Текст книги "Иллюстрированная история карикатуры с древнейших времен до наших дней"

Глава XVII. Испанская карикатура. Франциско Гойя

Испания в эпоху Наполеоновского нашествия. – Молодость Франциско Гойя. – Характер картин Гойя. – Его гравюры, – Caprichos Desastros. – «Истина умерла».

Из-под тяжёлого гнета инквизиции Испания освободилась во время наполеоновских войн. Как для всех других стран, так и для Испании с нашествием Наполеона началась новая эпоха. Революционный дух, охвативший в конце XVIII столетия весь мир, проник также и через границы Испании; но в то время, как в других странах он вызвал беспримерное народное движение, в стране инквизиции он выразился несколько иначе. Мрачная страна инквизиции сделалась легкомысленной. Ад потерял свой ужас, а небо свое обаяние; Испания перестала верить и высмеивала инквизицию.

Рис. 186. Франциско Гойя. Чего только ни в состоянии сделать портной! (Карикатура на испанское легковерие).

Характер народа изменился, и оружие пускалось в ход при всяком случае. Нежные женские руки, которые за сто лет перед тем умели перебирать только чётки, теперь самым соблазнительным образом постукивали кастаньетами или играли веером, а глаза, день и ночь устремлённые прежде на священные изображения, заблестели далеко не божественным огнем. Одуряющий аромат чувственности слышался повсюду и проникал в самые монастыри.

Испанцы того времени заботились и думали обо всем, только не о себе. Дух, который в других странах оплодотворил сотни и тысячи людей, здесь сконцентрировался на одном, произведя на свет одного из самых могучих художников мира – Франциско Гойя, «замечательного человека и художника периода Бури и Стремления, периода, к которому принадлежат и юный Гёте, и юный Шиллер».

Если бы в Испании не народился Франциско Гойя, то в истории карикатуры об испанской карикатуре не пришлось бы сказать и двух слов.

Испания – вообще страна своеобразная. Она произвела не очень много художников слова и кисти, но почти во всех областях искусства выдвинула по одному гению, имена которых не забудутся, пока в мире будет существовать искусство: таковы имена Сервантеса, Кальдерона, Веласкеса, Мурильо, Гойя. Карикатура в Испании исчерпывается, как мы уже сказали, одним Франциско Гойя. Некоторые карикатурные портреты Рибейры не могут идти здесь в счет, остальное же, что произвела Испания по части карикатуры, принадлежит к самой бесцветной посредственности. Испанский гений через посредство Гойя произвел на свет несколько замечательных шедевров и «навек затих».

Гойя, как художник, принадлежит почти целиком к XVIII столетию (годы жизни 1746–1828 гг.), т. е. к эпохе расцвета стиля Рококо; но он не был приверженцем этого стиля и во все время своей деятельности старался провести в жизнь новые взгляды на искусство. Гойя – вполне современный художник, ставивший главной своей целью быть всегда реальным и естественным.

Гойя был сыном крестьянина и первые годы своей жизни пас свиней в Аррагонской провинции; когда же ему исполнилось двенадцать лет, он был, так сказать, «открыт» монахом. Какой-то монах заметил его в тот момент, когда маленький Франциско тщился нарисовать на стене развалившуюся в грязи свинью. Четырнадцати лет он уже был учеником в каком-то художественном ателье в Сарагоссе, где прославился не столько своей любознательностью к искусству, сколько совсем посторонними вещами. Он делается героем всех ночных скандалов; в шестнадцать лет поет серенады под окнами городских девушек, каждый день дерётся на дуэли, вступает в любой спор и возмущается, если с ним не соглашаются, и, благодаря своему удивительному уменью фехтовать, почти всегда выходит победителем из каждой ссоры. Такое поведение возбуждает против него инквизицию, и в двадцать лет ему уже два раза приходится спасаться от её гнева.

«Вечно беспокойный, вечно ищущий приключений, уклоняющийся от всякого регулярного воспитания, Франциско Гойя ведет себя всё время совершенно независимо, работает, когда может, дерется на шпагах, когда хочет, проповедует свободные идеи и подшучивает над инквизицией, которая тщетно старается его изловить». Он признает только трех учителей: природу, Рембрандта и Веласкеса; им он подражает сначала бессознательно, потом сознательно.

Спасаясь от преследования инквизиции, он уходит из Сарагоссы в Мадрид, а из Мадрида в Италию. Так как денег у него на путешествие нет, то он по дороге зарабатывает себе хлеб в качестве тореадора. Образ жизни его в Италии не изменяется; он заводит новые любовные связи, дерётся на дуэлях, ранит других и бывает ранен сам. Спустя несколько лет он снова возвращается в Мадрид, куда его вызывают королевским приказом, благодаря тому, что в Италии он написал несколько картин религиозного содержания, слава о которых дошла до Испании. В 1780 году он становится членом академии, в 1786 г. королевским художником, с содержанием 12.500 франков, а затем директором Мадридской академии. К этому времени из него успел выработаться замечательный художник. Он энергично работает, и его кисть воспроизводит всё: придворных и испанских грандов, герцогинь и графинь, дипломатов и аристократов. Он пишет их целыми дюжинами, но не всегда одинаково. Лица, которая ему не нравятся, пишутся им поверхностно и слабо, те же, которые его воодушевляют, воспроизводятся им с удивительной силой выражения. Многие портреты он пишет в один сеанс, причем с удивительной реальностью и без всякой лести переносит на полотно лица своих придворных заказчиков. У него нет и следа того придворного искусства, которое было так распространено среди других художников. Портреты Карла IV, королевы Марии-Луизы, Фердинанда VII являются чуть ли не оскорблением величества. У него та же гениальная наивность, как и у Веласкеса.

Гойя не только писал придворных, но и сам был придворный, живя согласно тем традициям, которые господствовали при этом дворе, где королева в продолжение нескольких лет и совершенно открыто обманывала короля с графом Годой. Само собой разумеется, что дуэлист и художник Гойя был любимцем женщин и грозой супругов; крепкий, здоровый мужчина, он сразу выдался и стал выше всех развинченных отпрысков немощной аристократии. Из его галантных приключений больше других известны связи с графиней де-Бенавенте и герцогиней Альба, замечательно красивой брюнеткой. Герцогиня изображена им на многих картинах и эскизах. Он рисовал её при всяком удобном случае и во всевозможных позах. В одном месте он изображал ее, как она причесывается, в другом – как она читает или как предается сиесте, а дальше – как она завязывает высоко на ноге элегантную подвязку. Много говорят также и об интимных отношениях Гойя с королевой, однако, достоверно известно лишь то, что он каждое утро присутствовал при вставании королевы с постели и служил ей как бы газетой или книгой, из которой она черпала новости дня, знание и правду, так как художник был из тех людей, которые осмеливаются говорить в лицо даже и неприятные царствующим особам вещи. Его безыскусственные обороты речи чрезвычайно нравились ей, а живописный образный язык его имел больше очарования, чем изысканные выражения кастильских грандов.

В жизни Гойя может быть назван прототипом силы и энергии, в произведениях же своих он является прототипом отчаяния и пессимизма. Это был величайший пессимист в мире – трагизм и безнадёжность живут в его творениях.

Его нельзя назвать сатириком в обыкновенном смысле этого слова, но, глядя на его рисунки, можно с уверенностью сказать, что в нём жил мировой сатирический гений, дух вечного отрицания.

Рис. 187. Какой золотой клюв! (Карикатура Франциско Гойя на плохих проповедников).

Как всякий пессимист, Гойя в то же время был и нигилист, ни во что не веривший и ничего не уважавший. «Гойя всё унижает и во всём отчаивается, даже в мире и свободе, которых он так жаждет. Старое испанское искусство, искусство религии и догматов, превращается в его руках в искусство отрицания и сарказма. В нем живет новый дух, начинающий сомневаться во всём, что до сих пор уважалось». В начале своей карьеры Гойя писал церковные картины, но эти картины лишены какого бы то ни было намека на набожность. Женщины на этих картинах думали о всевозможных светских вещах, а ангелы походили на женщин, расположением которых пользовался Гойя.

Рис. 188. Франциско Гойя. «Неужели нет никого, кто разбил бы наши цепи?» (Карикатура на трудность развода).

Классическим примером в этом отношении служит картина «Святой Антоний Падуанский воскрешает убитого, чтобы узнать от него имя убийцы». Главными фигурами на этой картине являются зрители. Это, по преимуществу, придворные дамы, его хорошие знакомые, которых он разместил на большой балюстраде, где они самым бесцеремонным образом кокетничают. «Их мясистые, полные, нежные руки красноречиво играют веерами, – пишет про эту картину Ириарт. – Пышные черные локоны падают на оголённые плечи, чувственные глаза горят далеко не набожным огнем, а томная улыбка играет на пурпурных губах. Некоторые, по-видимому, только что покинули постель, и их блестящие шёлковые платья несколько помяты. Одна из них поправляет прическу, спустившуюся на розоватую грудь, другая, отвернув по рассеянности рукав, показывает зрителям мягкие глубокие складки белоснежной руки».

Рис. 189, Франциско Гойя. Она молится за нее. (Карикатура на жриц любви).

Без сомнения, что в таких картинах много шику и они должны были производить пикантное впечатление, особенно, если мы вспомним, что Гойя был интимным другом большинства этих красивых женщин, но об аскетической набожности здесь нет и помина.

Вулканическая натура Гойя, фантазия которой развивалась при малейшем толчке, не довольствовалась медленной работой кисти, а требовала других, более быстрых способов исполнения.

Этому требованию лучше всего удовлетворяла гравировальная игла, к которой Гойя и прибег. Гравюра позволяет художнику высказаться вполне и с точностью зеркала воспроизводит всю его душу. Гойя исполнил бесчисленное множество гравюр, обессмертивших его имя. Гравировальная игла в руках его превращалась в отравленную стрелу, при помощи которой он ранил всех и всё: деспотизм, суеверие, интриги, честь, которая продаётся, и красоту, которая покупается, тщеславную гордость великих и унизительную покорность малых. Из всех пороков и скандалов того времени он сделал веселую и вместе с тем ужасную гекатомбу.

Гойя вел свою гигантскую войну на три стороны; но эти три стороны охватывают собою всю человеческую жизнь: он бился против общих человеческих пороков и слабостей, против церковного и политического гнета, фанатизма, суеверия, лжи, пустосвятства, невежества и против войны, которую Испании пришлось вынести во время нашествия французов.

Caprichos являются главным произведением Гойя, как сатирика. Они в то же время могут быть названы величайшим откровением сатирического гения, который видит наполняющее мир лицемерие, выводит его на свет и показывает либо в виде отдельных лиц, либо в виде предметов, не заботясь нисколько о том, что имена и люди пользуются еще известностью и силой, а предметы внушают почтение. «Чего только ни в состоянии сделать портной!», восклицает он под рисунком, на котором изображен пень, одетый в монашеское платье, и перед которым народ с упованием склоняется на колени, вознося горячие молитвы (рис. 186). Карикатура на плохих, бессодержательных проповедников: «Какой золотой клювъ!» (рис. 187), имеет целью высмеять иезуитов, в проповедях которых осталась одна пустая бессодержательная форма, бессмысленная болтовня заученных фраз, содержание же давно забыто. Точно доктор, который с удивительно мудрым видом говорит ученые фразы перед постелью больного и в то же время не может залечить пореза на пальце. Сатиры на общество не уступают сатирам церковным и политическим. «Неужели нет никого, кто разбил бы наши цепи?», такой крик раздается из самой глубины сердца двух супругов (рис. 188). Они не любят друг друга и совместная жизнь приносит им только мучения. Они сошлись по ошибке, но разойтись уже слишком поздно. Испания с своими суровыми законами не признает развода; пока не разлучит их смерть, они будут вместе как физически, так и духовно. Строгая формальность, преследующая букву закона, как насмешливая ночная птица, гнетет их и доводит до полного отчаяния как жену, так и мужа. «Она молится за нее» (рис. 189), больше она ничего не может сделать для своей дочери, так как слишком стара и в состоянии лишь искренно и неустанно молиться; но она молится не о том, чтобы Господь сохранил душу её дочери по-детски чистой и ясной, а чтобы дал ей богатых покровителей и приготовил бы ей жизнь беспечную и беспечальную, какою она сама пользовалась во время молодости. Об этом шепчут её старческие губы в то время, как служанка расчесывает густые волосы молодой девушки. Молитва матери будет услышана: дочь прошла хорошую школу. Она знает хорошо, что когда немного спустя она пойдет по улице скромно опустив глаза, на нее станут засматриваться молодые люди. Как противоположность к этому рисунку, у Гойя есть другая карикатура на старую, иссохшую женщину, не перестающую, между тем, кокетничать и наряжаться.

Едкая ирония, сквозящая из каждого рисунка этого собрания, возмутила сильным образом инквизицию. Но художник сумел отпарировать удар, посвятив книгу королю, который в ней как раз больше всего осмеивался. И король принял посвящение. Само собой, он сделал это не из великодушия, а потому лишь, что Гойя умел ослабить свои уколы остроумными комментариями. Это произведение гениального художника является зеркалом картины мира, вследствие чего оно будет жить во все века.

Рис. 190. Франциско Гойя. Ярость войны.

Не менее интересно и талантливо второе его произведение – «Desastros de la Guerra»; оно является самой ужасной и верной иллюстрацией к отчаянной народной войне, которую вела Испания с Францией. Desastros представляет из себя ряд рисунков, изображающих военные сцены. В целом произведение это является самой жестокой сатирой на мнение, будто война возрождает и закаляет нацию. Разбои, грабежи, насилие, варварство и всевозможные зверства являются ужасными спутниками войны. «Хотите вы видеть ужасы войны? – спрашивает он. – Это борьба с диким животным, которого человек схватил за горло. Здесь мы видим неравную борьбу между яростью медведя и яростью человека» (рис. 190).

Особенно известны пятнадцать гравюр, которые Гойя выпустил в 1814 году. Каждый из этих рисунков может быть по справедливости назван шедевром. Их называют политическим и философским духовным завещанием старого испанского либерала.

Охваченный священным гневом, он борется против интриг и лукавства обскурантов, препятствующих прогрессу и угнетающих свободу мысли. В этих рисунках он в последний раз обрушивается с особой яростью на королей, духовенство и аристократию. В этой коллекции есть глубокий по смыслу рисунок «Истина умерла» (рис. 191). Под бессердечными ударами святотатцев и интриганов пала истина – чистой и незапятнанной.

Рис. 191. Франциско Гойя. Истина умерла. (Карикатура на испанскую инквизицию).

Монахи побили ее камнями, а инквизиция замучила до смерти. Рядом с ней на коленях рыдает справедливость, а церковь бесстрастно даёт ей отпущение грехов и последнее благословение. «Истина умерла, воскреснет ли она когда-нибудь снова?», – задаёт вопрос Гойя и сам же на него отвечает в утвердительном смысле, говоря, что истина вечна, а следовательно должна и вечно жить. Конечно, она может опять пасть под ударами врагов, но возродится снова, подобно Фениксу.

Относительно этих пятнадцати рисунков Мутер говорит следующее: «Это не приятная забавная игра воображения, как на рисунках Калло, и не мещанский пессимизм Хогарта. Гойя неумолимей, резче и его фантазия залетает выше. В грезах своих он видит образы, полные ужаса и отвращения, смех его горек, а гнев беспощаден»… Само собой разумеется, что человек, откровенно указывающий на общественные язвы в такой стране, как Испания, не мог быть в полной безопасности от преследования инквизиции и должен был искать себе убежище в какой-либо другой стране. Гойя чувствовал это и последние годы жизни провел в добровольном изгнании во Франции, где и умер в 1828 году.

Часть третья

Глава XVIII. Карл X и иезуиты

Восшествие на престол Карла X, – Его прежняя жизнь, религиозный фанатизм. – Реакционные действия правительства. – Июльская революция. – Возрождение политической карикатуры. – Карикатуры на Карла X. – Карикатуры на герцогиню Ангулемскую. – Карикатуры на иезуитов.

Великий корсиканец, приводивший в трепет всех государей Европы, скончался в полном одиночестве на далеком острове, затерянном в Тихом океане. После его смерти победители при Ватерлоо сразу почувствовали себя в безопасности, тогда как при жизни Наполеона они все еще опасались, как бы полководец опять не вернулся в Европу и не произвёл бы нового разгрома. Теперь же они с полной безнаказанностью могли дать волю своим деспотическим инстинктам, хорошо сознавая, что народ без энергичного руководителя не окажет сопротивления. Таким образом, буквально оправдались слова Наполеона, которые он сказал после своего второго поражения: «Во мне народы имели одного тирана, теперь моё место займут тридцать других, кулаки которых станут угнетать народ настолько же тяжелее, настолько они меньше меня».

Эти слова прежде всего оправдались на самой Франции.

После Людовика XVIII «Расслабленного», 16-го сентября 1824 года на французский престол вступил Карл X. Молодость этого короля протекла при «старом режиме», когда он еще назывался графом д’Артуа. С этим именем, как это теперь исторически установлено, связывается целый ряд всевозможных публичных скандалов и таких поступков, которые не побрезговал бы записать в свои мемуары и маркиз де-Сад. «Шарло», как называли графа д’Артуа, был главным участником во всех оргиях, которые устраивались придворной аристократией при Людовике XVI. Его слава, как распутника и кутилы, проникла даже в народ, и когда в Париж приехала будущая супруга графа д’Артуа, рыбачки приветствовали ее на улице скабрезным стихотворением, в котором прозрачно намекалось на любовные похождения её супруга. Граф д’Артуа играл между прочим выдающуюся роль в известной скандальной истории с ожерельем королевы Марии-Антуанетты. Его также открыто называли любовником королевы, и уже спустя пять лет после вступления на престол Людовика XVI появилось сатирическое стихотворение «Les Amours de Chariot et Toinette», в котором рассказывалось о связи Марии-Антуанетты с зятем д’Артуа,

Эти достойные поступки, увековеченные в памяти народа в разных уличных песенках, стояли, как живые упреки, перед глазами Карла X, и он, стараясь заставить забыть о них всех, из одной крайности бросился в другую: из распутника он превратился в ханжу. Но еще один подвиг хорошо характеризует личность Карла X. Когда разразилась революция, то граф д’Артуа вместо того, чтобы защищать престол французского короля, первый бежал за границу и тем подал сигнал к эмиграции аристократов; эмиграция же, как мы знаем, была главной причиной гибели Людовика XVI.

Рис. 192. Александр Декан. В год от Рождества Христова 1840-й, а славного царствования Карла X в 16-й.

Граф д’Артуа принадлежал к тем людям, которые никогда не вступают в спор с новыми веяниями эпохи, и так как он не мог постичь неумолимый закон развития, то пришел ко внутреннему убеждению, что для спокойствия страны следует «запретить науку и размышление».

Эту мысль он начал проводить еще во время правления его брата, а когда сам утвердился на престоле, то сделал из этой фразы свою политическую программу, которой и следовал неуклонно в продолжение своего краткого царствования. Первые его распоряжения об освобождении нескольких тысяч политических преступников и о свободе печати произвели на его подданных благоприятные впечатления, но когда на утверждение парламента им был представлен «закон о святотатстве», народ понял, какого слепого религиозного фанатика-короля приобрел он в лице Карла X.

По этому закону за кражу церковных сосудов следовало пожизненное заключение на галеры, за разграбление церкви – смертная казнь. Хотя этот закон был противен духу времени, тем не менее, он прошел в парламенте с значительным большинством голосов. Год спустя после этого был объявлен закон о вознаграждении эмигрантов, бежавших в 1789 году за границу. Так следовало одно реакционное действие за другим.

Рис. 193. Филиппон. О, какая отвратительная маска!

Конгрегации со своими процессиями и духовными праздниками завладели всей общественной жизнью. Чтобы сделать популярными свои церковные песни, они придумали отличное средство: они пели их на мотив Марсельезы и оперных арий. Могущество конгрегаций достигло неимоверных размеров. Был введен так называемый церковный юбилейный год, отпразднованный в Париже с необычайной помпой. В продолжение шести недель устраивались публичные покаяния, в которых должны были участвовать все жители города. Все государственные должности были заняты приверженцами клерикальной партии.

В такие времена карикатура, без сомнения, имела массу материала, но не могла им воспользоваться, находясь под строгим запрещением. Самые наивные её произведения рассматривались, как преступление. Сатира, появившаяся было во времена Людовика XVIII, снова должна была замолчать и заглохнуть, как в царствование Наполеона I.

Только один род карикатуры мог процветать в тишине – эротический. Иезуиты и конгрегации были поэтому безграничными властелинами над народном духом.

Но великолепие «его величества Нимврода X», как называл народ Карла X, вследствие его страсти к охоте, окончилось несколько ранее его смерти. То, что Карл X превратил свой дворец в молельню, народ ещё кое-как сносил, но то, что по желанию короля вся Франция превратилась в какую-то церковную общину, окутанную кадильным дымом, этого уж он никак не мог стерпеть.

Рис. 194. Рак. (Анонимная карикатура на Kapaa X).

Воспоминание о человеке, «в имени которого спали тысячи пушек», как выразился Гейне о Наполеоне, не могли быть заглушены колокольным звоном церквей. Названия Аркола, Египет, Иена, Фридланд звучали в ушах народа, как очаровательная песня…

Когда в 1830 году министр полиции Полиньяк задумал вернуть народ к прежнему феодальному состоянию, в котором он находился до 1789 года, во Франции разразилась вторая революция. Массы, которые со времён Наполеона I отвыкли от политики, очнулись и начали борьбу против Нимврода X. Все сразу заговорили о политике.

Народ проснулся, разбуженный кулаками Полиньяка, и 29-го июля 1830 года царственный охотник обратился сам в гонимую дичь.

Вот события, предшествовавшие зарождению современной политической карикатуры.

Кадильный дым был рассеян пушечными выстрелами, а церковный звон был заглушён ружейными залпами.

Карикатура не дремала и при первых же народных волнениях явилась во всеоружии на арену борьбы. Много бессмертных, достойных имен было в этом политическом авангарде; достойнейшее из них было Эжен Делакруа.

Рис. 195. Вперёд дети, убивайте этих бесчестных негодяев, будьте храбры., и вы получите отпущение грехов. (Карикатура на иезуитов).

«Великолепный наследник Рубенса, истинный художник с солнцем в голове и с бурей в сердце», бросился первым в битву против иезуитских реакционеров. иезуиты, герцог Деказ, Полиньяк, одним словом, все тогдашнее правительство не раз испытало на себе силу его сатирических ударов.

Но могучий творец «Свободы на баррикадах» выступил в борьбу не один; рядом с ним следует поставить другого перворазрядного карикатуриста – Александра Декана. Можно смело сказать, что могущество Карла X сломилось под ударами Декана, и гонимый его сатирическими стрелами граф д’Артуа во второй раз очистил поле сражения.

Как на одно из лучших произведений Декана, мы укажем на карикатуру «В год от Рождества Христова 1840-й, а славного царствования Карла X в 16-й». Этот рисунок позднее несколько раз понимался неверно, – комментаторы не догадывались, что художник хотел сказать, что Карл X и через десять лет останется тем же самым заядлым охотником, а предполагали, будто Декан еще в 1840 году издевался над королем, когда тот уже давно был в могиле (рис. 192).

К блестящим именам, взявшимся за карандаш против Карла X, следует прибавить еще Дениса Раффе, затем Травье и Шарля Филиппона. Рисунок последнего «О, какая отвратительная маска!» мы приводим здесь (рис. 193). Эта карикатура является одним из лучших карикатурных портретов вообще.

Само собою разумеется, что рядом с этими славными именами действовали многочисленные анонимы, из которых некоторые обладали большим карикатурным талантом. Талантливый Травье не подписывал почти ни одной карикатуры. Прекрасная карикатура «Рак» (рис. 194) уже встречалась нам однажды в виде карикатуры на герцога Веллингтона. Год спустя анонимный французский художник применил её с небольшими изменениями к Карлу X. В этом можно видеть доказательство того, что английское влияние ещё не совсем исчезло из французского искусства.

Карикатура жестоко отомстила Карлу X за свое притеснение и беспощадно продолжала издеваться над королём даже и тогда, когда он был уже побежден и, следовательно, не представлял никакой опасности.

Если Карл X являлся главной целью нападок карикатуристов, то немного менее подвергались насмешкам иезуиты и герцогиня Ангулемская, «единственный мужчина в семье», по меткому выражению Наполеона. Эта герцогиня являлась душой сопротивления. До последнего момента заставляла она бороться Карла X. Карикатуристы изображали ее то в виде Гарпии, которая гонит мужа на борьбу с революционерами, то в виде молодой девушки, которая подговаривает Людовика XVIII на убийство Нея.

Из карикатур на конгрегации и иезуитов мы приводим здесь одну, на которой духовное лицо высшего ранга ведет на баррикады против революционеров монахов и иезуитов и, видя в них недостаток храбрости, обещает им отпущение всех грехов (рис. 195).

Если карикатура во времена великой революции, с одной стороны, копировала английские образцы, а с другой – находилась под влиянием псевдоклассицизма Давида, то в июльскую революцию, вследствие развития народного искусства, она нашла свои особые, чисто французские формы выражения, которые с тех пор и не переставала развивать.