Текст книги "Для тебя. Многогранный роман"

«Для Марка»

Эндрю видел, что Марк был шокирован разоблачением Жака не меньше других. Но, скорее всего, его больше огорчало то, что не он раскопал все это, чем тот факт, что Жака отправят в какое-нибудь заведение за высоким забором и повсеместно присутствующей сигнализацией. Да, Жак был абсолютно прав в своем письме, Марк никогда не считал его своим лучшим другом, как и другом вообще. Он был для него просто приятелем, который всегда на подхвате. И, естественно, Марк хранил у себя записи, в которых Жак играл на пакетики дури, и те, где он сбывал свои выигрыши. Правда, давить ими на «друга» ему так никогда и не пришлось – Жак и без того всегда подхватывал любую его инициативу, да еще и с энтузиазмом. Например, когда он предложил ему распространять фотографии Лальен. Но Марк и представить себе не мог, что страсть к фото этой девушки у Жака и без того уже существовала. Маниакальная, нездоровая страсть.

В ночь после того, как мистеры коменданты открыли на всеобщее обозрение комнату Жака Пенье, никто из жителей кампуса не ложился спать. Словно паломники, стягивались они широкими потоками к тому корпусу, где случилась потрясающая разоблачающая находка. Имя Лальен снова было у всех на устах. Кто-то сочувствовал ей, кто-то обвинял ее, некоторые даже завидовали, произнося что-то вроде:

«Мало ли нормальных девушек? И стоило сходить с ума по этой… (дальше самые разные эпитеты)».

Но главным вопросом, который звучал одинаково у каждого: «Где же сам Жак?»

Марк не видел его после обеда, другие его знакомые тоже не могли сказать ничего конкретного. Надписи в общежитии Лальен появились где-то между шестью и семью часами вечера. Но Жака никто не видел ни в процессе их создания, ни после того.

«А вдруг он покончил с собой? Из-за нее…», – слышалось в толпе студентов.

«Или просто сбежал…»

Марк ни секунды не верил в эти предположения. Конечно же, Жак наверняка уже услышал или увидел, что в кампусе творится что-то не то. И имя его звучит со всех дверей и окон. Он не настолько идиот, чтобы потыкаться в свое разворошенное логово. Но и бежать не станет, пока не узнает наверняка, что к чему.

На поиски Жака-маньяка (теперь почти все его называли только так) быстро организовалось с десяток поисковых групп. Мистер Венгар вместе с мистером Фалтером, похоже, не собирались в эту ночь отправляться по своим уютным домам, ко своим милым семьям. Куда и зачем, если на работе такой action? Они оба лично просили Марка посодействовать поискам и, как стимул к тому, передали ему подписанный для него контейнер.

– Мы его не открывали, – как можно более убедительно сказал мистер Венгар.

– Никто не видел, что внутри, – вторил ему мистер Фалтер.

Марк забрал завещанное Жаком и поблагодарил комендантов, но словам их, конечно же, не поверил. Догадывался ли он, что было внутри контейнера? Понятное дело – фотографии. В этом у него сомнений не было. Возможно, Жак собирал на него что-то разоблачающее его шпионскую деятельность, чтобы в случае атаки иметь под рукой козырь. Это было бы логично. Но Жак не принадлежал к тем предсказуемым людям, которые действуют в соответствии с логикой и холодным расчетом. Этот парень всегда умел удивить.

«Да, я играю в карты на траву, иногда – на таблетки, иногда на порошки. За них я потом получаю куда больше, чем обычные ставки в покере. А что такого? Каждому не помешает несколько тысченок в свободном доступе».

«Да, у меня А по физиологии. Но никому не говори, не хочу прослыть ботаном».

«Эээ, знаешь, Марк… Я… Я, кажется… эээ… люблю Ла».

Да, конечно, Марк знал это. Марк считал своим священным долгом знать всё обо всех. С Жаком было проще всего – он любил много болтать. И то его запинающееся признание в любви к Лальен подтверждало тот факт, что он целиком и полностью доверял Марку, хотя и знал уже на то время, насколько опасной становится информация, попадая к нему в руки. Жак был тогда в совершенно потерянном состоянии, парня полностью выбило из колеи и отбросило куда-то далеко в сторону, треснув о железобетонный забор. Марк понимал его, он сам испытал всё это, и знал, что никакие слова утешения не могут быть для него по-настоящему утешительными. Единственным, что могло дать им разрядку – это хорошо спланированная месть. Марк был в ней стратегом и полководцем, а Жак – послушной пешкой.

Теперь же Марк столкнулся со странной неожиданностью: как оказалось, болтливый и откровенный Жак делился с ним вовсе не всем. У него были такие секреты, о которых Марк даже подозревать не мог. Одним из них, очевидно, являлся подкоп против друга, результаты которого должно быть находились в контейнере. И, не смотря на то, что из табакерки, которую держал в руках Марк, мог выпрыгнуть любой чертик, все же он хотел, чтобы рядом с ним кто-то был, когда он станет открывать контейнер. Этим кем-то мог стать только Эндрю. Хотя тот, конечно же, занят утешением шокированной Лальен. Марку тоже хотелось бы сказать ей что-нибудь. Но что бы это могло быть в такой ситуации, да еще после того, как они поговорили в последний раз? Тем не менее, парень ощущал необходимость в обществе Эндрю, своего единственного друга. Хотя странно было называть другом того, кто встречается с девушкой, с которой хотел встречаться ты. Кроме того Марк отлично понимал, насколько Эндрю его, мягко говоря, недолюбливает. И, все же, это был для него самый близкий человек во всем кампусе.

– Привет! – побродив какое-то время вокруг плотного кольца толпы, который сомкнулся вокруг Эндрю, Лальен, Мелиссы и Руэла, Марк наконец-таки подошел к ним.

Мелисса окинула его неприветливым взглядом. Руэл крепче прижал ее к себе, наверное, немного побаиваясь, что она может наброситься на Марка. Хотя, как выяснилось, на него-то как раз незачем. Но все же, для страховки, мускулистые руки баскетболиста посильнее сомкнулись на тонкой талии девушки.

Эндрю взглянул на Марка и на контейнер в его руках. Он уже собрался было что-то сказать, но самой первой из четверых неожиданно заговорила Лальен.

– Привет, Марк, – два простых слова полушепотом слетело с ее уст.

В них не было почти никакой эмоциональной окраски, голос девушки не был наполнен ничем, кроме усталости. А, все же, Марку показалось, что она рада его видеть. Но следующее, что она сказала, было еще удивительнее ее приветствия:

– Прости… что думала…, – ей пришлось отвести глаза и часто-часто поморгать, чтобы избавиться от подступающих слез, – думала, это ты, – закончила она после глубокого тяжелого вдоха. Девушка освободилась от руки Эндрю, которая обнимала ее за плечи. – Извините, мне нужно выйти отсюда, – сказала она своему парню и друзьям. – Мы с Марком пройдемся и немного поговорим обо всем этом, – взгляд ее влажных глаз остановился на Эндрю, словно спрашивая, не против ли тот.

Парень еле заметно одобрительно кивнул. Он понимал, что чувство вины за все произошедшее переполняет Лальен, и ей нужно выплеснуть его хоть немного. Она не говорила, но по ее слезам, по хрипловатости пропадающего голоса, по тому, что она едва держалась на ногах, нельзя было не заметить, что все эти события сильно подкосили ее. И, зная Лальен, Эндрю был уверен – она винила уже не Жака. Нет, только себя.

– Марк, мне правда стыдно за все, что я тебе наговорила тогда, в коридоре, – сказала Лальен, когда они уже немного отошли от переполненного зеваками корпуса.

Уже давно стемнело. На небе не было видно ни единой звездочки, но желтые фонари вдоль тротуаров и свет из окон не давали двум фигурам полностью раствориться во тьме.

– Не надо, Ла, – оборвал ее Марк.

Ему совсем не хотелось слушать этих через силу выдавленных извинений. Лальен никогда ни за что не извинялась. Он это знал не хуже ее отца и мадам Психолог. Не извинялась не потому, что ей чуждо было чувство вины, а потому, что ей казались бессмысленными любые извинения.

– Не надо. Почти все из того, что услышал, я заслужил, – даже немного забыв про свой контейнер, Марк смотрел на ее профиль, вырванный лучами фонаря из темноты.

– Но ты – не Аноним, – Лальен повернулась к нему, и он заметил, что по ее противоположной щеке котится слеза.

Как бы ему хотелось смахнуть ее с когда-то любимого (когда-то?) лица, стереть поцелуем след, который она оставила… Как бы ему хотелось этого даже теперь, когда он уже месяц как встречался с Джули, которая любила его со всей нежностью и страстью. Как бы ему хотелось… Но он не мог. Лальен, такая близкая, и такая бесконечно далекая. Даже находясь в паре сантиметров от него, она всегда продолжала оставаться на расстоянии невозможности.

– Ты никогда мне полностью не доверяла, – сказал он, прижав к себе контейнер.

– Что в этой штуке? – спросила Лальен, проигнорировал его последнее замечание.

– Что-то от Жака, – Марк легонько встряхнул контейнер и в нем послышался шорох подпрыгнувших предметов.

– Ты еще не смотрел? – удивилась девушка.

– Нет.

– Хочешь, вместе посмотрим?

Марк ответил не сразу. Но у него вдруг появилось чувство, что содержимое контейнера связано и с ней, поэтому сказал:

– Хочу.

Они уселись на широкую лавочку под большим желтым фонарем. Это было как раз на границе Нового парка с видом на Старый. Мало кто любил туда ходить, потому что почти лесной пейзаж, освещенный одним единственным фонарем, не очень-то привлекал в вечернее время. А на некоторых и вовсе нагонял страх, хотя они, конечно же, никогда никому в этом не признались бы. Но для Марка и Лальен это место когда-то было любимым. И именно на этой лавочке, с поручнями в виде переплетенных ветвей плюща, они чаще всего сидели. Теперь же они пришли туда как-то случайно, не сговариваясь, ноги просто сами направились по давно заброшенному маршруту. Да, с Эндрю Лальен никогда не приходила на это пограничие. В Старый парк они ходили часто, но на плющевые лавки – никогда. Ей просто не хотелось каждый раз вспоминать Марка, а это было неизбежно.

– Открывай уже! – она легонько толкнула локтем парня в бок.

Марк же просто сидел и смотрел на красные буквы «For Mark».

– Давай, – голос Лальен был мягким, но настойчивым.

Парень глубоко вдохнул, словно собирался нырять в этот контейнер, и наконец-то снял с него крышку. Он сделал это слишком резким движением, поэтому содержимое выпрыгнуло из своего пластикового заточения и разлетелось по лавочке и по тротуару. Несколько фотографий и диск упали на колени Лальен. Марк бросился собирать все остальное. Девушка тем временем поднесла фотографии к фонарному свету.

– Святые облака…, – прошептала она. Будучи атеисткой, девушка больше никого и ничто не называла святым. Да и облака нужны были ей только для таких вот случаев, когда все эквивалентные высказывания могли звучать только матом.

На первом же фото она увидела себя с Эндрю в Старом парке. Это было под ее любимым дубом. И это был их первый раз. Она забрала у Марка из рук и то, что собрал он. Ему оставалось только смотреть вместе с ней. Следующие фото, кадр за кадром, рассказывали о том, что произошло в то осеннее утро. И на каждом из них значилась дата и время.

«5.10.2009. 06:24» – восемь кадров.

«5.10.2009. 06:25» – десять.

«5.10.2009. 06:26» – шесть.

«5.10.2009. 06:27» – девять.

Тридцать три кадра за четыре минуты.

– Тебя он тоже ненавидел, – тихо сказала Лальен, возвращая Марку стопку фотографий.

С этим утверждением Марк не мог поспорить. Нет, не то, чтобы он когда-то полностью доверял Жаку… Просто, он вообще никогда никому полностью не доверял. За исключением, разве что, Лальен. Да и того, как оказалось, допускать не стоило. Он смотрел на эти картинки, отпечатанные на матовой бумаге (будто специально, чтобы их было удобнее просматривать в свете фонаря), и ощущал, как вскипает в нем давно задавленная и закрытая где-то в цинковом гробу его подсознания, ревность.

Эндрю расстегивает молнию на зеленом платье Лальен.

Ее руки стягивают с него белую футболку.

Зеленая ткань падает на покрывало рядом с босыми ногами девушки.

Рядом появляются синие джинсы Эндрю.

Дальше снятое белье, обнаженные тела – все в прекрасном качестве с просто-таки профессиональной четкостью.

Когда Лальен сунула просмотренные фотографии ему в руки, он уже готов был разорвать в клочья и их, и ее. Но, используя весь оставшийся самоконтроль, смял всего лишь пару верхних кадров.

Лальен чувствовала его наэлектризованность. Ее невозможно было не ощущать. Да, они с Марком никогда не были чем-то большим, чем друзьями. И то лишь в ее представлении. Но даже она чувствовала что-то вроде ревности, когда Аноним писал ей о девушке, с которой начал встречаться Марк, о том, что это серьезнее, чем его былые короткие интрижки, о том, что он счастлив с Джули так, как никогда не был с ней, с Лальен. И чувство это было жутко неприятным, как зубная боль, оно сидело где-то внутри и надоедало своим присутствием. Она никому не признавалась в этом, даже Мели, она игнорировала это всеми силами, она повторяла себе, как мантру: «Мне параллельно. Я его не любила. Мне параллельно. Мне…». Но атеисткам не помогают ни мантры, ни молитвы.

– Остается диск, – девушка поднесла его на свет.

– У меня еще один, – Марк поднял другой, который лежал рядом с ним на лавочке.

– Мне кажется, здесь еще что-то, – Лальен заглянула в квадратный конвертик. – Письмо, – она достала сложенный вчетверо листок.

Марк отложил фотографии и взял послание Жака из ее руки. Он развернул листок и попытался читать.

«…лучший друг», – было первым, что он увидел.

– Заберри! – прорычал он, отдавая письмо назад Лальен.

К его вспыхнувшей ревности прибавилась еще и ярость. Она просто захлестывала его. Казалось, еще немного, и он свернет кому-то шею, вспорит живот и будет наслаждаться видом вытекающей крови. Пугало только то, что этим кем-то могла стать Лальен.

– Прочитать? – тем временем осторожно спросила девушка.

– Да, – сказал Марк, хотя знал, что лучше было бы сказать: «нет». Лучше было бы сказать: «Порви его, съешь и беги. Беги так быстро, как только смогут твои длинные ноги».

Но он сказал «да», и она стала читать. И, по мере того, как слова Жака отделялись от голоса Лальен и накладывались на сознание Марка, он начинал понимать, что ярость его направлена вовсе не на девушку. И не на Эндрю. Единственным объектом, который вызвал ее, и на который она должна была обрушиться со всей своей разрушительной силой, являлся Жак.

«Жак-маньяк».

«Жак-дурак».

«Жак-мать-его-так».

Лальен дочитала. Повисла затяжная пауза. Девушка с опаской взглянула на Марка. Его челюсти были плотно сжаты, брови немного съехались к переносице. Лальен думала, что в этот момент больше всех и всего на свете он презирает ее. Марк читал это, словно бегущую строку, в ее виноватых глазах.

– Ты была права, Жак меня ненавидит, – сказал он, забирая листок у нее из рук. – Но, хочу, чтоб ты знала, я не ненавижу тебя. И не собираюсь ненавидеть. Твоя с Эндрю жизнь – не мое дело. И уж тем более, не должно было стать делом Жака. Я убью этого идиота, как только увижу, – он попытался улыбнуться лучшей из своих улыбок, правда получилась она немного нервной.

Марк порвал письмо на множество мелких кусочков и отправил его в высокую урну возле лавочки.

Ему хотелось сделать это и с фотографиями, но… на них была Лальен. Как он мог рвать на части ее изображение? Отделять огненную голову от белого тела, разделять ее туловище напополам или как получится… Как он мог сделать то же самое с изображением Эндрю? Никак. Не смотря на все, что бурлило в нем, подобно расплавленной магме, бурлило и не находило выхода, этого он сделать никак не мог.

– Я убью его первой, – Лальен тоже улыбнулась. Но вместе с улыбкой на ее щеке снова появились слезы. Две блестящих капли, они синхронно выкатились из ее глаз и так же одновременно спустились к подбородку, оставляя на бледных щеках девушки две влажных полоски.

– Каждая твоя слеза стоит литра его крови, – Марк решился прикоснуться к ней: вытер рукой слезинки, повисшие на подбородке Лальен.

Эти слова пугали девушку – Марк уже не улыбался, и в голосе его было столько металла, что, казалось, одним им можно вспороть кому-то горло.

– Не хочу даже думать, что на этом диске, – сказала она, чтобы как-то переменить тему. Хотя, на самом деле, тема могла быть только одна, неизменная. По крайней мере, девушке хотелось отвести разговор от той части, где они оба уже готовы, действительно всерьез готовы, убить Жака.

– Неужели он еще и снимал нас на камеру? – Лальен вертела в руках диск, создавая им блики от фонарных лучей. – Поверить не могу. И как он успевал? И камера, и фотоаппарат…

– Камеру можно было просто зафиксировать, дальше она работала сама, – Марк отобрал у нее диск. – Я не буду этого смотреть. Но ты оставь себе, если хочешь. Когда-то, лет через множество, посмотрите с Эндрю, посмеетесь над Жаком-маньяком и полюбуетесь, как были молоды и прекрасны.

– Лучше разломать его, – сказала Лальен.

Она поднялась с лавки и схватила вторую копию, которая лежала с другой стороны от Марка, рядом с фотографиями и пустым контейнером. Ей потребовалось раз шесть перевернуть диск в разные стороны, пока он наконец треснул и разлетелся блестящими осколками.

Ей вдруг стало еще более стыдно, чем было до этого. В сотню тысяч раз сильнее, чем даже тогда, когда Марк смотрел на их с Эндрю фото, которые она демонстрировала ему одно за другим, рассказывая без слов, но в картинках, на кого променяла его, Марка. И причиной этому стыду было кое-что, вдруг вспомнившееся о том замечательном осеннем утре. Это была песня. Одна из лучших песен ее любимой группы – «Enjoy the silents» Depeche Mod. Она включила эту песню на своем мобильном, когда они с Эндрю… Тогда, октябрьским утром… И звук поставила на всю… И у нее такой мощный динамик… На записи Жака все наверняка отчетливо слышно. Вот почему ему и понадобилась еще и видеозапись, кроме фото. Он хотел ударить Марка ниже пояса, ударить настолько сильно, чтобы все предыдущее осталось мелкими царапинами на этом фоне. «Enjoy the silents» – любимая песня Марка. Depeche Mod – его любимая группа. Это он познакомил Лальен с их прекрасной музыкой. Это он читал ей тексты песен и рассказывал историю написания чуть ли не каждой из них. Это с ним она смотрела все записи концертов DM и все фильмы, к которым саундтреками шли их песни.

Почему-то, в отличии от плющевых лавочек, песни Depeche Mod не стали для Лальен вечным напоминанием о Марке. Как-то они слишком уж быстро отделились от его образа и стали существовать совершенно от него независимо. И как-то совсем без мыслей о Марке включила она тогда именно эту песню. Старый парк всегда был преисполнен тишины, которой она наслаждалась. А в тот раз ей захотелось, чтобы Эндрю наслаждался вместе с ней музыкой. Музыкой и ею самой.

Марк внимательно следил за ее нервными движениями, за тем, как разлетелись по тротуару и остались сверкать в лучах фонаря крошечные осколки диска, словно крупные слезы, которым никогда не просохнуть. Ему показалось, что она сделала это, чтобы оградить его от еще большей боли. Это было похоже на жест заботливости. А когда заботишься о ком-то, значит, этот кто-то тебе не безразличен. И он сделал с диском, который держал в руках, то же самое.

На самом деле Лальен больше заботилась о себе, чем о нем. Она знала, что посмотрев и, главным образом, послушав запись Жака, Марк возненавидит ее так сильно, как только можно ненавидеть вообще. И те слова, которые он говорил пару минут назад, забирая у нее письмо, остались бы пустым сотрясанием апрельского ночного воздуха. А ведь ей, не смотря на то, что сама она не любила его, нравилось думать, что он все еще чувствует к ней что-то теплое, что-то нежное, и что это что-то значительно отличается от его чувств к другим девушкам. Даже к Джули. Сознавала ли она собственную эгоистичность? Безусловно. Но, как утверждают психологи, если ребенок один в семье, он непременно вырастет эгоистом.

Жака нашли только на следующее утро, после того, как дочь мистера Фалтера, которая работала кинологом, привезла в университет четырех овчарок-ищеек. Не смотря на то, что ночь почти для всех была бессонной, в семь утра субботним утром мало кто спал. Студенты чувствовали себя зрителями в кинотеатре с эффектом 7D. Они высовывались изо всех окон, гроздьями висели на балконах, спешили к Нереко, чтобы занять лучшие места с хорошим обзором, и просто сновали туда-сюда по тротуарам. Добровольные поисковые группы, которые организовывал Руэл, пробегав всю ночь, вернулись ни с чем. Но мистер Фалтер еще в четыре утра додумался позвонить дочери, которая даже спросонок способна была проявлять молниеносную реакцию, и к половине седьмого уже примчалась в университет с лучшими своими псами. Овчарка по кличке Шаки стала героиней дня. Она первой добежала до Старого парка и там, среди кленов, неподалеку от дуба Лальен и Эндрю, нашла Жака. Парень был без сознания, с расцарапанным лицом и руками. Как сказал позже врач, он принял практически смертельную дозу героина. Но его крепкое сердце упрямо продолжало биться. А царапины ему нанесли ветки лощины, через которую он напрямик пробирался вглубь Старого парка. Все это главного университетского лекаря – доктора Швенмейстера, заставили рассказать на устроенном в десять утра собрании, дабы удовлетворить пытливые умы всех студентов и пресечь порождение оторванных от реальности слухов.

Мало кто радовался спасению Жака. Если бы студентов спросили, какого финала для этой истории они хотели, то большинство бы ответило, не скрываясь за маской гуманизма, что, безусловно, более трагичного. Скажем, Жак умирает от наркотиков. А если не так, то Эндрю убивает его. И поскольку все будут на стороне Эндрю, то официальной версией все равно будет та, по которой Жак умирает от наркотиков. Или, еще лучше, Лальен убивает Жака, пишет кровью на его лбу: «Я тебя…». В графе же «причина смерти», тем не менее, будет указано «от передозировки наркотическими веществами». У студентов была богатейшая фантазия. При чем у девушек порой даже более изощренная и жестокая, чем у парней.

Но вот кто искренне порадовался спасению Жака, так это Ректор. Точнее, порадовался он за себя и за драгоценную репутацию своего университета. Ведь одно дело, когда студент просто вылетает, пусть даже довольно-таки умный и успешный студент, и совсем другое, если этот умный и успешный студент умирает на территории университета от передозировки наркотиками. Кто из богатых и хоть в коей-то мере заботливых пап и мам пожелает отдать в такое место свое чадо? Тем более, что обучение у них и так было не из дешевых.

История о Жаке-маньяке оставалась у всех на слуху до самых летних каникул. О дальнейшей судьбе парня строили предположения разной степени невероятности. К началу июня их стало уже так много, что Ректор, единственный человек, которому всегда была известна истина (иначе и не бывает с докторами философии), решил упомянуть о Жаке в своем ежегодном интервью для университетской газеты. Интервью с Ректором публиковалось два раза в год, и родоначальником этой традиции был он сам в свои студенческие годы. Тогда ему, тощему веснушчатому писаке, еще и не мечталось, что однажды… Хотя нет, мечталось и не раз. Он постоянно составлял для себя списки того, что хотел бы изменить в университетском укладе и что желал бы добавить. Он стал журналистом студгазеты, чтобы всегда быть в центре самых важных событий, и знать все обо всем и обо всех. Но не с той целью, с которой охотился за информацией Марк, вовсе нет. Он просто очень любил университет, каждый камень и каждый кирпичик в его стенах, каждую книгу в библиотеке, каждую дорожку и каждое растение в Старом и Новом парках. Он воспринимал своим домом и общежитие, и учебные корпуса. Ему нравился скрип паркета в старом крыле и мягкая шершавость каменных плит в менее старом, и лоснящийся ламинат в новом учебном корпусе, пристроенном всего полсотни лет назад. Но вот парты из прессованных деревянных опилок он не любил. Они не пахли настоящим деревом, а только клеем, по большому счету, они прогибались, если усесться сверху столешницы и ломались, если кому-то в драке случалось на них упасть. Поэтому в первый же год его ректорства во всех корпусах университета такие парты были заменены широкими дубовыми и буковыми, сделанными по образу и подобию тех, которые можно было увидеть на фотографиях первой половины ХІХ века – удивительных раритетных картинок, развешенных на стенах университета, созданных с помощью дагеротипии.

Хлипкий студентик вырос красивым высоким мужчиной. Его тело обрело мышцы, глаза избавились от толстых очков, и их голубизна стала видна за прозрачными линзами-однодневками. Веснушки на лице со временем немного поблекли, а потом он и вовсе избавился от них, благодаря косметологическим процедурам. И когда после двадцати лет преподавательской деятельности его избрали ректором, весь университет повторял одно: «Это самый красивый ректор, которого мне доводилось видеть».

Вот уже десятый год он был в этом почетном звании, и двадцатый раз ему предстояло дать интервью. В начале учебного года его спрашивали о планах на год, об изменениях (если таковые были) в преподавательском составе и о том, сколько прибыло первокурсников. В июне было больше тем для разговора, и столь ответственное дело доверялось всегда только лучшему из лучших местных журналистов.

В последние два года таким неизменно оставался Патрик Канэ – еще один француз, сосланный уставшей матерью-модельером куда подальше. Не то, чтобы Патрик был трудным ребенком, просто он был, и уже самим фактом своего присутствия создавал проблемы. Ему постоянно приходилось подыскивать гувернанток. А найти хорошую гувернантку – не такое уж простое дело. Да и те хорошие, которые попадались, почему-то слишком быстро сбегали замуж, в декрет, уезжали куда-то далеко к заболевшим родителям. Плохих же, недобросовестных, приходилось выгонять, что каждый раз не обходилось без скандала. Самой же мадам Канэ было совсем не до того, чтобы сидеть с ребенком. В год рождения Патрика она впервые получила возможность принять участие в Парижской осенней неделе моды. Это было то, к чему она стремилась всю жизнь, начиная с того самого дня, когда впервые в двенадцать лет села за швейную машинку. Что до отца… Он просто не признал в мальчике своего ребенка. Поэтому он даже в документах о рождении был записан на фамилию матери. В шесть лет Патрик был сослан в британскую школу-интернат. Он чувствовал себя преданным и выброшенным, как надоевший щенок. Но его утешали книги Джоан Роулинг о мальчике, которому пришлось еще более несладко. Характер Патрика закалился, и после своих шести лет он больше никогда не плакал. Главной его целью стало прославиться. Прославиться в чем-то на всю планету. Так, чтобы эта слава долетела и до его матери, и до отца, который себя не считал его отцом. Он хотел, чтобы их накрыло волной стыда за себя и гордости за сына. Хотя да, он понимал, что на самом деле для него самого ничего не изменится. У него никогда не будет нормальной, полноценной счастливой семьи. Разве что он сам ее создаст, когда вырастет.

Для начала Патрик прославился тем, что стал лучшим наездником в своей британской школе, а потом, в выпускном классе, получил чемпионский кубок графства Уэльс. В швейцарском университете он продолжил расти на этом поприще, но, кроме того еще и подался в журналисты. Как можно было успевать совмещать одно с другим? Об этом оставалось известно одному ему. Тем не менее, по окончании первого учебного года его признали лучшим писакой университетской газеты, и главным редактором вместе со всем жур-составом было решено с первого сентября доверить ему почетное право брать интервью у Ректора.

В июне 2010 года «ЮниЦайт» расходился, как горячие круассаны у Нереко. Еще бы, ведь с обложки газеты жирнейшим шрифтом зазывал заголовок: «Куда идут на работу наши выпускники? Кто получит ректорскую стипендию „Сократ“? И как поживает сегодня Жак-маньяк? Об этом и многом другом в интервью с Ректором».

Стоит ли говорить, что заголовок этот занимал всю первую страницу, оставив другим менее интересным событиям крошечные места на обочинах. Но зато газету расхватали в первый же день выпуска еще до обеда. Впервые в истории «ЮниЦайт» редакция решилась выпустить еще один тираж. Который тоже успешно расхватали.

Так Патрик Канэ снова прославился. В этот раз, как тот, кто выведал у Ректора самую интересную для всех информацию. На самом же деле это Ректор попросил Патрика задать ему вопрос о Жаке. Но это осталось их маленьким секретом. Позже Патрику немного попало за то, что в интервью, и особенно в заголовке на первой странице имя Жак значилось с приставкой «маньяк». Но парень заверил, это было необходимо для того, чтобы все наверняка поняли, о ком речь. Ректор, впрочем, отчитывал его не слишком строго, потому что знал – сам написал бы точно так же.

Итак, со слов Ректора, отпечатанных на газетных листах, каждый умеющий читать узнал, что Жака Пенье поместили в клинику для душевнобольных. Находится она во Франции, то есть достаточно далеко, чтобы он мог сбежать оттуда и вернуться нагонять ужас на студентов. Диагноз ему поставили самый традиционный – шизофрения, которая не лечиться, как говорят честные врачи, но признаки которой сводятся к минимуму, как говорят доктора более позитивно настроенные. Причиной данного психического расстройства официально было объявлено давно перенесенное, но проигнорированное Жаком сотрясение мозга, которое он получил, по результатам обследования, где-то в начале первого курса. Таким образом, с Лальен была снята вина за его помешательство, от чего девушка с облегчением вздохнула. Ведь наряду с теми, кто сочувствовал тому, что Жак избрал ее объектом своего нездорового обожания, были и те, кто чуть ли не завидовал ей. Такие доброжелатели шептались у нее за спиной, но непременно настолько громко, чтобы девушка слышала, о том, что если бы она вела себя с парнями разумнее, не подавая ложных надежд и не искушая их, с Жаком все было бы в порядке.

Это все так достало ее, что к началу июня она десять тысяч раз ловила себя на мысли, как же ей хочется бросить этот университет, подобный маленькому провинциальному городку, где все друг друга знают и знают все друг о друге. А если в последнем случаются пробелы, то их немедленно заполняют самыми нелепыми выдумками.

Но рядом были Эндрю и Мелисса, и Руэл, которые ежедневно напоминали Лальен о том, что люди бывают разными. И среди этих разных ей посчастливилось найти самых лучших. Поддерживал ее и Марк со своей девушкой. Каким-то образом Лальен даже подружилась с Джули. Втроем с Мелиссой они часто выезжали в город пройтись по магазинам, или сидели у Нереко за чашкой кофе, болтая о чем-нибудь несущественном и ожидая своих парней. Марк с Руэлом почти каждый день допоздна пропадали на тренировках, а Эндрю совершенствовался в своем актерском мастерстве. Театральная труппа усердно готовилась к премьере исторической пьесы, написанной одним из студентов. Не сложно догадаться, кому досталась главная мужская роль.