Текст книги "Провал операции «Z»"

– Возьмите себя в руки, господин посланник, – говорю я ему интимно, – это не транслируется по телевидению.

Вице-королева Тении, Алоха Келебатуза, разнервничалась и кидается рыдать: можно быть вице-королевой, но при этом оставаться женщиной.

Дива Ла Кавале испускает такое си-бемоль, что срываются несколько чугунных гербов, прикрепленных к решетке. Теннисный корт становится похож на фондовую биржу. Столпившийся народ выкрикивает всякие слова и жестикулирует. От нас требуют объяснений, я их даю. Прибежавшая вместе со всеми Глория наконец осознает всю глубину случившегося. Видя меня в крови, она взмахивает руками, как крыльями, и обещает, что сейчас грохнется в обморок. Поскольку никто не придает ее словам никакого значения, она откладывает исполнение обещания на более поздние сроки.

Слуги стремятся побыстрее обеспечить доставку перевязочных материалов.

Приходит личный врач Окакиса. Он осматривает наши раны, дезинфицирует, перевязывает, наклеивает пластырь. Мы становимся похожими на карикатуру.

– Дамы и господа, – взываю я ко всем сразу, забывая на минуточку, что их всех необходимо называть по ранжиру в зависимости от положения с прибавлением величеств, превосходительств, преосвященств и прочих званий и титулов. – Дамы и господа! Вполне возможно, на корте остались еще начиненные взрывчаткой мячи, поэтому мы вам будем очень признательны, если вы покинете площадку, соблюдая порядок и осторожность.

Это классика! Давай побегаем наперегонки – кто кого! К черту трон, когда жизнь в опасности! Императоры и прочие величества, подхватив сандалии и прижав локти к бокам, легкой рысцой покидают место происшествия. Через несколько секунд мы остаемся на корте вчетвером:

Окакис, Антигона, доктор и я. Лекарь – очень достойный человек, во всяком случае, так держится. Шутка ли сказать, в какую ситуацию бедолага попал: он привык давать аспирин с витаминами от головной боли и накладывать пластырь на царапины, а тут этакая заваруха. Но с его повышенной зарплатой приходится выкручиваться.

– Это покушение! – изрекает он, поскольку, кроме дипломов, обладает еще даром дедуктивного мышления в очень продвинутом состоянии.

– Без всякого сомнения, – отвечаю я. Антигона склоняет свою прекрасную головку со следами страха на лице.

– Я еще не до конца осознала, – признается она.

– Рассмотрим ситуацию, – рассуждаю я вслух. – Все мячи на корт были поданы с момента начала вашей игры. Но если бы я поднял мяч где-нибудь в углу, так ведь нет – он лежал прямо у моих ног. Из этого можно заключить, что его положила сюда рука преступника.

Милая Антигона округляет глаза.

– Но никто же не входил на корт во время нашего первого сета!

– Значит, мяч подкатили сюда из-под ограждения.

Иду обследовать сетчатое ограждение вокруг корта. Иду медленно, внимательно разглядывая нижнюю часть сетки, и вдруг мои волосы становятся по стойке «смирно», как ученики при появлении инспектора.

На газоне я вижу распростертого беднягу Экватора Сали. Он держался около ограждения рядом с местом, куда Антигона бросила мяч, и получил основную порцию. Рубашка вся в крови. Одна щека сильно изуродована.

– Доктор! – зову я. – Здесь серьезный случай для вас!

Показываю ему на лежащего художника, и доктор, похоже, чрезвычайно рад представившейся возможности продемонстрировать свое искусство.

Подхватив саквояж, он со всех ног бежит на помощь пострадавшему.

Несчастный судовладелец стоит с грустным лицом. Его пышное новоселье превращается в ужасное бедствие. К несчастью, многочисленные репортеры, прослышав о покушении, бегут, как на халяву, стройными рядами, на ходу готовя свои фото– и кинокамеры.

– Господа, господа, прошу вас! – умоляет их Окакис.

Но эффект примерно тот же, как если просить влюбленного быка, положившего глаз на свою буренку, сходить в ближайший секс-шоп и купить себе надувную куклу. Затворы уже защелкали! Клик! Клак! И еще клак! И еще! А теперь сделай мне его под другим углом! Камеры стрекочут – словом, хит сезона!

Пока ребята из прессы заняты своей работой, я делаю свою, то есть продолжаю обход ограждения корта.

Тот, кто уверял, что комиссар Сан-Антонио не лучший флик в Европе, заслуживает тысячу оплеух и плевок в придачу, чтобы залепить синяки.

Гениальный Сан-А вновь все предвидел точно!

Кто-то ножницами прорезал небольшое отверстие в сетке прямо на уровне земли. И я понимаю, почему выбрали именно это место: здесь прямо у ограждения растет огромный, густой куст – не помню названия, но из его цветов делают зонтики, а из листьев – лодки. Кто-то притаился здесь и в нужный момент, когда все обращают внимание только на летающий туда-сюда мячик, закатил взрывное устройство на корт. И я практически уверен, что мячик с начинкой предназначался мне.

При этой мысли я немного столбенею. Не пугаюсь, нет, поскольку не родился еще тот парень, который способен излечить мою икоту, крикнув за спиной «у!». Но если нацелились на меня, значит, кто-то знает о моей истинной профессии и подозревает, что я приехал неспроста. А раз подозревает, значит, здесь, на острове Кокпинок, замышляются не очень хорошие вещи.

Обыскиваю куст, поднимаю листья. Так и есть, сломанные ветки доказывают недавнее присутствие здесь какого-то человека.

Принюхиваюсь. Мне кажется, я вам рассказывал, что у меня обоняние развито так же сильно, как и интеллект. И мои чувствительные ноздри улавливают странный запах. Но это не запах цветов на кусте – не могу пока еще вспомнить, как называется, подождите, может, вспомню! – куст этот источает довольно тяжелый, немного одуряющий аромат, похожий на ликер Карабинье-Дофенбах. Здесь же явно чувствуется запах женщины.

Кроме того, осматривая отверстие в сетке внимательнее, я нахожу несколько шелковых нитей, зацепившихся за обрезанные концы проволоки.

Осторожно снимаю их и кладу в спичечный коробок.

– Вы нашли что-то интересное? – спрашивает подошедший Окакис.

– Может быть, – отвечаю я, не моргнув глазом. – Как дела у художника?

– Ему очень плохо. Я сейчас же отправлю его самолетом в больницу Кито.

– Будете сообщать властям?

– Естественно. Отправлю телеграмму в полицию Сан-Кристобаля. Мой друг, я безутешен, – говорит он грустным голосом. – Кто-то стремится устроить грандиозный скандал в моем доме, чтобы обесчестить меня в глазах всего мира.

Мне тоже так кажется. Фактически скандал уже состоялся.

– Необходимо обнаружить преступника, – говорит Окакис.

Естественно, я понимаю, что последняя фраза брошена не в абстрактную пустоту, а направлена точно по моему адресу.

Я смотрю на него, он смотрит на меня. Затем мы оба вдруг синхронно улыбаемся, несмотря на всю серьезность положения.

– Не могли бы мы пойти поговорить с глазу на глаз где-нибудь в спокойном месте? – намекаю я.

– Я как раз хотел вам предложить, – тут же отзывается судовладелец.

Стараясь не показывать, что мне больно, поскольку у меня рана на ноге, я иду за ним.

К нам примыкает Антигона. Она хромает, но все же румянец вновь появился на ее красивом лице. Шикарная девочка! Настоящая элита!

Парень, который однажды поведет ее к мэру, чтобы совершить брачную запись, получит право не только на сотню танкеров в качестве приданого, но и сладкую жизнь в придачу.

– Ну как, ничего? – спрашиваю я.

– Думаю, да.

Глава 7

В исключительных случаях, не сомневайтесь, я умею быть и серьезным.

Поэтому Сан-Антонио, сидящий в настоящий момент в кабинете Окакиса, совсем не похож на того, к которому вы привыкли. Я нацепил важную, даже торжественную физиономию, разработанную префектурой полиции специально для подобных случаев: напряженный лоб с двумя красивыми поперечными складками, рот герметично закрыт, нос заострился и принял форму орлиного, в глазах интеллигентная холодность, выверенные движения, спина прямая.

– Вы из французской полиции, так ведь? – спрашивает с места в карьер судовладелец.

– Вам Глория Виктис сказала?

– Нет, но я в курсе, что среди приглашенных должен присутствовать инкогнито французский полицейский.

Я хмурю брови, и таким образом на лбу появляется еще одна поперечная складка, также предусмотренная инструкциями. Она выдается обычно вместе с дипломом об окончании академии. Но если честно, эта третья складка возникает не от напряжения, а от удивления.

– Откуда вы знаете, господин Окакис?

– Дорогой мой, допустим, это мой маленький секрет.

Совершенно ясно, что нет смысла настаивать. Если бы мы были во Франции, я нашел бы средства эффективного извлечения информации, но получается так, что события происходят не под моей крышей.

Поэтому мне ничего другого не остается, как отступить.

– Мы на острове, – продолжает Окакис. – С момента покушения никто отсюда уехать не мог…

– То есть вы хотите сказать, преступник скрывается среди нас, и вы просите меня его найти?

– Совершенно верно.

Он поднимается, насколько позволяет ему низкий рост.

– Предлагаю вам десять тысяч долларов, если сможете обнаружить преступника сегодня же.

Клянусь, если и дальше так пойдет, то я за время романтичного путешествия сколочу себе состояние. Десять тысяч зеленых – это около пяти миллионов старыми франками! А? По возвращении я смог бы сделать матушке царский подарок, например норковое манто. Он понижает голос и быстро говорит:

– Поймите, такие вопросы нужно решать очень быстро. Полиция Сан-Кристобаля лишь запутает дело. Я хотел бы, когда они прибудут, просто передать им преступника. – Он щелкает пальцами. – Вот и все!

Ну вылитый Наполеон! Какие аппетиты! Найти агрессора уже сегодня!

Даже мой шеф, которого я нахожу весьма деспотичным, и то не осмелился бы ставить мне такие задачи.

– Хорошо, господин Окакис, постараюсь сделать все возможное.

* * *

Я выхожу из кабинета Окакиса с котелком, кипящим как фритюрница.

Решаю, что первым делом мне необходимо плеснуть в себя двойное виски со льдом.

Направляюсь по дорожке к летнему бару, с выдумкой высеченному внутри скалы, что-то вроде грота с террасой и балконом, выходящими на море.

Время уже почти два, и как бы сам собой возникает вопрос, не пора ли за стол, поскольку чувствую – брюхо подвело.

Пока мне организуют выпивку, я вытаскиваю из кармана коробок спичек и изучаю шелковые нитки, собранные мной на решетке ограждения корта.

Числом их всего пять. Отрываю кусочек пластыря со своей повязки и располагаю нити на липкой ленте. И мне даже удается восстановить образец материала, откуда они оторваны. Бармен наблюдает за моими манипуляциями, раскрыв глаза размером с готическое окно. Он, похоже, думает про себя: ну и чудными же играми занимаются гости судовладельцев.

Допив виски, я ощущаю, как прежний оптимизм вливается мне прямо в тыкву, полную идей, и в этот радостный миг слышу, что чудный, райский звон колокольчика зовет к обеду.

* * *

Пока что мы еще ни разу не встречались с хозяйкой дома, и я умираю от желания увидеть ее, поскольку, судя по фотографиям, она в порядке, и весьма. Вторую супругу Окакиса зовут Экзема. Он познакомился с ней, когда она была простой шлюхой на бульваре в Афинах. Сраженный ее красотой, он решил уподобиться Пигмалиону и сделать из нее одну из самых ярких женщин высшего света.

И вот мы наконец встречаемся за обеденным столом. Она, как истинная хозяйка, приглашает всех в шикарную столовую. Но какая женщина! Мечта!

Представьте себе Джину Лолобриджиду, но красивее. Светлые волосы и завораживающий взгляд, как у египетской статуэтки. У нее античный нос, потрясающий рот и бюст, по сравнению с которым верхний этаж Софи Лорен выглядит просто как два крутых яйца на блюдечке.

Хозяин дома вновь представляет гостей друг другу. Окакис обладает удивительным хладнокровием. Глядя, как он старается перед кинокамерами, не подумаешь, что он в дерьмовом положении.

Против каждого прибора стоит карточка с именем гостя. Я оказываюсь между своей псевдоневестой и Антигоной – словом, согласитесь, мне можно позавидовать.

Вы, естественно, понимаете, о чем болтают за столом? Тема одна покушение. Каждый высказывает свое мнение. Одни полагают, что тут замешан какой-то сумасшедший, другие везде видят руку Москвы. Ваш покорный слуга Сан-Антонио во время всей этой ничего не значащей болтовни превращается в лягушку, широко раскинув ноги и упираясь коленями сразу в двух своих соседок. Можете поверить, дело трудное намного труднее, чем играть на рояле.

Во время еды все выглядит пристойно. Блюда отменного качества, и Окакис владеет такими винными погребами, каких я еще нигде не встречал на своем жизненном пути. Когда дело доходит до сыра, вдруг раздается зычный голос, перекрывающий все остальные звуки. Голос подзывает официанта:

– Эй, приятель! А ну-ка плесни мне еще глоток твоего классного «Сен-Эмильона», а то что-то в глотке пересохло!

Все поворачивают головы в сторону невежи. Но вы, наверное, уже и сами догадались, поскольку все-таки немножко умнее, чем хотите казаться, что голос принадлежит господину Верзилю, помощнику профессора В. Кюветта. Тот, на кого сейчас обращено всеобщее внимание, уже прилично нализался. И на этот раз ошибка исключена: толстяк Берю не может долго хранить свое инкогнито. Просто на столе слишком много красного вина, и его картонный имидж разлетается в клочья. Это он, мой Берю! Настоящий, подлинный!

Вижу, как несчастный профессор безуспешно пытается подать ему знак со своего места, но куда там! Его Величество Александр-Бенуа положил на всех с прибором. Он в своей стихии!

Заметив наконец, что все внимание сосредоточено на нем, Толстяк обводит всех шаловливым взором и заявляет:

– Прошу прощения, короли и королевы, но если не оттягиваться на отдыхе, то где же тогда еще расслабляться, кроме как в сортире?

Слуга наливает ему бокал, и Толстяк оказывается при деле, по крайней мере, никого и ничего не видит и не слышит. Он замолкает, от удовольствия закрывает глаза и причмокивает.

– Берю, – шепчу я, – Берю…

– Что вы сказали? – спрашивает Глория.

– Ничего особенного, – отвечаю я. – «Берю» означает страшный драчун и грубиян.

Сокращенно от Берюрье – это знаменитый французский персонаж, пачкающий свой галстук яичным желтком. Обычно он небрит, носит дырявые носки и очень неграмотно выражает свои мысли, если они у него, конечно, есть. У нас даже появился глагол «берюкать», относящийся к первому спряжению. Например, о ребенке говорят, что он «наберюкал», если шалун вылил себе суп на штаны или наделал в кровать.

Закончив урок французской словесности, я вновь поворачиваюсь к Толстяку. Тот отвешивает мне такой взгляд, что лучше бы не видеть.

Теперь я понимаю, о каком таком французском полицейском, находящемся в составе экспедиции, говорил мне Окакис. Так это, значит, Берюрье!

Дорогой мой помощник, ну и намучился же он, оттачивая свои манеры, прежде чем взяться за такую роль! Держался он недолго, прямо скажем, но иллюзия была полная, поскольку даже я не смог признать в Верзиле моего дорогого Толстяка. Я вспоминаю, что же ему пришлось с собой сделать для перевоплощения. Значит, так: он наконец тщательно побрил рожу. Кроме того, надел очки – точно. Но было еще что-то… А, понял:

Толстяк пришпандорил парик. Поскольку у него негусто на крышке котелка, то ему устроили по случаю приличный паричок в стиле Майоля.

Рафинированная элегантность костюма удачно укомплектовала его светскость. Но я чуть не упустил еще одну очень важную деталь: у Берю нет больше здоровой бородавки на щеке. Куда же он ее дел – не напильником же спилил?

Толстяк сидит между бабушкой господина Педе и одной из жен Омона Бам-Тама I, красавицей-негритянкой, запакованной в красный шелк.

У Берю вообще всегда была сильная склонность к черненьким. Кстати сказать, все белью мужчины имеют тайную страсть к негритянкам.

Запрыгнуть на негроидную кошечку – мечта всех настоящих котов!

Удивляюсь я на расистов! Вместо того чтобы оседлать какую-нибудь мисс Какао, они считают ее низшей расой. Почему, спрашивается? Вернее, я хочу спросить у тех болванов, кто, не попробовав, корчит из себя что-то высшее?

В чем они выше, собственно? Сами же из кожи вон лезут, чтобы загореть дочерна! Кое-кто даже покупает себе электрические солярии, чтобы подставить туловище цвета сметаны под горячий ультрафиолет, когда солнце в течение нескольких месяцев вообще не показывается на их северном небосклоне. Они намазывают себя мазями для загара и кладут всякий грим, только бы не походить на мертвецов. Ах вы бледнотелые страшилища! Значит, по-вашему, чем чернее товарищ, тем он хуже?

Желтых, кстати сказать, они терпят, поскольку никто так не похож на азиата, как белый, мучающийся запором, особенно если у него желтуха.

Но как чуть потемней, так они воротят морду. Дурачье, больше нечего сказать! Они хотят стереть черных с лица земли с помощью огнеметов, чтобы наша несчастная планета приобрела цвет трупной белизны!

Господа расисты, похоже, не знают, что теперь белые в меньшинстве.

А может, и догадываются об этом, потому и нервничают все сильнее.

Будущее принадлежит убанги, китайцам и, быть может, даже пигмеям. Из пигмея может получиться классный пехотинец. Представляете, бросается из засады на пулемет с бамбуковым копьем наперевес. Такой воин пройдет везде! Он может спрятаться за кустиком спаржи в вашем огороде, а потом выскочить у вас из-за спины, стреляя и радостно крича: «С первым апреля!»

Некоторое время в секторе Берю тишина, поскольку Толстяк занялся сыром. Его выступление как бы само собой забылось. Но тут приносят банановое суфле. Вот уж шикарнейший десерт! Похоже на застывший атомный гриб.

А вкусный! Окакисовский повар, ирландец по фамилии О'Ливер, уже по-тихому передал мне рецепт, который я сейчас вам продиктую забесплатно.

Порция из расчета на четырех человек: взять банановую диету, выбросить диету, но оставить бананы. Очистить кожуру и варить в мятном ликере.

Одновременно нашинковать фрукт и смешать с кайенским перцем, раскидистой клюквой и романом о морских путешествиях Клода Фаррера (если вам удастся раздобыть первое прижизненное издание, суфле получится вкуснее). Варить до умопомрачения. Полученную жидкость процедить через мелкое сито, чтобы отсеять восклицательные знаки и фальшивые образы. Все перемешать и положить под гидравлический пресс большой мощности. Перед подачей на стол облить бензином и поджечь.

Если ваша плита не взорвется, вы станете обладателем великолепнейшего десерта, за что ваши гости вам только спасибо скажут. Ясно? Отлично!

Тогда я продолжу.

Только мы принимаемся за сказочное суфле, как Толстяк окликает судовладельца:

– Скажите-ка, господин Окакис, не могли бы вы прописать вашему бармену, чтобы он мне плеснул шампанского в плошку? А то налил мне, как котенку, а теперь я ему делаю всякие знаки, а этот попугай и рылом не ведет!

Тут встревает профессор В. Кюветт и кричит писклявым, плаксивым, срывающимся голосом:

– Дорогой Верзиль, мне кажется, что вам, наоборот, уже вполне достаточно пить. Вы же сами знаете, что не переносите спиртного!

Он вне себя, этот ученый муж из Центра научной отработки околонаучных разработок.

Лоб Берю становится пунцовым.

– Что за козел! – взрывается мой товарищ. – Нашелся тут профессор кислых щей!

Я не переношу алкоголь?! Ну ты даешь, дедуля! У тебя серое вещество тоже на отдыхе, что ли? Сам ты не переносишь алкоголь! Я же вижу, как ты отставил свой наперсток!

Сильно сказанные слова встречает мертвая тишина. И вдруг от звонкого смеха начинает звенеть посуда. Королева Мелания из Брабанса!

Ей вторят Тед Рванини и герр Бипланн. И пошло, как волна! Народ умирает со смеху. Нет ничего более заразительного! Те, кто не понимает французского, смеются за компанию. Настоящая эпидемия ржачки!

Толстяк доволен на все сто. Похоже, совсем раскрепостился.

Он поворачивается к сидящей рядом бабушке Педе и тихо спрашивает:

– Э, бабуля, вы не против, если я расстегну свой пояс?

Старушка, не очень понимая, о чем идет речь, мотает головой в знак согласия. Тогда Берю встает и обращается к обществу:

– Извините, если я попрошу у вас прощения, короли и королевы, но я не выношу быть стиснутым.

Он расстегивает пиджак, рубашку, и нашим глазам предстает надетый на его брюхо эластичный пояс шириной сантиметров восемьдесят.

– Представляю вашему вниманию агрегат, выполненный из резины, который надевают на брюшную мозоль, – объявляет Толстяк. – Согласен, он придает вам грацию бабочки, но для жратвы лучше все-таки снять. С самого начала нашего общения за столом у меня желудок, будто его в тиски зажали. Если я и дальше буду держать свой котел для рагу в напряжении, то не смогу дойти до конца суфле.

И он действительно начинает расстегивать крючки своего корсета. По мере уменьшения сдерживающего эффекта пояса всеобщему вниманию все больше представляется волосатое с рубцами брюхо Берю. С каждым расстегнутым крючком ему приходится все сильнее давить на живот, чтобы освободить следующий. Наконец последний крючок не выдерживает и с силой отрывается, попадая в монокль генерала фон Дряхлера. Звон разбитого стекла! Раскрытые от ужаса глаза генерала делают его похожим на сову, которую ослепили в полной темноте прожектором. Берю приносит извинения.

– Если хотите знать мое мнение, генерал, то примерно то же самое случилось с вашими войсками во время последней мировой заварушки.

Натюрлих, как говорят у вас, в вашем бункере с кондиционированным воздухом вы этого всего не видели.

Берю срывает пояс, вешает на спинку стула и, усаживаясь, заявляет:

– Уф, наконец-то я как у себя дома!