о Руссо (не отмеченный порядковой цифрой) – это слова не Пушкина собственно, а его собеседника; по крайней мере, ориентация на мнение собеседника, который с высоты своего военного опыта только и мог обозвать женевского философа пареньком и штафиркой.

С какой же целью Пушкину понадобилось в шутливом ключе зафиксировать подобный спор о материях весьма важных и принципиальных?

Всё встает на свое место, если мы вспомним, что именно к 1821 году относится начало работы Пушкина над автобиографическими записками, которые он, вероятно, и предполагал первоначально писать по-французски, так как язык русской «метафизической» прозы был, по собственному признанию, в ту пору для него затруднителен.[530]530
  По справедливому замечанию Г. В. Краснова, в работе над записками «Пушкин шел от проб, от фрагментов, как идет художник к большой картине от этюдов» (Краснов Г. В. Пушкин. Болдинские страницы. Горький, 1984. С. 123).


[Закрыть]

Сохранилась загадочная пушкинская заметка 1822 года:

Только революционная голова, подобная Мир(або) (?) и Пет.(ру) (?), может любить Россию – так как писатель только может любить ее язык. Всё должно творить в этой России и в этом русском языке (XII, 178).

Эту заметку можно истолковать как первый приступ Пушкина к русскому тексту своих записок. С данным высказыванием тесно связаны его сетования на невыработанность «метафизического языка», без которого русская литература, по убеждению Пушкина, не выйдет из младенческого возраста.

1 сентября 1822 года, т. е. вскоре после того, как было закончено первое вступление к запискам («По смерти Петра I…» – XI, 14–17), датированное 2 августа того же года, Пушкин внушает Вяземскому: «Предприими постоянный труд (, пиши) (?) в тишине самовластия, образуй наш метафизический язык (…) Люди, которые умеют читать и писать, скоро будут нужны в России…» (XIII, 44), – несомненно ориентируясь уже на собственные искания в области прозы. «Когда-нибудь должно же в слух сказать, – писал Пушкин ему же 13 июля 1825 г., – что русской метафизический язык находится у нас еще в диком состоянии. Дай Бог ему когда-нибудь образоваться на подобии французского (ясного точного языка прозы – т. е. языка мыслей)» (XIII, 187).

Таковы были истоки пушкинской прозы, многое в общем ее движении определившие.

Показательно, что, исследуя поэтику пушкинской художественной прозы, А. П. Чудаков на основе наблюдений над стилем описаний уверенно замечает:

Устанавливая жанровые истоки пушкинской прозы, будущий исследователь, несомненно, среди первейших назовет жанры событийно-повествовательные по преимуществу—путешествие, хронику, реляцию, летопись.[531]531
  Чудаков А. П. К поэтике пушкинской прозы//Болдинские чтения. Горький, 1981. С. 63.


[Закрыть]

Такой стиль, как выясняется, действительно возобладал в прозе Пушкина в процессе его работы над своими мемуарами, в которых собственно «описания» потому и были столь строги и лапидарны, что они играли подчиненную роль: над ними доминировали «мысли и мысли».

Многие прозаические замыслы Пушкина конца 1820-х годов были, возможно, попыткой сохранить «мысли» уничтоженных записок, и художественная форма данных произведений представляла собою камуфляж этих идей. Но сами идеи были, с одной стороны, слишком опасными в цензурном отношении, а с другой – неминуемо подверглись у Пушкина определенной ревизии в последекабрьские годы, что и предопределило незавершенностъ данных замыслов. Особенно это заметно в «Романе в письмах», оставленном в тот момент, когда, наметив условную литературную завязку сюжета, писатель приступил к изложению мыслей о судьбах русского дворянства, которые мы обнаруживаем и в дошедшем до нас вступлении к запискам («По смерти Петра I…»).

Проза Пушкина навсегда сохранила высокий историко-публицистический потенциал, что особенно заметно, если мы отрешимся от вполне условной (часто слишком жесткой) издательской рубрики «Художественная проза». (Разве, например, «Последний из свойственников Иоанны д'Арк» не несет в себе черты художественной прозы?) Собственно, мы находим лишь одно крупное исключение из этого правила: «Повести Белкина» – произведение принципиально значимое в общей эволюции пушкинской прозы. Если же мы осмыслим видоизменение мемуарного жанра в его творчестве, то появление повестей станет более понятным.

«Одна из причин жадности, с которой читаем записки великих людей, – замечал Пушкин в „Отрывках из писем, мыслях и замечаниях“ (182*7), – наше самолюбие: мы рады ежели сходствуем с замеч.(ательным) человеком чем бы то ни было, мнениями, чувствами, привычками – даже слабостями и пороками. Вероятно больше сходства нашли бы с мнениями, привычками и слабостями людей вовсе ничтожных, если б они оставляли нам свои признания» (XI, 60). Спустя три года, прослеживая генезис мемуарного жанра в европейской литературе, Пушкин напишет:

После соблазнительных Исповедей философии XVIII века явились политические, не менее соблазнительные откровения. Мы не довольствовались видеть людей известных в колпаке и в шлафроке, мы захотели последовать за ними в их спальню и далее. Когда нам и это надоело, явилась толпа людей темных с позорными своими сказаниями» (XI, 94).

Ориентируясь в своих записках 1821–1825 годов на «политические откровения», т. е. на мемуарную прозу времен французской революции, Пушкин не допускал собственного появления перед будущим читателем «в колпаке и в шлафроке». В конце же 1820-х годов он начал вырабатывать маску мемуариста-обывателя, равного по интеллекту основной массе читающей публики. «Отрывки из писем, мысли и замечания» Пушкин предполагал открыть следующим «Вступлением»:

Дядя мой однажды занемог. Приятель посетил его. «Мне скучно, – сказал дядя, – хотел бы я писать, но не знаю о чем». – «Пиши всё, что ни попало, – отвечал приятель, – мысли, замечания литературные и политические, сатирические портреты и т. под. Это очень легко: так писывал Сенека и Монтань». Приятель ушел, и дядя последовал его совету. Поутру сварили ему дурно кофе, и это его рассердило, теперь он философически рассудил, что его огорчила безделица, и написал: нас огорчают иногда сущие безделицы (XI, 59).

Тот же масштаб «мысли» обнаруживается в набросках «Если звание любителя отечественной литературы…» (1827) и «Сердечно радуюсь, что рукопись, которую я имел честь вам препроводить..» (1829), в которых уже намечен тип повествователя, родственный Ивану Петровичу Белкину. Начало «Истории села Горюхина» (1830) заставляет вспомнить «Вступление» к «Отрывкам из писем, мыслям и замечаниям»: Белкин рассказывает здесь о своих первых литературных опытах – в частности, прозаических. Он тоже находит, что проза «требует мыслей и мыслей», – и начинает именно с них:

(…) в целые 2 дня надумал я только следующее замечание: «Человек, не повинующийся законам рассудка, и привыкший следовать внушениям страстей, часто заблуждается и подвергает себя позднему раскаянию» (VIII, 131–132).

Эта «мысль» в полной мере определяет всю «метафизику» и «Повестей Белкина», каждая из которых может быть воспринята в качестве притчи с данной моралью.

Важно отметить и другое: исторической рамой всех вошедших в цикл повестей служит то же самое пятнадцатилетие, которое стало материалом пушкинских автобиографических записок. Некоторые исторические события тех лет (пожар Москвы, окончание войны с Наполеоном, битва при Скулянах) упоминаются на периферии белкинских сюжетов, всегда точных в хронологических указаниях. Но в то же время повести почти бессобытийны исторически. В них отражена поистине провинциальная жизнь, заставляющая вспомнить реплику Владимира из «Романа в письмах»: «(…} для них не прошли еще времена Ф.(он) Визина. Между ими процветают Простаковы и Скотинины! (VIII, 53)». Ср. эпиграф к «Повестям Белкина»:

Г-жа Простакова. То, мой батюшка, он еще сызмала к историям охотник.

Скотинин. Митрофан по мне.

Казалось бы, только в эпиграфах, предпосланных белкинским побасенкам, и заявлен их подлинный автор (издатель). На самом деле, конечно, сюжеты массовой литературы (а именно таковым подвластен бесхитростный Белкин) инструментированы Пушкиным довольно искусно. Показательна в этом отношении творческая история повести «Выстрел». 12 октября 1830 года Пушкин предполагал оборвать повествование на первой ее части пометой «Окончание потеряно». Тем самым читателю предоставлялось самому домыслить завершение соперничества Сильвио с графом Б. Понятно, что последний был обречен и, вероятно, потому-то «издатель» и не хотел ставить все точки над i: слишком уж несимпатичным выглядел бы Сильвио, убивающий безоружного соперника. Однако спустя два дня Пушкин нашел парадоксальное сюжетное решение, варьируя традиционный литературный мотив стрельбы по портрету (род колдовства – с целью вызвать смерть изображенного на картине). Но и это еще не всё. Зачем потребовался эпилог, где изображалась гибель Сильвио в битве при Скулянах? Дело в том, что, прослеживая событийную хронологию повести, мы понимаем, что зацикленный на своем уязвленном самолюбии герой, в сущности, совершил преступление перед отечеством: не рискнул (чтобы наверняка сохранить себя для личной мести) участвовать в антинаполеоновской кампании. Частичным искуплением этого и стало участие Сильвио в акции этеристов, обреченной на поражение.

В сущности, «Повести Белкина» можно представить себе в виде своеобразных мемуаров обыкновенного человека. Рассказчик, не находя ничего значительного в собственной жизни, наполняет свои записки пересказом услышанных им и поразивших его воображение происшествий, невольно стилизуя их под распространенные сюжеты массовой литературы. В самом этом отрешении от собственной личности есть нечто симпатичное. Собственно, единственная характеристическая черта Белкина, которая просматривается в собранных им чужих рассказах, и есть его мысленная тяга к неординарному, противопоставленному скуке одиночества, заурядной поместной жизни.

Ряд исследователей считает, что, согласно первоначальному плану, в состав «Повестей» предполагалось включить повесть под заглавием «Записки пожилого», в которой рассказывалось о новоиспеченном прапорщике Черниговского полка. Если это и так, то не завершенная Пушкиным повесть (сохранились ее зачин и план) тоже заключала бы в себе некое «романтическое происшествие». О восстании Черниговского полка в январе 1826 года (по намеченной в повести хронологии его было не миновать) здесь было бы упомянуто примерно так же, как, например, о московском пожаре 1812 года в повести «Гробовщик» (в связи со сгоревшей будкой Юрко).

Отсюда проистекает двойственность содержания «Повестей Белкина». Взятые отдельно от общего контекста и генезиса пушкинского творчества, они во многом теряют богатство смысловых обертонов. Недооценка «Повестей» первыми читателями (в том числе довольно проницательными) и последующая их литературоведческая «реабилитация» равно закономерны. Если же говорить о перспективе, обретенной в процессе создания белкинских повестей, то ее следует увидеть в преодолении Пушкиным монологической оценки жизни с позиций указующего «просвещенного разума».

«Обмирщение» прозаической манеры, по сравнению с автобиографическими записками 1821–1825 годов, лишь поначалу принимало формы, близкие к пародии. Тенденция автобиографизма с позиций частного человека проявляется вполне серьезно в замыслах начала 1830-х годов: в «Отрывке из неизданных записок дамы» (так называемом «Рославлеве») и в наброске «В конце 1826 года я часто виделся с одним дерптским студентом…» («Холера») – т. е. в опытах своеобразно отстраненной автобиографической прозы.[532]532
  См.: Краснов Г. В. «Заметка о холере» или замысел «Путешествия» // Краснов Г. В. Болдинские страницы. Горький, 1984. С. 118–142.


[Закрыть] Здесь несомненны первые подступы к принципам повествования, в наиболее развитой форме осуществившимся уже в «Капитанской дочке».

Рассказчик этой повести не только силою неожиданных обстоятельств соприкасается с историческими событиями, но благодаря своей простоте, незашоренности по-человечески сочувствует мужицкому царю, несмотря на социальную пропасть, лежащую между ними. В своей «Истории Пугачева» Пушкин не только осознал подлинные размеры этой пропасти, но и остро ощутил катастрофичность современной истории. В последнем пушкинском лицейском послании он скажет:

 
(…) Чему, чему свидетели мы были!
Игралища таинственной игры,
Металися смущенные народы,
И высились и падали цари;
И кровь людей то Славы, то Свободы,
То Гордости багрила алтари (III, 432).
 

Из первоначальных набросков зачина повести о Пугачевщине сохранилось два фрагмента, первый их которых относится к 1833 году:

Любезный друг мой Петруша!

Часто рассказывал я тебе некоторые происшествия моей жизни и замечал что ты всегда слушал меня со вниманием не смотря на то что случалось мне может быть в сотый раз пересказывать одно. На некоторые вопросы я никогда тебе не отвечал, обещая со временем удовлетворить твоему любопытству – Ныне решился я исполнить свое обещание – Начинаю для тебя свои записки, или лучше искреннюю исповедь, с полным уверением что признания мои послужат к пользе твоей. Ты знаешь что не смотря на твои проказы, я всё полагаю что в тебе прок будет, и главным тому доказательством почитаю сходство твоей молодости с моею. Конечно, твой батюшка никогда не причинял мне таких огорчений какие терпели от тебя твои родители – Он всегда вел себя порядочно и добронравно, и всего бы лучше было если б ты на него походил – Но ты уродился не в него, а в дедушку, и по моему это еще не беда. Ты увидишь, что завлеченный пылкостию моих страстей во многие заблуждения, находясь несколько раз в самых затруднительных обстоятельствах, я выплыл наконец и слава богу дожил до старости заслужив и почтение моих ближних и добрых знакомых. То же пророчу и тебе, любезный Петруша, если сохранишь в сердце твоем два прекрасные качества мною в тебе замеченные: доброту и благородство (VIII, 927).

Внук рассказчика, как можно понять из этого обращения, находился в «местах отдаленных» отнюдь не за шалости.

Второй набросок предисловия намечался от лица «издателя»:

Анекдот служащий основанием повести нами издаваемой, известен в Оренбургском краю.

Читателю легко было распозна(ть) нить истинного происшествия, проведенную сквозь вымыслы романические. А для нас это было бы излишним трудом. Мы решились написать сие предисловие с совсем другим намерением.

[Несколько лет назад в одном из наших Альманахов напечатан был] (VIII, 928)

Последняя, незавершенная фраза имела в виду повесть А. К. (Александра Крюкова) «Рассказ моей бабушки», помещенную в «Невском альманахе на 1832 год». Однако, как недавно было указано Ю. Д. Левиным, пушкинский «рассказ дедушки» мог быть сориентирован и на другое произведение – роман Жоржа Лекуэнта Делаво «Дмитрий и Надежда», где рассказывалось об организованной Пугачевым свадьбе влюбленных друг в друга графини и однодворца (которому, впрочем, были позже пожалованы дворянское достоинство и офицерский чин).[533]533
  Левин Ю. Д. Неизвестная параллель к «Капитанской дочке» Пушкина// Россия. Запад. Восток. Встречные течения. К 100-летию со дня рождения академика М. П. Алексеева. СПб., 1996. С. 326–331. См.: Dmitri et Nadejda, ои Chateau d'Oural. Nouvelle russe. Par G'Delaveau. Moscou, 1808. Рус. пер.: Дмитрий и Надежда, или Замок на берегу Урала. Российская новость, соч. Г. Делаво. М., 1808.


[Закрыть] В своем предисловии Делаво замечал: «Сей роман основан на анекдоте, и соединя в оном вымысел с истинною Историею, цель моя была сделать его занимательным».

В любом случае характерна ориентация Пушкина на подлинный «анекдот».

Выявляя своеобразие поздних (прозаических) «Сцен из рыцарских времен», С. М. Бонди выявляет в них намерение Пушкина «сконцентрировать в самом лаконичном выражении большое историко-социологическое обобщение. И стремительный ход событий в драме, и простота основной интриги, выраженной в двух противопоставленных символах – железные латы рыцарей и порох, взрывающий феодальный замок, и строго определенная, почти схематическая социальная характеристика действующих лиц, и их речи, носящие иной раз характер условных социальных и исторических формул – все это придает сценам известную схематичность, вернее символичность».[534]534
  Бонди С. М. О Пушкине. Статьи и исследования. М., 1978. С. 239–240.


[Закрыть]

В поздней художественной прозе Пушкина подобная схематичность преодолевается путем развития анекдотических, на первый взгляд (в сущности, также символических), мотивов. Рассмотрим с этой точки зрения «феномен заячьего тулупчика» в повести «Капитанская дочка».

Предварительно вспомним, что в заметках о дворянстве Пушкин писал:

Что такое дворянство? Потомственное сословие народа, высшее, т. е. награжденное большими преимуществами касательно собственности и частной свободы. Кем? Народом или его представителями. С какой целию? С целию иметь мощных защитников или близких ко властям и непосредственных предстателей. Какие люди составляют это сословие? Люди, которые имеют время заниматься чужими делами. (…) Нужно ли для дворянства предварительное воспитание? Нужно. – Чему учится дворянство? Независимости, храбрости, благородству (чести вообще). Не суть ли сии качества природные? Так; но образ жизни может их развить, усилить – или задушить. – Нужны ли они в народе также, как, например, трудолюбие? Нужны, ибо они la sauve garde (охрана) трудолюбивого класса, которому некогда развивать эти качества (XII, 205).

Собственно, именно испытание заветами чести (см. эпиграф к повести: «Береги честь смолоду») стимулирует мужание недоросля Петра Гринева. Вырвавшись из-под домашней опеки, Петруша в молодеческом загуле проигрывает крупную сумму гусару Зурину. По законам дворянской чести он обязан этот долг выплатить, а потому грубо приказывает Савельичу отдать сторублевый проигрыш. Но чувствуя себя виноватым перед опекуном, Гринев дает слово «без его согласия не располагать ни одною копейкою». На следующий день Савельич отказывается дать полтину вожатому. «Я не мог спорить с Савельичем, – вспоминает рассказчик. – Деньги, по моему обещанию, находились в полном его распоряжении. Мне было досадно однако ж, что не мог отблагодарить человека, выручившего меня, если не из беды то, по крайней мере, из очень неприятного положения. Хорошо – сказал я хладнокровно; – если не хочешь дать полтину, то вынь ему что-нибудь из моего платья. Он одет слишком легко. Дай ему мой заячий тулуп"» (VIII, 291).

Если бы дело обошлось полтиной, едва ли (тут же ее пропив) Пугачев запомнил бы молодого барчука и уж во всяком случае не оценил бы любопытных его взаимоотношений с крепостным дядькой. Впоследствии же это не только спасло герою жизнь, но и определило его «странную дружбу» с предводителем крестьянского восстания. «Я не мог не подивиться, – вспоминает мемуарист, – странному сцеплению обстоятельств; детский тулуп, подаренный бродяге, избавлял меня от петли, и пьяница, шатавшийся по постоялым дворам, осаждал крепости и потрясал государством!» (VIII, 329). Заячий тулуп неоднократно еще будет упомянут в повести, давая комическую огласовку нешуточным событиям, а потом Пугачев возместит подарок, подарив Гриневу «шубу с царского плеча» (овчиный тулуп) и удержанную рачительным дядькой полтину (правда, прибранную к рукам казачьим урядником).

Любопытно, что курьезный «счет Савельича» (где был отмечен и тулупчик) не совсем выдуман писателем, а стилизован под подлинный документ, сохранившийся в пушкинских материалах о пугачевщине.[535]535
  См. скопированный поэтом «Реестр что украдено у надворного советника Буткевича» (Рукою Пушкина. М., 1997. С. 552–553).


[Закрыть]

Такого же рода житейские подробности всегда интересовали Пушкина в работе над историческими трудами: яркий, необычный, но подлинный случай позволял зримо представить отдаленную во времени эпоху. Несколько десятков таких анекдотов зарегистрировано Пушкиным в его набросках «Истории Петра».

Приведем из них лишь один: «См. в Голикове, – помечает историк, – разговор его с министром».

Вот что Пушкин в данном случае имел в виду:

Я не могу удержаться, чтоб не внести сюда говоренного министрами нашими сему Шведскому Фельдмаршалу.

– Конец (говорили они), или лучше сказать намерение, всем войнам есть мир.

Но к чему мир служить может, ежели он не не безопасен и постоянен быть не может, пока земли и области перемешаны суть. Ибо сие возбуждает желузию (ревность), и наименьшие поступки, которая одна сторона чинит, натуральным образом другое худое мнение дать имеют. Ибо скоро сия желюзия и причины к ней пресекутся, то необходимо истинная и верная дружба воспоследовать имеют. Особливо ежели между обоими потентатами никакой персональной ненависти нет. (…) А насупротив соединение между Россиею и Швецею на взаимном интересе основано, и так вечно пребудет…[536]536
  См. комментарии В. С. Листовав кн.: Пушкин А. С. История Петра. М., 2000. С. 371–373.


[Закрыть]

Нельзя не увидеть в этой помете давнишних размышлений Пушкина о «вечном мире».

В «Камчатских делах», последнем своем творческом замысле, писатель особо отмечает «пространную повесть», изложенную в «Описании земли Камчатской» С. П. Крашенинникова, – о невероятной судьбе двух японцев, плененных пятидесятником Щетинниковым, об их длительных злоключениях, завершенных в Петербурге.

…В 1734 году по указу ее императорского величества отданы они в кадетский корпус иероманахам для учения христианскому закону, а потом сподоблены святого крещения октября 20 объявленного году, в церкви Воскресения господня, что в кадетском корпусе; и Соза наречен Козмою, а Гонза Даминианом. В 1735 году Даминиан отдан в Александровскую семинарию для обучения российской грамоте, а вскоре потом оба присланы по указу в Академию Наук для учения по рассмотрению Академии. В 1736 году последовал указ, чтоб японцы не токмо российскому языку обучались, но и своего бы не забывали, и для того обучали своему языку малолетних из российского народу, которым к ним определить велено. По которому указу помянутое учение до кончины их и происходило, а скончался Кузьма сентября 18 дня 1736 году на 43 году от рождения; а Дамиан в 1739 году декабря 15 дня и погребен первый у церкви Вознесения господня, что на Адмиралтейской стороне, а другой в Калинкиной. Для памяти сего случая, что из столь отдаленного места были люди в России, приказала Академия срисовать их, и снять алебастровые формы, которые в императорской кунсткамере поныне находятся.[537]537
  Крашенинников С. П. Описание земли Камчатской. М.; Л., 1949. С. 491–492 (примеч.).


[Закрыть]

Это тоже анекдот, но проясняющий, от противного, духовное устремление Пушкина к тем временам, когда «народы, распри позабыв, в великую семью соединятся».

Творческие искания Пушкина в области прозы могут показаться, на первый взгляд, хаотическими и разнородными. Это отчасти объясняется тем, что именно в этой области Пушкин особенно часто экспериментировал, предвосхищая откровения будущих литературных эпох. Однако, как нам представляется, существовала постоянно действующая тенденция, общая для подавляющего большинства его замыслов. Начав путь прозаика как мемуарист, он в большей степени, нежели какой-нибудь другой писатель, оценил художественную выразительность документов, преломленных через живое отношение личности, этой эпохой сформированного.

Художественный документализм и был тем новым качеством, которое составляло основное направление творческих исканий позднего Пушкина.