Текст книги "Молодой Сталин"

Глава 41
Зима 1917-го: обратный отсчет

В октябре 1917-го казалось, что в Петрограде все спокойно. Но за внешним спокойствием скрывалась настоящая вакханалия: город веселился в последний раз. “Игорные клубы лихорадочно работали от зари до зари, – сообщал Джон Рид, – шампанское текло рекой, ставки доходили до двухсот тысяч рублей. По ночам в центре города бродили по улицам и заполняли кофейни публичные женщины в бриллиантах и драгоценных мехах…” “Грабежи дошли до того, что в боковых улочках было опасно показываться”. Илья Эренбург, впоследствии один из писателей, бывших в фаворе у Сталина, заметил, что Россия жила как на железнодорожном перроне, ожидая свистка кондуктора. Аристократы продавали на улицах бесценные сокровища, начались перебои с питанием, удлинились очереди. Богачи все еще обедали у Донона и Констана (два шикарнейших ресторана), а мещане сражались за билеты на Шаляпина. “Таинственные личности шныряли вокруг хлебных и молочных хвостов и нашептывали… женщинам, дрожавшим под холодным дождем, что евреи припрятывают продовольствие… <…> Монархические заговоры, германские шпионы… планы… контрабандистов… – писал Рид. – Под холодным, пронизывающим дождем, под серым тяжелым небом огромный взволнованный город несся все быстрее и быстрее навстречу… чему?…” На вопрос Рида отвечал Троцкий. На рев толпы в цирке “Модерн” он отвечал: “Время слов прошло. Пробил час смертного боя между революцией и контрреволюцией”. В величественном и пустом Зимнем дворце выжидал Керенский, теряя последние крупицы власти в дурмане морфия и кокаина.

Темным, промозглым вечером 10 октября, в десять часов, Ленин наконец смог уговорить Центральный комитет. Одиннадцать большевистских руководителей по одному вышли из Смольного и направились на Петроградскую сторону, в дом 32 по набережной Карповки. На первом этаже была квартира Галины Флаксерман, большевички, жены меньшевика-мемуариста Суханова. “О, новые шутки веселой музы истории! – усмехался тот. – Это верховное и решительное заседание состоялось у меня на квартире… Но… без моего ведома”.

Некоторые из одиннадцати явились в маскировке. Чисто выбритый Ленин, похожий, как показалось Коллонтай, на лютеранского пастора, надел плохо сидевший на нем кудрявый парик, который поминутно съезжал у него с лысины. Окно в жарко натопленной комнате было закрыто одеялом. Ленин обратился с речью к Сталину, Троцкому, Свердлову, Зиновьеву, Каменеву и Дзержинскому. Галина Флаксерман поставила на стол колбасу, сыр, черный хлеб, разожгла в коридоре самовар, но к еде никто не притрагивался.

“Политически дело совершенно созрело для перехода власти”, – объявил Ленин. Даже сейчас большевики ему возражали. Протокола никто не вел, но известно, что Сталин и Троцкий поддержали Ленина с самого начала. Каменев и Зиновьев (последний для маскировки отпустил бороду и остриг волосы) все еще упорствовали. Спор вышел “продолжительным и бурным”, но, как писал Троцкий, никто не мог ничего противопоставить ленинским мысли, воли, уверенности, смелости. Постепенно Ленин смог убедить “колебавшихся и сомневавшихся”, которые теперь ощутили прилив сил и решимости. Под утро раздался громкий стук в дверь. Неужели полиция Керенского? Нет, это был брат Галины Флаксерман, Юрий. Он пришел помочь по хозяйству: подать сосиски, управиться с самоваром. Центральный комитет принял расплывчатую резолюцию о восстании. “Никакого практического плана восстания, даже примерного, в ту ночь не придумали”, – вспоминает Троцкий. Девять человек поддержали Ленина, двое – Зиновьев и Каменев – возражали: они были “глубоко убеждены, что объявить вооруженное восстание сейчас значило играть с судьбой – не только нашей партии, но и русской и мировой революции”.

Голодные, разогретые пуншем, победители набросились на сосиски и принялись дразнить Зиновьева и Каменева¹.

Спустя пять дней, 16 октября, на другом секретном собрании на севере города, в Лесновско-Удельнинской районной думе, Ленин при поддержке Сталина и Свердлова (Троцкий не присутствовал) вновь отчитывал сомневавшихся.

– История не простит нам, если мы не возьмем власти теперь! – воскликнул он и поправил злополучный парик.

– Мы не имеем права рисковать, ставить на карту все! – ответил Зиновьев.

Сталин занял сторону Ленина: “День восстания должен быть выбран целесообразно”. У Центрального комитета “больше веры дожно быть”, произнес бывший семинарист, смотревший на марксизм как на что-то вроде религии. “Тут две линии: одна линия держит курс на победу революции… вторая – не верит в революцию и рассчитывает быть только оппозицией”. “То, что предлагают Каменев и Зиновьев… приводит к возможности для контрреволюции… сорганизоваться, – предупреждал Сталин. – Мы без конца будем отступать и проиграем революцию”.

Ленин победил: десять голосов против двух. Центральный комитет выбрал Сталина, Свердлова, Дзержинского и еще двоих в Военно-революционный центр, который должен был войти в Военно-революционный комитет Троцкого при Совете. Какой орган займется захватом власти, так и не решили. Ленин в парике снова ушел в подполье: Керенский почувстовал опасность и поднял ставки. Петрограду угрожали подступавшие немцы. Керенский вызвал с фронта лояльные полки. Нельзя было терять времени.

18 октября Каменев опубликовал в журнале Максима Горького “Новая жизнь” статью против “гибельного шага” – восстания. Занятно, что, какой бы волей ни обладал Ленин, Каменев, “всегда пропитанный сентиментальностью” (выражение Троцкого), был в 1917 году единственным по-настоящему последовательным большевиком. “Каменев и Зиновьев предали решение Центрального комитета!.. – бушевал Ленин. – Я требую исключения обоих штрейкбрехеров”. Зиновьев прислал письмо, где указывал, что дебаты нужно продолжить втайне. Сталин – главный редактор “Рабочего пути” – это письмо опубликовал[198]198
  Еще одно “примиренческое” движение Сталина в сторону Каменева: Сталин инстинктивно “балансировал” между Лениным и Троцким с одной стороны и умеренными партийцами с другой. В ходе борьбы за место преемника Ленина это воздалось ему сторицей.


[Закрыть].

20 октября на совещании ЦК опять шли жаркие споры. Троцкий нападал на Сталина за публикацию письма. Помрачневший Сталин был готов уйти в отставку. В отставку его не пустили – но первое столкновение титанов большевизма состоялось. Троцкий призывал к исключению “штрейкбрехеров”, Сталин предлагал “обязать этих двух товарищей подчиниться, но оставить в ЦК”. Каменев хотел выйти из ЦК, но его просто сняли с руководящих постов. Сталин тем временем готовил общество к восстанию. Его новая статья начиналась так: “Большевики дали клич – быть готовым!”[199]199
  На эту статью, вышедшую 20 октября, редко ссылаются. Ее название – библейская цитата: “Окружили мя тельцы мнози тучны”. В ней Сталин будто предупреждает, как он и партия в новой России будут относиться к интеллигенции и знаменитым художникам. Максим Горький, долгое время поддерживавший и спонсировавший большевиков, теперь возражал им со словами: “Нельзя молчать”. Сталин высмеивал “перепуганных неврастеников”: “…поистине: “окружили мя тельцы мнози тучны”… угрожая и умоляя…” Далее Сталин давал “наш ответ”: “теперь вообще все загоготали в отечественном болоте интеллигентской растерянности. <…> Революция… не склонялась перед “громкими именами”, брала их на службу либо отбрасывала их в небытие, если они не хотели учиться у нее”.


[Закрыть]

Большевики готовились и сами. В кабинете на третьем этаже Смольного Троцкий и Свердлов провели первую организационную встречу Военно-революционного комитета (ВРК): на самом деле в него входили только большевики, но это было тайной, и комитет действовал под эгидой Совета. Именно этот орган, а не сталинский Центр станет штаб-квартирой восстания; Сталина в него не пригласили[200]200
  Троцкий предпочитал комплектовать ВРК, организованный 9 октября, кадрами, которые он незадолго до этого привел в партию: пример – Антонов-Овсеенко. Свердлов и Дзержинский входили в ВРК, почему же не позвали Сталина? Возможно, что Свердлов не пригласил Сталина из-за августовского конфликта с Военной организацией – или попросту из-за всем известной его грубости. Но, вероятнее всего, Сталин был просто слишком занят газетными делами и сообщением с Лениным: и то и другое было жизненно важно. Что касается Центра, в котором состоял Сталин, ни одного его собрания так и не прошло. Несмотря на это, сталинская пропаганда утверждала, что этот орган как раз и был действительным центром революции.


[Закрыть].

21 октября ВРК объявил себя начальством над Петроградским гарнизоном. Сталин, определявший в этот момент политику партии, набросал план выступлений на Втором съезде советов. Сам он должен был говорить о национальном вопросе, Ленин – о войне за землю и о власти, Троцкий – о “текущем положении”². 22 октября ВРК вступил в командование Петропавловской крепостью. Все было готово: даже близорукий Молотов в своем кабинете в Смольном учился стрелять из пистолета. “Нужно нынешнее правительство помещиков и капиталистов заменить новым правительством рабочих и крестьян, – писал в тот день Сталин. – Если вы все будете действовать дружно и стойко, никто не посмеет сопротивляться воле народа”.

На рассвете 24 октября Керенский устроил рейд на типографию “Труд”, где печаталась сталинская газета “Рабочий путь”. Сталин смотрел, как солдаты разбивали станки, изымали технику и выставляли у типографии караул. Теперь он должен был снова запустить большевистский печатный станок, ведь если сегодня повстанцы непременно захватывают телестанцию, в 1917-м нельзя было представить себе революцию без газет. Сталин вызвал подкрепление – красные отряды. Кроме того, он распространял уже отпечатанные газеты. Литовский полк прислал солдат. К полудню Сталин уже снова распоряжался своими станками. Позже в тот день он заявил, что выпуск газет возобновился. Но он пропустил заседание ЦК, где распределялись задания. Троцкий обвинил его в том, что он “выпал из игры” – ведь Сталина не было в этом списке:

Бубнов – железные дороги

Дзержинский – почта и телеграф

Милютин – организация продовольственного дела

Подвойский [зачеркнуто, сверху – Свердлов] – наблюдение за Временным правительством

Каменев и Винтер – ведение переговоров с левыми эсерами [радикальным крылом социалистов-революционеров]

Ломов и Ногин – связь с Москвой

Этот список второстепенных деятелей ничего не доказывает. Ленин, находившийся в укрытии, и Троцкий, также пропустивший заседание, здесь даже не упомянуты, а вот “штрейкбрехер” Каменев присутствует. Историки по привычке следуют версии Троцкого (абсолютно предвзятой, но превосходно изложенной), утверждая, что Сталин “остался вне революции”, но при ближайшем рассмотрении это оказывается не так. Он не был главным героем дня, но военного задания не получил потому, что был занят ситуацией с газетами, а вовсе не потому, что был незначимым политиком. Более того, даже Троцкий признает, что “связь с Лениным поддерживалась главным образом через Сталина” – роль отнюдь не маловажная. (Правда, Троцкий тут же добавляет: “Как лицо, наименее интересовавшее полицию”.)

Сталин “оставался вне революции” всего лишь несколько часов днем 24-го, а переворот растянулся на два дня. Все утро он занимался газетами. Затем его вызвал Ленин: Маргарита Фофанова рассказывает, что Сталин собирался произнести речь в Политехническом институте, но вдруг ему передали “записку от В. И.”. В квартире Фофановой Ленин был вне себя от ярости. Если бы Сталин поехал к нему, то, скорее всего, застал бы его кричащим: “Правительство колеблется. Надо добить его во что бы то ни стало! Нельзя ждать! Можно потерять все!”

Сталин прибыл в Смольный и вместе с Троцким обратился к делегатам-большевикам, явившимся на съезд советов. Переворот был представлен как реакция на правительственные репрессии по отношению к большевикам, а не как восстание[201]201
  Сталин заявил: “В ВРК имеются два течения: 1) немедленное восстание, 2) сосредоточить вначале силы. ЦК… присоединился ко 2-му”.


[Закрыть]. “С фронта идут на нас, – объяснял Сталин. – Во Временном правительстве колебания. <…> “Аврора” спрашивала, стрелять ли при попытке разведения моста. <…> Все равно мосты будут наши… Среди юнкеров и броневиков раскол. <…> “Рабочий путь” набирается. Телефоны пока не наши. Почтамт наш”. На подходе были красногвардейцы и большевистски настроенные войска.

“Я встретил Сталина накануне революции, в полночь, в Смольном”, – вспоминает Сагирашвили. Сталин был в таком состоянии, что “отбросив обычные свои серьезность и скрытность, рассказал, что железо начали ковать”. Той ночью накануне Великого октября Сталин вернулся домой, к Аллилуевым. “Да, все готово! – сообщил он девушкам. – Завтра выступаем. Все части в наших руках. Власть мы возьмем…”³

Сталин держал Ленина в курсе событий. Старик почти каждый час посылал в ВРК записки, чтобы поддерживать боевой дух товарищей до открытия Съезда. Съезд был назначен на следующий день, но Ленин настаивал, чтобы его открыли раньше. “Чего они боятся? – говорил он. – Спросите, есть ли у них сто верных солдат или сто красногвардейцев с винтовками, мне больше ничего не надо!”

Неудивительно, что Ленин нервничал. Октябрьская революция станет одним из знаковых событий xx века. Ее превратит в миф советская пропаганда, романтизирует Джон Рид в “Десяти днях, которые потрясли мир”, обессмертит Эйзенштейн в киношедевре “Октябрь”, обесславит тщеславными преувеличениями Сталин. Но в действительности в Октябре было больше фарса, чем величия. Трагедия состоит в том, что настоящая революция, беспощадная и кровавая, началась с того момента, когда закончилась комедия.

В квартире у Фофановой Ленин не мог понять причин промедления. “Теперь все висит на волоске, – писал он. – Решить дело непременно сегодня вечером или ночью”. Он нетерпеливо мерил шагами комнату. Фофанова уговаривала его не показываться, не напрашиваться на арест. Наконец в 22:50 Ленин потерял терпение.

Глава 42
Великий Октябрь: неумелое восстание

“Ушел туда, куда Вы не хотели, чтобы я уходил”, – написал Ленин Фофановой. “Ильич попросил привести к нему Сталина, – вспоминает телохранитель Ленина – Рахья. Но затем Ленин понял, “что это займет уйму времени”. Он приклеил на лысину кудрявый парик, сверху нацепил рабочую кепку, забинтовал лицо и надел огромные очки. Затем они с Рахьей вышли на вечернюю улицу.

Ленин сел в трамвай. Он пребывал в таком нетерпении, что стал расспрашивать удивленную женщину-кондуктора о ее политических взглядах, а затем рассказал ей о революционной стратегии. Поняла ли она, кто был этот перебинтованный безумец в парике и очках, история умалчивает. Вероятно, в ту ночь по городу ходило много сумасшедших. Около штаба большевиков Ленина остановил конный патруль, но он прикинулся безобидным пьянчугой, и его отпустили. Он был трезв – и далеко не безобиден.

Около полуночи Ленин добрался до “огромного здания Смольного”; как писал Джон Рид, оно “сверкало огнями и жужжало, как улей”. Вокруг костров грели руки красногвардейцы – “сбившаяся группка парней в рабочей одежде. Они держали в руках винтовки с примкнутыми штыками и беспокойно переговаривались”. Трещали моторы броневиков, ревели мотоциклы. Ленина никто не узнал. У него не было документов, поэтому красногвардейцы у ворот отказались его пропустить. “Что за чертовщина! – воскликнул Рахья. – Я делегат [Съезда], а меня не пускают!” Толпа поддержала его и втолкнула Ленина и Рахью в ворота. “Наконец Ленин, смеясь, попал внутрь!” Но, когда он снял кепку, за ней отклеился и парик[202]202
  Ранее Джон Рид наблюдал, как в Смольный не пускали Троцкого:
  – Вы меня знаете. Моя фамилия Троцкий.
  – Прохода нет, никаких я фамилий не знаю.
  – Да я председатель Петроградского совета.
  – Ну, уж если вы такое важное лицо, так должна же у вас быть хотя бы маленькая бумажка, – отрезал страж. Он позвал столь же озадаченного разводящего.
  – Троцкий… Слышал я где-то это имя… Ну ладно, проходите, товарищ.


[Закрыть].

Смольный превратился в военный лагерь. Совет заседал в роскошном бальном зале, но всюду на полах были разложены газеты, обрывки ткани, простыни. Солдаты храпели в коридорах. Вонь табачного дыма, пота и мочи смешивалась с запахом вареной капусты из столовой. Ленин пробежал по коридорам, придерживая парик – он все еще пытался сохранить инкогнито. Но меньшевик Дан заметил его.

– Узнали, подлецы, – пробормотал Ленин.

Наступила среда, 25 октября. Сталин в кожаной куртке и кепке появился в комнате 36. Здесь был и Ленин. Шло экстренное совещание ЦК. Пригласили даже Зиновьева и Каменева. Ленин настаивал на том, что ход восстания нужно ускорить. Делегаты съезда собирались все в том же здании.

Ленин начал выдвигать положения главных декретов – о земле и о мире. Он так и не снял грим – “вид довольно странный”, замечал Троцкий. Переворот шел своим ходом. Заседание Центрального комитета продолжалось уже два дня без перерыва. “В маленькой комнатушке у плохо освещенного стола на пол сброшены пальто, – вспоминала помощница большевиков Сара Равич. – В комнату все время стучат – сообщают об очередных успехах восстания. Среди присутствующих – Ленин, Троцкий, Зиновьев, Каменев и Сталин”. Приходили посланники. В 10-ю комнату, где сидел ВРК, неслись поручения, а оттуда – в 36-ю, к Ленину и ЦК. В этих комнатах “принимая и отправляя запыхавшихся связных, рассылая по всем уголкам города комиссаров, облеченных правом жизни и смерти, лихорадочно работал Военно-революционный комитет. Беспрерывно жужжали полевые телефоны”. Сагирашвили наблюдал за Сталиным: он “носился из одной комнаты в другую. Я никогда не видел его в таком состоянии. Такая спешная, лихорадочная работа – на него это было непохоже”. В городе раздавались залпы, но борьбы не было. Электростанция, почтамт и Николаевский вокзал перешли в руки большевиков, все мосты, кроме Николаевского моста позади Зимнего дворца, тоже. В шесть часов утра был занят Государственный банк, в семь – Центральная телефонная станция, в восемь – Варшавский вокзал[203]203
  Молодые лидеры, например Молотов и Дзержинский, отправились на задания: Молотов, в сопровождении отряда красногвардейцев, получил приказ арестовать редакторов эсеровской газеты, а после них – контрреволюционную группу меньшевиков, собравшихся в Священном Синоде.


[Закрыть]. Но балтийские матросы, чья помощь была необходима, задерживались. Весь день правительство продолжало работать – или по меньшей мере существовать. Керенский находился в здании Генерального штаба и получал одну плохую новость за другой. В девять утра он наконец понял, что Петроград могут спасти только войска с фронта и что только он может их призвать. Он не мог найти машину, пока его соратники не реквизировали у американского посольства “рено” и громоздкий прогулочный лимузин “пирс-эрроу”. Керенский покинул экстренное заседание правительства в Зимнем дворце и устремился прочь из города.

В Смольном вот-вот должен был начаться Съезд, но Зимний дворец до сих пор не пал, его даже не окружили. Во дворце по-прежнему заседало правительство – под охраной 400 молоденьких кадетов, Женского ударного батальона и нескольких казачьих эскадронов. Один фотограф уговорил женщин сфотографироваться на баррикаде. “Все это было похоже одновременно на оперу и комедию”, – писала американка Луиза Брайант, одна из многих журналистов, работавших на месте событий. Большевики стягивали силы к дворцу на удивление медленно. А во дворце, как вспоминал позднее министр юстиции Малянтович, “в огромной мышеловке бродили… обреченные люди… всеми оставленные”.

После формального заседания члены ЦК – среди них Ленин, Троцкий, Сталин, Енукидзе и молодой Молотов – принялись обсуждать будущее правительство. Сначала они решали, как его назвать. Ленин не хотел использовать капиталистическое слово “министр”: “гнусное, истрепанное название”.

– Можно бы комиссарами, – предложил Троцкий, – но только теперь слишком много комиссаров… Нельзя ли “народные”? Совет народных комиссаров, а вместо премьера – председатель[204]204
  Советский Союз стал империей абрревиатур: “народные комиссары” превратились в “наркомов”, Совет народных коммисаров – в Совнарком, его председатель (фактически премьер-министр; эту должность занимали Ленин, Рыков, Молотов и Сталин) получит название “предсовнарком”.


[Закрыть].

– Это превосходно: ужасно пахнет революцией! – загорелся Ленин.

Даже в этот момент большевики играли в показную скромность, поскольку аскетизм был частью их культуры. Ленин предложил Троцкого на роль председателя Совнаркома. Но еврей не мог быть российским премьером. Троцкий отказался: он утверждал, что эта роль – для Ленина. Скорее всего, Ленин предложил Сталину занять пост наркома по делам национальностей. Сталин тоже отнекивался: у него-де нет опыта, он слишком занят в Центральном комитете и счастлив быть простым партийцем (об этом Давиду Сагирашвили позднее рассказывал Енукидзе). И похоже, именно Сталину Ленин со смехом возразил: “Думаете, у нас есть такой опыт”? Ленин настоял на своем – так Сталин получил первую официальную работу с тех пор, как служил метеорологом в Тифлисской обсерватории. Тогда казалось, что все это не всерьез: некоторые члены ЦК считали, что кабинет создается как бы в шутку.

Когда дверь большевистского штаба открылась, “навстречу нам пахнул спертый, прокуренный воздух, – писал Джон Рид, – и мы разглядели взъерошенных людей, склоненных над картой, залитой ярким светом электрической лампы с абажуром”. Но дворец еще не был взят¹.

Ленин рвал и метал. Троцкий и ВРК приказали Петропавловской крепости приготовиться к бомбардировке Зимнего дворца – он находился ровно напротив, через Неву. Но в крепости оказалось только шесть пушек. Пять из них не прочищали много месяцев, исправна была только одна. Офицеры передали большевикам, что пушки испорчены. Комиссары, не понявшие, что пушки нужно всего лишь прочистить, велели матросам передвинуть на нужные позиции небольшие трехдюймовые учебные орудия. Тут выяснилось, что нет нужных снарядов, а у пушек нет прицелов. Только днем стало ясно, что шестидюймовки надо просто прочистить.

В Смольном Ленин, как всегда, был в бешенстве. “Массивный фасад” Смольного “сверкал огнями. <…> Огромный серый броневик, над башенкой которого развевались два красных флага, завывая сиреной, выполз из ворот. <…> Огромные и пустые, плохо освещенные залы гудели от топота тяжелых сапог, криков и говора…” Тут были “солдаты в грубых шинелях грязного цвета”, “рабочие в черных блузах”. Иногда по лестнице пробегал кто-нибудь из вождей, например Каменев.

В Зимнем дворце все еще властвовал кабинет Керенского, но Ленин не мог больше откладывать свое появление на Съезде. В три часа дня его объявил Троцкий. Ленин заявил о взятии власти. Когда он вернулся в комнату 36, дворец еще не пал.

Ленин метался по маленькой комнате, “как лев, запертый в клетку. Ему нужен был во что бы то ни стало Зимний… – вспоминает член ВРК Николай Подвойский. – Владимир Ильич ругался… Кричал… Он готов был нас расстрелять”. Когда взяли в плен нескольких офицеров, “некоторые товарищи в Смольном” – почти наверняка Ленин – хотели расстрелять их, чтобы деморализовать остальных. Ленин всегда был не против кровопролития.

Около шести часов вечера кадеты, охранявшие дворец и не евшие целый день, решили покинуть пост и поужинать. Ушли и казаки, которым совсем не нравились сидевшие во дворце “жиды да бабы”. Поредел Женский ударный батальон.

Большевистская комедия ошибок на этом не закончилась. Сигналом к штурму дворца был зажженный красный фонарь – его должны были поднять на мачту Петропавловской крепости. Но “тот самый” момент наступил, а фонаря никто не поднимал: его не могли отыскать. Большевистскому комиссару пришлось отправиться на поиски этого редкого предмета. Он нашел лампу, но она была не того цвета. После этого комиссар в потемках заблудился и провалился в трясину. Когда он оттуда выбрался, то не мог уже поднять никакого фонаря. Сигнал так и не был подан.

Наконец в 18:30 25 октября большевики отдали команду крейсерам “Аврора” и “Амур” плыть вверх по течению. В Зимний послали ультиматум: “Предлагаем членам Временного правительства и вверенным ему войскам капитулировать. Срок ультиматума истекает в 19 час. 10 мин., после чего немедленно будет открыт огонь”. Затем этот срок вышел.

Ничего не произошло. Несмотря на яростные приказы Ленина и Троцкого, штурм был отложен из-за донкихотских попыток сорвать большевистскую революцию.

Городской голова Петрограда – седобородый Григорий Шрейдер, рассуждавший в Городской думе о том, как не допустить бомбардировки дворца, вдруг вознамерился самолично защитить правительство. Городские депутаты его поддержали. И тогда почтенный городской голова, думцы и министр продовольствия Прокопович, одетые в приличные пальто с бархатными воротниками и сюртуки, с часами в карманах, выдвинулись из думы шеренгами по четыре; это напоминало шествие пингвинов. Они были безоружны, зато у каждого в руках было по зонту, фонарю и палке колбасы на ужин защитникам дворца. Сначала они пришли в Смольный. Там их встретил Каменев и отрядил с ними в Зимний дворец Молотова. Под руководством увесистого Молотова шествие с колбасой и зонтами двинулось по Невскому проспекту, распевая “Марсельезу”. У Казанской площади их остановил отряд красных матросов.

Городской голова потребовал у командующего, чтобы их пропустили – или стреляли по безоружным гражданам. Джон Рид записал их разговор.

– Нет, мы не можем стрелять в безоружных русских людей, – говорил командир.

– Мы идем! Что вы можете сделать? – напирали Прокопович и Шрейдер.

– Не можем мы вас пропустить, – задумался матрос. – Что-нибудь да сделаем…

Тут у другого матроса, бывшего в веселом настроении, появилась мысль.

– Мы вас прикладами! – крикнул он, разрушая ореол благородства, которым окружили себя манифестанты. – Мы отдубасим вас!

Спасательная операция разбилась о грубый хохот. Но Зимний все еще держался, хотя защитники его постепенно напивались пьяными: в бывшем царском дворце были превосходные винные погреба. Тем временем по мостам проезжали машины, на улицах звенели трамваи, в Народном доме в тот вечер Шаляпин пел в “Доне Карлосе”. “Казалось, что на Невский вышел гулять весь мир”. Проститутки (такой же живой индикатор неминуемой угрозы, как крысы на корабле или канарейки в шахте) все так же зазывали на проспекте клиентов. “Улицы заполонила всевозможная шваль”, – вспоминал Сагирашвили.

Наконец в 21:40 “Аврора” дала холостой выстрел – сигнал к штурму. Во дворце Женский ударный батальон был так перепуган залпом, что многих действительно чуть не хватил удар – их пришлось успокаивать в задних комнатах. Снаружи командиры большевиков – Подвойский и Владимир Антонов-Овсеенко, которых Ленин хотел расстрелять за некомпетентность, – собрали огромную толпу.

Канониры Петропавловской крепости провели обстрел тридцатью шестью шестидюймовыми снарядами. Только два попали во дворец, но защитников они перепугали. Броневики вели пулеметный огонь по стенам. Группы матросов и красногвардейцев обнаруживали, что дворец не просто никто не защищает, но даже двери его не закрыты.

“Вообще вся атака Дворца носила совершенно беспорядочный характер”, – признает Антонов-Овсеенко. Около двух часов ночи силы большевиков ворвались во дворец и начали прочесывать комнаты.

В освещенном свечами зале Смольного висел “неприятный синий табачный дым” и “было жарко от испарений немытых человеческих тел”. Открытие Съезда, состоявшего из “провинциальных” делегатов, которых Суханов называл “серой массой”, больше нельзя было задерживать. Но министры Керенского все еще были хозяевами дворца, Ленин выйти на трибуну не мог. Вместо него трибуну занял Троцкий. Когда Мартов и меньшевики назвали то, что сделал Ленин, “безумным и преступным шагом”, Троцкий (его “худое заостренное лицо” выражало “мефистофельскую злобную иронию”) произнес одну из самых презрительных в мировой истории речей: “Вы – жалкие единицы, вы – банкроты… отправляйтесь туда, где вам отныне надлежит быть, – в сорную корзину истории!”

“Тогда мы уходим”, – ответил Мартов. Недальновидные меньшевики покинули зал – и стали историей: к власти их больше не подпустят. Сагирашвили, меньшевик, не поддержавший бойкот, потерянно бродил по коридорам Смольного. Тут “Сталин дружелюбнейше положил мне руку на плечо и заговорил со мной по-грузински” – он пытался перевербовать Сагирашвили в большевики. Тот отказался, хотя в дальнейшем многие бывшие меньшевики, такие как Вышинский, стали вернейшими сталинскими вассалами[205]205
  Сталин переманивал не одного только Сагирашвили. Большевик, перешедший в меньшевики, офицер-дворянин Александр Трояновский, с которым Сталин жил в Вене, однажды шел по улице, и вдруг кто-то закрыл ему глаза руками. “Ты с нами или против нас?” – спросил Сталин.


[Закрыть].

Гром пушек наконец разогнал искателей острых ощущений с придворцовых бульваров и мостов. “Даже проститутки пропали с Невского проспекта, где когда-то порхали как птички”, – заметил Сагирашвили.

В комнате, где до 1905 года обедал Николай II с семьей, – в комнате с золотом и малахитом, с красными парчовыми портьерами, за столом, покрытым сукном, – министры Керенского все еще обсуждали, кого назначить диктатором. Затем они внезапно бросили этот фарс и решили сдаться.

И тут распахнулась дверь.