Текст книги "Молодой Сталин"

Глава 32
Провокатор приглашает на бал

“Я вернулся в Краков и показал статью Ленину, – вспоминал Сталин. – Спустя два дня Ленин пригласил меня к себе. Я заметил, что у него на столе лежит моя рукопись. Он предложил мне сесть рядом с ним”.

На Ленина статья произвела впечатление.

– Это вы сами написали? – немного свысока спросил он Сталина.

– Да, товарищ Ленин, сам. Здесь что-то неправильно?

– Наоборот, великолепная статья!

Ленин намеревался опубликовать статью как программную. “Статья очень хороша, – сообщал он Каменеву. – Вопрос боевой, и мы не сдадим ни на йоту принципиальной позиции против бундовской сволочи”. В письме к Горькому он назвал Сталина “чудесным грузином”.

Сосо напечатал статью в марте 1913 года под новой подписью – “К. Сталин”. Он использовал ее уже во второй раз. Он шел к ней постепенно с 1910 года – сначала подписывался “К. Ст.”, потом “К. Сафин” и “К. Солин”.

Конспиратор должен был иметь целый набор псевдонимов – часто они брались с потолка. Возможно, Ульянов и назвался Лениным в честь сибирской реки Лены, но всего у него было 160 псевдонимов. Имя Ленин закрепилось, потому что им он подписал прославившую его работу “Что делать?”. Точно так же Сосо подписал статью, составившую ему репутацию, фамилией “Сталин”, и это одна из причин, почему он сделал ее основной. Не будь он так самовлюблен и сентиментален, мог бы остаться в истории под фамилией Васильев или Иванович.

Другой привлекательной стороной псевдонима была его отдаленная схожесть с фамилией Ленин. Кроме того, Сталин брал псевдонимы в честь своих женщин: может быть, здесь сыграла роль Людмила Сталь. Он, конечно, никогда не признался бы в этом. В одном интервью он заявил, что это имя ему дали товарищи. “Они считали, что имя это ко мне подходит”. Но эта жесткая “индустриальная фамилия”, означающая “стальной человек”, действительно подходила к его характеру и была символом того, что должно составлять сущность настоящего большевика[165]165
  “Солин” и “Сафин”, ранние варианты фамилии, – возможно, опечатки. “Соляной человек” – ничего общего с металлическим отливом итогового варианта. Когда в апреле 1912-го набирали “Звезду”, то, по воспоминаниям Веры Швейцер, “редакция однажды самовольно изменила подпись. На другой день, когда И. В. Сталин открыл “Звезду” и увидел подпись “Солин”, он улыбнулся: “Не люблю бессмысленных заимствованных подписей”. До января 1913-го он продолжал подписываться “К. Ст.”. “Индустриальную” фамилию взял не один Сталин: Розенфельд стал Каменевым (хотя для такого имени был чересчур мягок), а Скрябин – Молотовым. Была также мода заимствовать фамилии у тюремщиков: Бронштейн взял фамилию Троцкий у одного из своих надзирателей. Многие западные биографы утверждают, что “Сталин” – русификация “Джугашвили”. Это неверно: “джуга” ни по-грузински, ни по-осетински не означает “железо” или “сталь”.


[Закрыть].

Фамилия была русская, но ее носитель всегда оставался кавказцем: грузинское “Коба” он сочетал со славянским “Сталин” (хотя друзья продолжали называть его Сосо). С этого времени он принял, по выражению Роберта Сервиса, “бинациональный образ”. После 1917 года национальностей стало уже четыре: грузин по рождению, русский по склонности, интернационалист по идеологии – и, наконец, советский человек по гражданству.

То, что родилось как подпись, превратилось в империю и религию. Сталин-диктатор кричал на безалаберного сына Василия, пользовавшегося преимуществами своей фамилии: “ Ты не Сталин и я не Сталин! Сталин – это советская власть!”

К середине февраля “Коба Сталин” вернулся в Петербург. Большевики, которых на каждом шагу предавал Малиновский, были в бегах¹. “Вакханалия арестов, обысков, облав”, – писал Сталин Трояновским в письме, перехваченном охранкой. Он прибавлял, что не забыл о своем обещании шестилетней Галине: “Галочке пришлю шоколадку”.

Сталина, наделенного от Ленина властью, со всех сторон обложила энергичная охранка, а он даже не пытался прятаться. Он жил в центре города, на Шпалерной улице, в квартире думских депутатов Бадаева и Самойлова, посещал сходки в доме еще одного депутата – Петровского. В другом письме Сталин жалуется: “Сведущих лиц нет. Я один не смогу угнаться за всем”.

Он сразу столкнулся с первым вызовом. Нужно было защитить парламентария Малиновского от ужасного обвинения. В одной статье Малиновского назвали провокатором. Статья была подписана “Ц.”, и большевики решили, что клевещет меньшевик Мартов (настоящая фамилия – Цедербаум) или муж его сестры Лидии Федор Дан. Лидия Дан вспоминала, что к ней “на квартиру пришел, добиваясь прекращения порочащих Малиновского слухов, большевик Васильев (среди меньшевиков его называли Иоська Корявый)”. Иоська Корявый предупредил Лидию, что она пожалеет, если меньшевики не перестанут очернять Малиновского.

Но благодаря Малиновскому каждое движение Сталина теперь отслеживал лично директор Департамента полиции. 10 февраля арестовали преданного Малиновским Свердлова. Сталин решил назначить редактором “Правды” своего бакинского товарища Шаумяна, но Малиновский убедил Ленина, что Шаумян займет примиренческую позицию, как и сам Сталин. Ленин поддержал кандидата Малиновского – Черномазова, которого Сталин еще в Баку справедливо подозревал в работе на охранку.

К февралю 1913 года Малиновский сдал весь российский состав ЦК, кроме Сталина и малозначительного Петровского. Охранка твердо вознамерилась предотвратить объединение социал-демократов. Примиренец Сталин был следующим.

В субботу 23 февраля сторонники большевиков организовали благотворительный концерт и бал-маскарад в здании Калашниковской биржи. Это было не слишком подходящее место для Сталина. Но сестры Аллилуевы пришли в восторг. Сталин и их репетитор по математике Кавтарадзе обсуждали, не пойти ли туда.

Днем Сталин навестил Малиновского. Двойной агент настаивал, чтобы Сталин шел на бал. Сталин потом рассказывал Татьяне Словатинской, что отказывался – “отговаривался тем, что у него нет настроения и вообще он совсем неподходяще одет, но Малиновский пристал” и даже гарантировал Сталину безопасность. Франт-провокатор распахнул перед Сталиным свой внушительного объема гардероб и выдал воротничок, рубашку и шелковый галстук, который сам повязал Сталину на шею.

Почти сразу после этой встречи Малиновский отправился к директору полиции Белецкому и, вероятно, пообещал ему доставить Сталина.

Любовница Сталина Татьяна Словатинская вспоминала, что часто ездила с “Василием” на “студенческие вечера”. В тот раз Сталин в модном галстуке подсел за столик к депутатам-большевикам. Пролетарский поэт Демьян Бедный, который в 1920-х станет одним из ближайших к Сталину придворных, писал Ленину, что был “ошарашен”, увидев “нашего милого “дюшу-грузинчика” “в месте людне”. “Черти его принесли или какой дурак привел на свой “вечер”. Это было прямо нахальство идти туда. <…> “Не уйдешь”, – говорю”. Бедный намекал, что среди большевиков завелся предатель.

Около полуночи агенты охранки в штатском и жандармское подкрепление заняли позиции в глубине концертного зала, где гости сидели за столиками. “Сталин… беседовал с депутатом Малиновским, когда заметил, что за ним следят”, – вспоминала Словатинская.

Агенты подошли к столику Сталина и попросили его назваться. Он не подтверждал, что он Джугашвили. Товарищи обступили его и сумели провести за сцену. “Он вышел… в артистическую комнату и попросил… вызвать меня”, – рассказывает Словатинская. Сталин решил снова переодеться в женское платье. Он успел сказать Татьяне, что “был у Малиновского и думает теперь, что оттуда и следили”. Сталина загримировали и одели в длинное платье. Когда его выводили через артистическую, один из агентов охранки заметил его большие башмаки (и, вероятно, усы). Полицейский с криком схватил его.

– Джугашвили, наконец-то ты попался!

– Я не Джугашвили. Моя фамилия Иванов, – ответил Сталин.

– Расскажи это своей бабушке!

Все было кончено.

“Двое в штатском… попросили его выйти. Сделали они это тихо… вечер продолжался”. “Вслед за тов. Сталиным пошел Малиновский, “протестуя” против ареста и делая вид, что он принимает все меры к его освобождению”. Ленин и Крупская наивно писали Малиновскому, тревожась, надежно ли защищен “Василий”. “Отчего нет вестей от Василия? Что с ним? Беспокоимся”. Но было поздно.

Директор полиции Белецкий счел поимку Сталина таким серьезным успехом, что доложил о ней самому министру внутренних дел Маклакову. Тот 7 июня 1913 года утвердил рекомендацию особого совещания: И. В. Джугашвили приговорили к четырем годам ссылки в Туруханск – в сумрачный и морозный сибирский край вдали от цивилизации².

Часть четвертая

 
Ходил он от дома к дому,
Стучась у чужих дверей,
Со старым дубовым пандури,
С нехитрою песней своей.
 
 
А в песне его, а в песне,
Как солнечный блеск чиста,
Звучала великая правда,
Возвышенная мечта.
 
 
Сердца, превращенные в камень,
Заставить биться сумел,
У многих будил он разум,
Дремавший в глубокой тьме.
 
 
Но вместо величья славы
Люди его земли
Отверженному отраву
В чаше преподнесли.
 
 
Сказали ему: “Проклятый,
Пей, осуши до дна…
И песня твоя чужда нам,
И правда твоя не нужна!”
 

Сосело (Иосиф Сталин)

Глава 33
“Милая, я в отчаянном положении”

С борта парохода, который в середине июня медленно вез Сталина из Красноярска по Енисею, открывался вид на дикие просторы далекой Сибири. Туруханский край, куда его везли, был больше, чем Британия, Франция и Германия вместе взятые, но жило там всего 12 000 человек.

Енисей тек сквозь узкие долины с высокими террасами, а затем разливался так широко, что можно было смотреть на его блестящую гладь и не видеть берега. Сибирская тайга – холмы, поросшие густым лиственным лесом. Она простирается до плоскогорья тундры. Лето здесь зеленое и изобильное, но зима – суровая, ледяная и снежная. Она длится девять месяцев в году, температура опускается до –60 °С. Между деревнями, где жили крестьяне и ссыльные, лежали необозримые пустые пространства: лишь изредка здесь встречались чумы и оленьи стада кочевников-шаманистов – тунгусов и остяков.

Игра в кошки-мышки закончилась. Здесь был, как пишет Роберт Сервис, “Чертов остров на суше”[166]166
  Чертов остров – остров у побережья Французской Гвианы, где с 1852 по 1953 годы находилась тюрьма для опасных преступников. Побег оттуда считался особенно трудным. – Прим. перев.


[Закрыть]. На сей раз, хоть Сталин пока этого и не понимал, самодержавие решило наказать его всерьез. Он всего неделю добирался из Петербурга до сибирской столицы – Красноярска. Оттуда его отправили на север, в Туруханск. Сталин проживет здесь четыре года, и эти места никогда не изгладятся из его памяти.

После 26-дневного путешествия 10 августа он высадился в селе Монастырское[167]167
  Этот торговый центр был известен большим монастырем, в котором крестили местное коренное население. Настоятелем монастыря был Михаил Суслов – прадед и полный тезка советского партийного бонзы, серого кардинала брежневской эпохи, которого после Второй мировой войны привечал Сталин.


[Закрыть], “столице” Туруханского края. “Я, как видите, в Туруханске, – писал он Зиновьеву (и Ленину) в Краков. – Получили ли письмо с дороги? Я болен. Надо поправляться. Пришлите денег”. Он уже думал о побеге: “Если моя помощь нужна, напишите, приеду немедля”.

Ленину его помощь была нужна. 27 июля он провел совещание ЦК, на котором распорядился вытащить из ссылки Сталина и Свердлова. Им послали по шестьдесят рублей, но Малиновский выдал охранке и этот план. Туруханскому полицейскому приставу Ивану Кибирову дали телеграмму о том, что Сталин – мастер побегов. В такие места и самих полицейских отправляли все равно что в ссылку. Осетина Кибирова перевели сюда из бакинской полиции за какие-то неизвестные прегрешения. Кибиров, возможно из-за общих осетинских корней, благоволил Сталину.

Сосо привезли в деревеньку Мироедиху на юге края. Здесь о нем скоро пошла слава. Тем летом в реке утонул ссыльный Иннокентий Дубровинский. После него осталась довольно большая библиотека. Этикет ссыльных предписывал делить книги покойных между живыми, но Сталин, конечно, “экспроприировал” все книги, отказывался давать их другим и жадно на них набросился. Главным событием в жизни ссыльных становились как раз такие мелочные склоки, а Сталин умел их провоцировать. Ссыльные были возмущены: они пожаловались на Сталина и решили его изгнать. С похитителем книг пошел объясняться большевик Филипп Захаров, но Сталин принял дерзкого гостя “так, как примерно царский генерал мог бы принять рядового солдата, осмелившегося предстать перед ним с какими-то требованиями”. Еще задолго до того, как стать диктатором, Сталин вел себя как хозяин. По сути, он вел себя так с самого детства.

Всего лишь через две недели он был вынужден переехать в Костино (библиотека, разумеется, переехала с ним). Здесь он нашел еще четверых ссыльных. В Сталине явно пропадал педагог: он начал учить читать двоих уголовников-грузин. Скоро он узнал, что рядом, в деревне Селиваниха, живет его старый знакомый по другой ссылке – Свердлов¹.

Около 20 сентября Сталин навестил Свердлова, который жил в крестьянской бане. В этой бане они вдвоем строили план побега. “Только простился с Васькой [Сталиным], он гостил у меня неделю, – писал Свердлов Малиновскому, последнему большевику в России, остававшемуся на свободе. – Если у тебя будут деньги для меня или Васьки (могут прислать), то посылай… <…> Прошлой почтой мы писали тебе, просили о высылке газет и журналов. Сделай что можешь”. Малиновский, конечно, делал что мог, чтобы двоим ссыльным не удалось бежать.

1 октября Ленин и ЦК отреагировали на предложение Сталина Зиновьеву и вновь предложили вызволить Сталина и Свердлова. На это было выделено 100 рублей. 20 октября Сталин писал, что “получил от одного товарища из Питера предложение переехать – переселиться в Питер”. Сталин и Свердлов приготовились к побегу. Они истратили все свои деньги и исчерпали все возможности брать товары в кредит. Управляющий канадской пушной компанией “Ревельон” обеспечил их мукой, сахаром, чаем и табаком, местный доктор пожертвовал лекарства, другие доброхоты помогли подделать паспорта.

“Доктор беглых наук” был готов пуститься в путь, но тут в тайгу пришла зима. Она была суровее, чем все, что пришлось пережить Сталину; помощи ждать было неоткуда. Вскоре в его жизни наступил самый тяжелый период. Жизнь в Туруханске превратилась в борьбу за существование. Часто ссылка в царской России больше походила на каникулы, но туруханская означала медленную смерть: многие ссыльные погибли здесь от холода. К началу ноября температура опустилась до –33 °С, впереди были пятидесятиградусные морозы. Слюна замерзала на губах, пар изо рта превращался в снежинки. Из-за холодов жизнь сделалась дороже. Сталин написал своей подруге Татьяне Словатинской паническое письмо:

Татьяна Александровна. Как-то совестно писать, но что поделаешь – нужда заставляет. У меня нет ни гроша. И все припасы вышли. Были кое-какие деньги, да ушли на теплую одежду, обувь и припасы, которые здесь страшно дороги… что будет потом, ей-богу, не знаю… Нельзя ли будет растормошить знакомых… и раздобыть рублей 20–30? А то и больше? Это было бы прямо спасение, и чем скорее, тем лучше, так как зима у нас в разгаре (вчера было 33 градуса холода). <…> Я надеюсь, что, если захотите, достанете. Итак, за дело, дорогая. А то “кавказец с Калашниковой биржи” того и гляди – [пропадет]…

Татьяна не только прислала ему старую одежду, но и купила зимнее белье. Получив все это, Сталин не мог сдержать радости: “Милая, дорогая Татьяна Александровна, получил посылку. Но ведь я не просил у Вас нового белья, я просил только своего, старого, а Вы еще купили новое, израсходовались, между тем жаль, денег у Вас очень мало. Я не знаю, как оплатить Вам, дорогая, милая-милая”. Но, даже обзаведясь одеждой, Сталин просил у Словатинской денег: “Милая. Нужда моя растет по часам, я в отчаянном положении, вдобавок еще заболел, какой-то подозрительный кашель… Необходимо молоко, но… деньги, денег нет. Милая, если добудете денежки, шлите немедля телеграммой. Нет мочи ждать больше…”

Такие письма он, по-видимому, рассылал всем своим друзьям, а особенно Малиновскому, по чьей милости он оказался в Сибири:

Здравствуй, друг. Неловко как-то писать, но приходится. Кажется, никогда не переживал такого ужасного положения. Деньги все вышли. Начался какой-то подозрительный кашель в связи с усилившимися морозами (37 градусов холода), общее состояние болезненное, нет запасов ни хлеба, ни сахару, ни мяса, ни керосина (все деньги ушли на очередные расходы и одеяния с обувью). <…> Нужно молоко, нужны дрова, но… деньги, нет денег, друг. Я не знаю, как проведу зиму… У меня нет богатых родственников или знакомых, мне положительно не к кому обратиться, я обращаюсь к тебе…

Сталин предложил Малиновскому связаться с меньшевиком Карло Чхеидзе, над которым он в свое время издевался в Батуме: “Прошу его не только как земляка, но главным образом как председателя фракции. <…> Околеть здесь, не написав даже одного письма тебе, не хочется. Дело это надо устроить сегодня же… потому что ждать дальше значит голодать, а я и так истощен и болен”. За все время он получил “всего 44 рубля из-за границы”, из Берна, – и ничего больше. Он попробовал добыть деньги другим путем. Зиновьев утверждал, что сталинская статья о национальном вопросе будет опубликована брошюрой:

…затем я надеюсь (вправе надеяться), что будет гонорар (в этом злосчастном крае, где нет ничего, кроме рыбы, деньги нужны как воздух). Я надеюсь, что ты в случае чего постоишь за меня и выхлопочешь гонорар… целую, черт меня дери… <…> Неужели мне суждено здесь прозябать четыре года?

Твой Иосиф.

Малиновский ответил прозрачным шифром: “Брат, пока продам лошадь, запросил 100 руб.”.

Но когда сто рублей прибыли, получил их Свердлов. Сталин обиделся: значит, Свердлов нужен, а он нет? Впрочем, дела понемногу налаживались. Зиновьев ответил, что брошюра печатается. Сталин получил двадцать пять рублей от депутата Бадаева, но требовалось больше. Скорее всего, он писал в Грузию – своей матери и Сванидзе: из Тифлиса ему пришла посылка. Обращался он и к Аллилуевым.

Книги и деньги, которых он просил у Зиновьева, Сталин не получил. Он опять впал в отчаяние: “…пишете, что будете присылать мне мой “долг” по маленьким частям. Я бы хотел, чтобы Вы их прислали возможно скоро по каким бы маленьким частям ни было… деньги нужны до безобразия. Все бы ничего… но эта проклятая болезнь, требующая ухода (т. е. денег)… Жду”.

Сталин писал новую статью – “О культурно-национальной автономии”; он послал ее через Сергея Аллилуева Трояновскому в журнал “Просвещение”. Но Зиновьев по-прежнему выводил его из себя. 11 января 1914 года Сталин написал ему (говоря о себе в третьем лице): “Почему, друг, молчишь? <…> От тебя нет писем уже три месяца. <…> Сталин… думает, что получит… порядочный гонорар и будет таким образом избавлен от необходимости обращаться в те или иные места за деньгами. Полагаю, что он имеет право так думать”. Он не смог забыть, как отнесся к нему Зиновьев – выдающийся оратор и высокомерный еврей-интеллигент (сочетание, которое Сталин ненавидел).

В январе 1914 года, через шесть месяцев волнений и борьбы за выживание, деньги начали приходить. Пристав Кибиров сообщил начальству, что Сталин получил пятьдесят рублей из Петербурга, десять рублей от Сашико Монаселидзе из Тифлиса, двадцать пять от Бадаева и еще пятьдесят пять из Петербурга: этого почти хватало на “сапоги” для побега.

Директор Департамента полиции Белецкий узнал (вероятно, благодаря Малиновскому), что готовится побег. Он телеграфировал в Туруханск, что Сталину и Свердлову прислали еще по пятьдесят рублей “для организации побега”. Местный осведомитель докладывал, что “Джугашвили и Свердлов предполагают с места высылки бежать… на первом же из ожидающихся летом к устью Енисея пароходе”. Белецкий приказал “принять меры по недопущению побега”. Охранка решила “Джугашвили и Свердлова выселить на станок севернее с. Монастырского, где нет других ссыльных, и специально для наблюдения за ними приставить двух надзирателей”.

Дело было скверное. “Меня и Иосифа Джугашвили переводят на 180 верст севернее, на 80 верст севернее полярного круга, – писал расстроенный Свердлов своей сестре Сарре. – <…> …от почты оторвали. Последняя раз в месяц через “ходока”… Практически не более 8–9 почт в год…” “Новый станок, где будем жить, – Курейка”.

Сталина отправляли к самому Северному полярному кругу[168]168
  Свердлов ошибался: Курейки было две. Но их деревня лежала лишь немногим южнее полярного круга.


[Закрыть]².

Глава 34
1914. Постельный скандал в Арктике

Если Костино Сталин называл “злосчастным краем”, то Курейка была и вовсе промерзлой дырой. В таком месте человек мог увериться в том, что он совершенно позабыт, и даже потерять рассудок; Сталин всю жизнь будет помнить то отчаянное одиночество и вынужденное самоограничение, которые испытал тогда. В марте 1914 года “личные” жандармы Лалетин и Попов перевезли Сталина и Свердлова в конной упряжи на север.

Вновь прибывшие увидели, что Курейка едва заслуживала названия деревни. Казалось, все ее обитатели приходились друг друг родней. шестьдесят семь жителей – тридцать восемь мужчин и двадцать девять женщин – ютились всего лишь в восьми ветхих избах. По большей части эти люди принадлежали к трем семьям: Тарасеевы, Салтыковы и семеро сирот Перепрыгиных¹.

“В понедельник постирать вздумала, воду кипячу, – вспоминала Анфиса Тарасеева. – Гляжу, дверь открылась. Зашел человек с чемоданчиком, с постелью в узелке. Зашел и сразу говорит: “Здравствуйте, хозяюшка, я к вам на квартиру пожалован”… Борода густущая, волосы черные. <…> Прошел, чемоданчик поставил, а сам – как и вырос в нашей избе. С ребятишками играть стал… <…> Мужики приехали… <…> – Я, – говорит, – из Петербурга, Иосиф Виссарионович Джугашвили”[169]169
  В 1942 году первый секретарь Красноярского обкома Константин Черненко, сделавший карьеру в годы Террора благодаря доносам и даже участию в расстрелах, поручил известному историку М. А. Москалеву побеседовать со знакомыми Сталина по Туруханску и составить льстивую книгу “И. В. Сталин в сибирской ссылке”. Черненко напечатал книгу и послал в Москву на утверждение. В конце концов, член Политбюро и глава тайной полиции Берия был обязан своим положением книге, где превозносил до небес героические свершения Сталина на Кавказе. Но на сей раз вышло иначе. Разыскания Черненко прогневили Сталина, хотя для нас, историков, это бесценный материал. Диктатор упорно шел к победе в войне; он знал, что в Курейке за ним не числилось славных подвигов – скорее наоборот. Стремясь к поклонению, он в то же время презирал такое отношение к себе. Вдобавок Москалев был евреем, а евреям Сталин доверял все меньше. Он позвонил Черненко и устроил ему выволочку. Книгу “зарезали”. Москалев был арестован во время антисемитской кампании, уже после Большого террора, но остался жив и в 1960-х стал одним из главных советских историков. Карьера Черненко застопорилась. Впрочем, угодничеством он нашел себе нового покровителя. Он долгое время был заведующим Общим отделом ЦК КПСС при Брежневе, стал членом Политбюро, а в 1984-м – советским лидером. Короткое правление этого бездарного старика символизировало моральный износ геронтократического Советского Союза. В 1985-м Черненко умер. Его преемником стал энергичный реформатор Михаил Горбачев.


[Закрыть].

Сталин и Свердлов поселились в избе Алексея и Анфисы Тарасеевых. Поначалу все шло хорошо. Ссыльные подружились с Тарасеевым, который согласился получать за них деньги. Погода еще стояла холодная, но снег уже таял. Жизнь в Курейке зависела от погоды: когда Енисей замерзал, люди ездили по льду на санях, запряженных оленями и собаками. Дальше начиналась распутица – дороги превращались в грязь и становились непроходимыми. Начиная с мая по Енисею несколько месяцев курсировали пароходы. Местные плавали вниз по реке, с берегов их лодки подтягивали собаки. Затем наступал мороз.

В середине зимы привольно жилось лишь оленям, песцам и кочевникам-тунгусам. Всем приходилось носить одежду из оленьих шкур. Тринадцатилетняя Лидия Перепрыгина, одна из сирот, заметила, что у Сталина только легкое пальто. Вскоре у него был уже весь “олений” костюм – от унтов до шапки.

“Устроился я на новом месте значительно хуже, – писал Свердлов 22 марта. – Одно то уже, что живу не один в комнате”.

Поначалу соседи жили дружно: “Нас двое. Со мною грузин Джугашвили, старый знакомый, с которым мы встречались в ссылке, другой. Парень хороший, но… – уже через десять дней у Свердлова появилось большое “но”, – слишком большой индивидуалист в обыденной жизни”[170]170
  Слово “индивидуалист” у марксистов было ругательным: большевики должны были подчинять индивидуальное коллективному.


[Закрыть].

Кроме того, у Тарасеевых были шумные дети. “Комната примыкает к хозяйской и не имеет отдельного хода, – жаловался Свердлов в письме. – У хозяев – ребята. Естественно, торчат часами у нас. Иногда мешают”. Также Свердлова раздражали тихие тунгусы, приходившие к ссыльным. Одетые с головы до ног в оленьи меха тунгусы войдут и в жизнь Сталина. Это были привычные к тяжелым условиям кочевники – рыбаки и пастухи с азиатскими чертами лица. Они жили в гармонии со своими оленями. Их верой была смесь примитивного православия и древнего поклонения духам, чью волю трактовали шаманы (само слово “шаман” тунгусское).

О тунгусах раздраженный Свердлов писал: “Придут, усядутся, помолчат с полчаса и вдруг поднимутся: “Ну, надо идти, до свиданья!” <…> И приходят как раз в лучшее для занятий время – вечером”. Но Сталин подружился с этими людьми, такими же немногословными, как он сам.

Обстановка накалялась не только из-за детей и работы по дому. Обидчивый и злопамятный Сталин не мог забыть о том, что деньги послали Свердлову, а не ему. Прошло уже несколько дней после переезда в Курейку, а он не получил ни ста рублей от Малиновского, ни гонорара и книг от Зиновьева. Может быть, Зиновьев его не уважает? Или Свердлов обманывает?

Вскоре грузин и еврей – ядро партии большевиков в Российской империи, – заточенные в крошечной деревне в нескольких часовых поясах от Петербурга, начали друг друга тяготить. В одном углу темной комнатушки Свердлов строчил об эгоизме своего соседа, а в другом Сталин давал волю мелочной злобе и писал Малиновскому с требованием разобраться, куда делись сто рублей:

Месяцев пять тому назад я получил от одного товарища из Питера предложение приехать – переселиться в Питер. <…> Он писал, что…

деньги на дорогу будут. Я ему написал ответ еще месяца четыре назад, от него нет никакого ответа… Не можешь ли ты… разъяснить мне это недоразумение.

Месяца три назад я получил от Кости [самого Малиновского] открытку, где он писал: “Брат, пока продам лошадь, запросил 100 рублей”. Из этой открытки я ничего не понял и никаких 100 руб. не видел. Да, по другому адресу тов. Андрей [кличка Свердлова] получил их, но я думаю, что они принадлежат… только ему. С тех пор я не получил от Кости ни одного письма.

Не получал также ничего уже четыре месяца от сестры Нади [Крупской].

Сталин пришел к выводу, что “выбор… остановился на другом” – Свердлове. “Верно ли я говорю, брат? Я прошу тебя, друг, дать мне прямой и точный ответ… потому, что я люблю ясность, как и ты, надеюсь, во всем любишь ясность”².

Никто не любил ясности меньше, чем Сталин и Малиновский – мастера конспирации и притворства. Но пока один томился неведением в ссылке, другой чувствовал, что его мир рушится. Совершенно понятно, почему Малиновский не “продал лошадь” и не отвечал на сталинские письма. “Дорогой друг Роман” превратился в “истерического” двойного агента. Он хлестал водку из чайника и был на грани нервного срыва. В конце концов новый министр внутренних дел и директор полиции уволили Малиновского. Он ушел из Думы 8 мая 1914 года. Случай с Малиновским серьезно ударил по репутации и правительства, и полиции.

Главными защитниками Малиновского в партии были Ленин и Сталин. Позднее Малиновский утверждал, что Ленин должен был знать о его предательстве. Однако же он ошибался. Ленин не мог поверить в это. Но, подытожив всю пользу от пребывания Малиновского в Думе и вспомнив его роль в посрамлении (и устранении путем ареста) примиренцев, в том числе Сталина, Ленин заявил: “Даже если он провокатор, он для нас больше делал, чем для полиции”[171]171
  Как и в случае Азефа, правда о Малиновском, прозвучавшая в Думе, потрясла политическую элиту. Это подорвало доверие не только к охранке, но и к Думе, императору и самому государству. Одной из первых Малиновского обвинила в предательстве Елена Трояновская (Розмирович), хозяйка Сталина в Вене, ставшая секретарем думских депутатов-большевиков. Но предатель убедил всех, что это месть бывшей любовницы. Когда Малиновский во время Первой мировой войны попал в плен к немцам, Ленин посылал ему одежду. Но, когда после революции Ленину предъявили свидетельства, он изменил свое мнение: “Какая свинья, расстрелять его мало”. Малиновского допросили в ноябре 1918-го; занятно, что прокурором был муж Елены Розмирович Николай Крыленко, а председателем трибунала – сама Елена. Малиновского расстреляли.


[Закрыть].

У Сталина, подозрительного до крайности, главный предатель в его политической карьере не вызвал никаких подозрений. Случай Малиновского усугубил паранойю Сталина и его товарищей. Малиновский крепко засел в сознании большевиков. Для советской истории он стал чем-то вроде призрака Банко. Большевики-конспираторы поняли, что удивляться не следует ничему. Если Малиновский был предателем, почему не могли быть предателями советские маршалы, весь Генштаб, Зиновьев, Каменев, Бухарин, большинство членов ЦК, в 1930-е расстрелянные по указанию Сталина как шпионы³?

Пока же Сталин, загнанный к самому полярному кругу, изводил себя и своего соседа подозрениями по поводу ста рублей. “Со мной товарищ, – писал Свердлов. – Но мы слишком хорошо знаем друг друга. Притом же, что печальнее всего, в условиях ссылки, тюрьмы человек перед вами обнажается, проявляется во всех мелочах. Хуже всего, что только со стороны “мелочей жизни” и виден. Нет места для проявления крупных черт”.

Начиналась весна. 27 апреля 1914 года охранка опять предупредила, что большевики собираются собираются “устроить побеги” “известным партийным деятелям” Свердлову и Джугашвили. Сталин и Свердлов часто брали лодку у Федора Тарасеева, но теперь жандармы запретили им плавать по реке. В мае, когда пароходы опять стали ходить по Енисею, лютый мороз сменился комариным проклятьем. Вскоре Сталин, как сообщал Свердлов, “не стал со мною разговаривать и дал понять, чтобы я освободил его от своей персоны”. Они разъехались. Сталин на время нашел пристанище в избе Филиппа Салтыкова. Переезд не развеял сталинскую полярную хандру. “Ты же знаешь… в каких гнусных условиях я жил в Курейке, – писал Свердлов своей жене Клавдии, которая отбывала ссылку неподалеку. – Товарищ… оказался в личном отношении таким, что мы не разговаривали и не виделись”. Из писем Свердлова ясны черты этого бесцельного существования: тягость, дурное настроение, скудость пищи.

Питаюсь рыбой. Часто даю хозяйке припасы, и она готовит пирог с рыбой. <…> Есть у меня осетрина, нельма, масло, картошка, осетровая икра. И осетра, и нельму засолил, ем иногда и не жаря, не варя, просто соленую. Даже уксусом иногда лень заправить. Перестал вести регулярную жизнь. Ложусь разно. Иногда всю ночь шатаюсь, а то и в 10 часов спать заваливаюсь. Ем когда придется. <…> Не занимаюсь, ничего, кроме периодической литературы, не читаю.

Сталин, видимо, жил так же: в Сибири он приучился ложиться поздно.

Все восемь дворов, все население Курейки наверняка знало о разладе ссыльных. “Мы не сошлись “характером”, – сожалел Свердлов. Но, возможно, была и еще одна серьезная причина, которая не обсуждалась: девушка⁴.

Как только Сталин и Свердлов поселились у Тарасеевых, грузин обратил внимание на младшую из сирот Перепрыгиных. Их было пятеро братьев и две сестры, Наталья и Лидия. Мы не знаем подробностей, но в начале 1914 года 34-летний Сталин вступил в любовные отношения с 13-летней Лидией.

Сталин с Лидией ходили вместе с попойки на попойку: об этом становится известно из ее воспоминаний, где она описала эти веселые вечеринки: “В свободное время И. В. Сталин любил ходить на вечеринки. Всегда был веселый, любил танцевать, играть и петь песни, особенно любил петь песню “Я золото хороню, хороню”[172]172
  Монтефиоре приводит здесь слова этой песни, взятые из других воспоминаний:
Уж я золото хороню, хороню,Чисто серебро берегу, берегу,Гадай, гадай, девица,Отгадай, красавица,Через поле едучи,Русу косу плетучи,Золоты волосы развеваючи.  В воспоминаниях А. М. Тарасеева текст песни немного отличается; так, после строки “Русу косу плетучи” следует: “Упал, упал перстень / В красную смородину. / Кумушки, голубушки, / Вы скажите, не утайте, / Мое золото отдайте”. – Прим. перев.


[Закрыть]. Ходил… на именины”. Воспоминания 13-летней сожительницы Сталина были записаны через двадцать лет: он был на вершине могущества, она осталась сибирской крестьянкой. Чиновник, записывавший ее воспоминания, не посмел бы написать о соблазнении, но текст все равно звучит бестактно. “Ходил в гости, – рассказывает Лидия, имея в виду собственный дом. – Выпивал помаленьку”. Возможно, именно так он совратил ее – или же она его? Девочки в таких Курейках созревали рано, а Лидия не похожа на скромницу.

Свердлов, вероятно, не одобрял того, что Сталин – грузин тридцати с лишним лет, любивший молоденьких девушек, – совратил 13-летнюю. А может быть, Сталин выгнал его, чтобы оставаться наедине с юной любовницей. Но скандал только начинался.

Двое большевиков, теперь не здоровавшихся, оставались под неусыпным наблюдением двоих жандармов – Лалетина и Попова. Вся их работа заключалась в том, чтобы не дать ссыльным бежать. В таких случаях полицейские становились для ссыльных либо друзьями (а то и прислугой), либо смертельными врагами. Рыжебородый вспыльчивый Иван Лалетин скоро сделался врагом Сталина.

Один раз, когда Сталин решил поохотиться с ружьем, жандарм остановил его. Сталину было разрешено пользоваться охотничьим ружьем, и он отказался отдать его полицейскому. Началась ссора, “жандарм Лалетин налетел на Иосифа Виссарионовича… и хотел его обезоружить”. Завязалась драка. Жандарм “обнажил шашку… [и] порезал Иосифу Виссарионовичу руки”. Тот пожаловался на Лалетина приставу Кибирову.

К началу лета уже все явно знали о малолетней любовнице Сталина – хранить такое в секрете в деревне из восьми изб было невозможно. Размахивающий саблей жандарм решил, что ему выпала возможность приструнить наглого грузина.

Федор Тарасеев, единственный, кому достало храбрости записать эту историю, вспоминал: “Как-то раз… товарищ Сталин сидел дома, работал и не выходил на улицу. Жандарму показалось это подозрительным, он и решил проверить. Без спроса ворвался в комнату…” Тарасеев скромно пишет, что Сталин просто “работал”, но почему-то жандарм счел это “подозрительным”. Сталин якобы был разгневан, потому что ему помешали. Во всех воспоминаниях подчеркивается, что во время обысков Сталин вел себя спокойно. Значит, в этот раз обстоятельства были исключительными? В конце концов, полицейский нарочно застал Сталина врасплох, придя “без спроса”. Очень похоже на то, что он застиг Сталина и Лидию in flagrante delicto.