Текст книги "Живая жизнь. Штрихи к биографии Владимира Высоцкого. Книга 2"

Уйду я в это лето в малиновом плаще

Валерий Натанович Нисанов

– Знакомство с Высоцким – где и когда?

– С Высоцким я познакомился на Матвеевской, где Володя снимал квартиру. В этом же доме жил Эдуард Володарский, который нас и познакомил. Сразу же хочу сказать про историю с дачей… Хотел бы я посмотреть на человека, который отдал часть своего участка не родственнику, а просто товарищу: «Стройся, Володя!» И никаких проблем. Они были друзьями, и никто никогда не может этого отрицать… Тем более, вмешиваться третьим. Я считаю, что тут Эдик был абсолютно прав.

А с Володей потом мы встречались часто, но это были встречи по жизни… А в 1975 году мы с ним стали соседями по дому и по подъезду: Володя жил на восьмом этаже, а я – на десятом.

– И ваше самое сильное первое впечатление?

– С Володей всегда было интересно. Но больше всего меня всегда поражала его доброта. Он был отечески добр ко всем, кто его окружал. И, может быть, в большей степени к тем, кто знал его меньше, кто не был его близким другом.

– А на Малой Грузинской вы часто общались?

– Конечно, мы общались довольно часто. Я по профессии фотохудожник, но, честно говоря, тогда я не торопился его снимать. А вот последние два года я Высоцкого снимал; снимал и у него дома, и у себя на квартире. Иногда Володя сам просил:

– Приходи, что-нибудь сотворим…

Когда я принёс фотографии, то про одну из них Володя сказал:

– Вот на этой я такой, какой я есть.

А летом 80-го года мы сделали ему из двух фотографий серию открыток, которые он дарил зрителям.

– Пять лет вы были соседом Высоцкого, что вы можете сказать о круге общения?

– Вообще, Володя мог общаться с кем угодно… К нему вдруг приходил какой-то министр или появлялась женщина из Сибири, которая только что освободилась. При мне был такой случай: захожу в подъезд, а за мной целый пионерский отряд – с горном и барабаном!

– Вы куда?

– К Высоцкому!

А одна женщина много дней приходила и сидела в подъезде ровно с восьми утра. Она ждала, когда выйдет Володя. Конечно, это его раздражало. Высоцкого люди знали и любили, но знаете… Например, он свой «Мерседес» ставил прямо у подъезда. И у него не один раз срывали то зеркало, то эмблему. Однажды Володя даже написал объявление: «Владимир Высоцкий просит вернуть… И обязуется не только не преследовать, но и вознаградить…» Конечно, ничего не вернули.

– Но вернёмся к общению…

– Володин дом никогда не был открытым домом. «Входи-выходи, кто хочет» – этого никогда не было. И Володя никогда не был тем простым парнем, каким многие хотят его сейчас представить. Он прекрасно понимал: кто есть кто. Да, собирались большие компании и у него, и у меня, но, как правило, никаких посторонних людей не бывало.

– А почему именно последние два месяца вы общались особенно близко?

– Однажды Володя зашёл ко мне домой – это было в конце мая, – у меня на стене висят фотографии, на одной из них я снят вместе с Лёвой Кочаряном. Володя остановился перед этой фотографией и долго-долго стоял и смотрел. Не знаю, что между ними когда-то произошло, но у Володи вдруг началась истерика, самая настоящая истерика… И вот с этого дня Володя почти каждый день бывал у меня, – два месяца мы практически не расставались. Иногда общались круглые сутки: он не спал, и я не спал, и никто не спал.

Валерий Нисанов и Владимир Высоцкий в выставочном зале на Малой Грузинской ул., 28.

Москва, июль-август 1979 г. Фото С. Борисова.

Я уже знал, что Володя может зайти в любое время суток, и на ночь дверь не запирал. Однажды приехал мой отец, а Володя в семь утра поднимается ко мне – полуодетый. Я слышу, что он идёт – рванулся его встретить. Но отец увидел Володю раньше и – молодец – нашёлся. Тактично так говорит:

– Валера, что же ты нас не представишь…

– Как Высоцкий чувствовал себя в эти последние месяцы?

– Володя часто говорил мне: «Нисанов, мне плохо! Мне плохо, Нисанов!»

В голосе – безумное страдание, а глаза – абсолютно чёткие, наблюдающие за тобой… Всё кричит, всё орёт, всё гибнет вокруг, а глаза серьёзные, смотрящие на тебя. Я это видел не раз. Но бывало, что не находил себе места, метался по квартире, стонал…

– Вы часто бывали у него в квартире?

– Довольно часто, но мы всегда сидели в большой гостиной. Я, например, никогда не бывал у него в кабинете – считал неудобным. Однажды я пришёл, – в квартире были Валера Янклович и Вадим Туманов. Володя только что спел им новую песню. И когда увидел меня, то сказал:

– Давай, Валерка, я и тебе спою…

И начал петь только что написанную песню. Кстати, он всегда делал это с большим удовольствием.

При мне Володя звонил в Германию. Набрал «07».

– Здравствуй, это я…

Назвал номер, и меня поразило, что его соединили очень быстро. Как будто у него на телефонной станции был свой человек.

Помню разговор на балконе, когда Володя вдруг стал рассказывать про своих друзей:

– Артур Макаров. Вот ты его не знаешь, а он – мой старый друг.

В эти последние дни Володя несколько раз хотел его видеть, пытался найти по телефону. Вспоминал Леву Кочаряна, рассказывал про их дружбу…

А из его рассказов про поездку в США мне запомнился один:

– В Нью-Йорке я зашёл в супермаркет, он – длинный, как два наших ГУМа. И всё есть, такое обилие продуктов: за год не переварить. И только два человека впереди, а больше никого нет. И когда они скрылись за поворотом, мне стало страшновато…

– 18 июля 1980 года Высоцкий в последний раз сыграл «Гамлета», а что было потом?

– На последнем «Гамлете» Володе было плохо, – вызывали скорую помощь. Я на спектакле не был, но ждал его дома – мы договорились. И из театра все приехали ко мне.

В эти последние дни Володя редко выходил из дома, но я хорошо помню, что он однажды ездил в ВТО. Привёз актёра Дружникова и поднялся ко мне. На кухне посадил его напротив себя и говорит:

– Давай, рассказывай про всех наших ушедших друзей. Рассказывай, как вы жили…

Дружников рассказывал по мере своих сил. А потом спросил:

– Володя, а правда, что у тебя два «Мерседеса»? А правда, что у тебя квартира 150 метров?

– Да, правда…

Обыкновенная зависть… И это не понравилось Володе.

– Ну, я пошёл. Валера, ты его проводишь?

И ушёл к себе.

Шла Олимпиада, а Володю не пригласили ни на одно мероприятие. Как будто его и не было! Я знаю, что он переживал. Но помню, что Володю пригласили выступить для космонавтов, – прямая связь с космосом. А он сказал мне:

– Валера, я не поеду.

Я спустился вниз – а за ним уже приехали, – и сказал, что Высоцкого нет дома.

– Врач, который лечил Высоцкого, сказал мне, что в эти дни у него отсутствовало чувство самосохранения.

– Да, если мы пытались его отвлечь, например, новым общением, Володя тут же уходил. Если мы пытались принять его не так, как ему хотелось – он тут же уходил туда, где было так… Удержать его было невозможно.

– А вы помните самые последние дни?

– Двадцать третье… Я помню, кто был в этот день в квартире Высоцкого: был Вадим Туманов, Сева Абдулов, Володя Шехтман и Валера Янклович. Был ли Федотов? Кажется, нет… Времени прошло уже довольно много, да и общались мы каждый день, – трудно сказать, что конкретно было двадцать третьего, а что двадцать второго…

Двадцать четвёртое… Вечером мы сидели у меня, примерно до половины первого ночи. Потом спустились вниз. Я их оставил, поднялся к себе. По-моему, все разошлись… Я так понял, что Янклович. уехал домой. Примерно в два часа ночи мне позвонил Федотов:

– Принеси немного шампанского. Володе нужно.

Я принёс шампанское и ушёл спать.

Заснул. А проснулся от звонка в дверь. Это был Валерий Павлович Янклович.

– Валера, Володя умер!

Я быстро оделся и спустился вниз.

Володя лежал и большой комнате на кушетке. Уже совершенно холодный. В квартире был милиционер – начальник паспортного отдела нашего отделения милиции. Потом приехала Нина Максимовна. И начали появляться люди… Примерно к 11 часам ребята из реанимации подготовили тело. В это время я и сделал снимок в спальне…

А в большой комнате в этот час уже сидел Юрий Петрович Любимов. Он звонил Гришину, потом Андропову… Можно ли хоронить Высоцкого из театра? Ведь Володя не был ни «заслуженным», ни «народным»… Гришин ответил: «Хороните как хотите, хоть как национального героя».

В спальне Высоцкого у изголовья (слева направо): Валерий Янклович, Вадим Туманов, Всеволод Абдулов, Игорь Годяев.

25 июля 1980 г. 11 часов утра. Фото В. Нисанова

На следующий день мы поехали на Ваганьковское кладбище: Марина, Кобзон, Володя Шехтман, Митечка Виноградов и я. Директор долго водил нас по окраинам. Потом Кобзон зашёл с ним в кабинет, и мы получили это место.

На похоронах я снимал всё подряд. Народу уже в четыре часа утра было очень много. У театра при мне генерал МВД сказал:

– Надо вызывать армию.

Они предполагали, что будет много народу, но чтобы столько… Смерть Володи, действительно, стала национальной трагедией, а похороны были по-настоящему народными.

Ноябрь 1988 г.

Игорь Константинович ШЕВЦОВ

Я не был ни другом, ни даже многолетним приятелем Владимира Высоцкого, знал его последние семь месяцев. Так и надо отнестись к этим заметкам – как к наблюдениям человека «со стороны».

Память возвращает изображение скупо и неохотно, как при проявлении фотографической карточки: сначала неясные контуры, потом всё больше, больше… Но всё-таки – только то, что есть, и ничего кроме.

Летом 78-го я приехал на Одесскую киностудию: обсуждали мой сценарий. Томясь бездельем, бродил по полупустому павильону, пока не вспомнил, что здесь где-то должен сниматься Владимир Высоцкий. И вдруг захотелось… (хотел написать: просить его сделать песни для сценария, но если быть честным, то это был лишь повод познакомиться). В павильоне стояла декорация интерьера МУРа 46-го года (для «Эры милосердия»). Никого не было. Потом стали появляться люди. Пришёл Конкин. Скоро, почему-то громко стуча сапогами, появился Владимир Высоцкий, хмурый, сосредоточенный, замкнутый. Я подошёл:

– Владимир Семёнович, у меня к вам просьба:

– Да?!

Ответил резко, почти грубо. Во взгляде насторожённость, почти открытое недоброжелательство. В общем, понятно: могу себе представить, как его одолевают поклонники обоих полов. Человека популярней в стране, кажется, нет. Первое впечатление от моего приезда в Петропавловск-Камчатский пару лет назад – орущий в динамик надорванный баритон прямо в аэропорту.

– Дело идёт о песнях для сценария…

Молчит, выжидает с плохо затаённым нетерпением.

– Хорошо, после смены подойдите.

– К сожалению, не смогу. Может быть завтра?

– Ладно, завтра…

«Завтра» я не подошёл, раздумал, не стал приставать.

Летом 1979 года на Киевской киностудии снимался фильм, где я был одним из авторов сценария. Фильм о войне, об армейской разведке. Нам очень нужна была песня. Ну кто, если не Высоцкий?

С трудом, после опроса десятка «близко знающих» Высоцкого (а кто его не знал «близко»!) получил номер домашнего телефона. Однажды вечером позвонил.

В телефоне – узнаваемый низкий голос, который обладатель его старательно и, как потом я имел возможность наблюдать, безуспешно пытается изменить.

– Будьте любезны Владимира Семёновича.

После паузы – насторожённо:

– А кто говорит?

Называюсь, добавляя, что моя фамилия всё равно ничего не скажет.

– А в чём дело?

Объясняю, в чём дело. Вероятно, успокоенный, что – не поклонник, Высоцкий меняет тон, и голос становится естественным.

– О чём картина?

– Армейская разведка, 44 год… Не могли бы вы сняться?

– Игорь, я сейчас не собираюсь сниматься в кино, отказался от нескольких предложений. У меня совсем другие планы, так что вряд ли смогу быть вам полезен… Хорошо, принесите сценарий, – вдруг добавил он, – адрес знаете?

И быстро продиктовал адрес.

Я отвёз сценарий и, выждав несколько дней, снова позвонил.

– А, Игорь? Нет, знаете, я вообще сейчас отказываюсь от всех предложений – хочу год отдохнуть, не сниматься. Потом я только что сделал роль в «Эре милосердия» – это похоже. Нет смысла повторяться…

– Владимир Семёнович, ну а песни напишете?

– Нет-нет, ничего писать не буду. А вот у меня есть «Песня о конце войны». Если подойдёт – берите.

– Конечно, подойдёт. А как её прослушать?

– Ну, позвоните… Она куда-то затерялась, я поищу текст…

Всё как-то очень неопределённо и мало надёжно.

– Владимир Семёнович, у меня есть предложение… – говорю не торопясь, представляя себе, как он нетерпеливо держит трубку, готовый швырнуть её на рычаг, – в Одессе должен сниматься «Зелёный фургон» по моему сценарию. Это…

Коротко пересказываю, он терпеливо слушает.

– Там будет несколько песен. Можно на вас рассчитывать?

И вдруг – полная неожиданность.

– Почему же только песни? Я с удовольствием и сам снял бы эту картину.

– Как? Режиссёром-постановщиком?

– Ну да! Я эту книжку знаю, люблю… Несколько лет назад по радио была постановка, я участвовал… А почему «Зелёный фургон»? Ведь уже была картина?

– В том то и дело, что была! – Я, конечно, зачастил, «зашестерил» в предвкушении неожиданной удачи, – так она была двадцать лет назад (на самом деле – поменьше), снимал её Габай, а он уехал.

– А что? Это заманчиво.

– И вы готовы на полтора-два года уйти из театра?

– Готов.

– А поехать в Одессу?

– Да готов, готов!..

– Владимир Семёнович, случай неординарный, но давайте пробивать.

– Нет! Я никого ни о чём просить не буду. Сейчас, после картины, они ко мне хорошо относятся, но я – просить не буду!

– Так давайте я начну!

– Вот и начинайте! Получится – я готов. Договорились, Игорь?

– Договорились.

– Ну, звоните.

Дело с песней на время заглохло, режиссёр молчал, и я не стал приставать к Высоцкому. А затея с «Фургоном» выглядела вообще утопической – я почти забыл о ней. Хотя, когда через некоторое время из Одессы приехала редактор Е. Демченко, я среди прочих дел вдруг ввернул:

– А есть кандидатура режиссёра на «Зелёный фургон»!

– Кто?

– Высоцкий!

– Да брось ты!

– Серьёзно. Только сам он никого просить не хочет. Вы его просите и – за него.

– Всё. Завтра же Збандут (директор студии) с ним связывается!

И утопия вдруг зашевелила конечностями, заморгала, задвигалась. Через несколько дней уже «кто-то» в Москве на ТВ сказал, что «мысль интересная».

В начале декабря – так двигалось дело у нас в Отечестве – ещё ничего не было ясно, зато числа 10 декабря, когда я вернулся из Крыма, со съёмки, мне домашние сказали сразу на три голоса:

– Звонил Владимир Высоцкий, сказал, что он дал согласие Студии снимать «Зелёный фургон».

Я тут же позвонил ему, но Нина Максимовна (мы ещё не были с ней знакомы) ответила, что Владимир Семёнович уехал до 14-го или 15-го.

С нетерпением дожидаюсь 15-го, звоню. Голос энергичный:

– Игорь! Да, Збандут прислал телеграмму, я подтвердил согласие. Приходи вечером на «Преступление и наказание», не видел? Вот и посмотришь – обратись от меня к… (он назвал фамилию, но я не разобрал, а переспрашивать не стал, и время назвал – перед началом за полчаса).

У театра – обычная толкотня, я привык к ней за 15 лет, живу рядом, каждый вечер видел. Приближаюсь к окошку администратора, должен что-то сказать. Я до того в театре бывал редко, а на Таганке вообще раза два-три, никого не знал, но уже лезу с ощущением «особости» нахально головой в администраторское окошко.

– Вам что?

Это вопрос в самой резкой форме от Валерия Павловича Янкловича, которого, естественно, я тогда не знал.

– Мне тут билет оставлен… – начинаю я мямлить, и вдруг вижу в администраторской Высоцкого. Он меня не слышит, разговаривает с кем-то…

– Владимир Семёнович! – ору я, а Янклович злится:

– Вам что нужно?

– Билет… Билет мне… Владимир Семёнович! – Глупо, наверное, как гимназистка, выгляжу.

– Фамилия? – неумолим главный администратор.

Называюсь, и вдруг – о, чудо сопричастности! – «сам» Высоцкий оборачивается, и щелкает замок, и дверь приоткрывается ровно настолько, чтобы мне протиснуться, а больше никому. И я протискиваюсь. Высоцкий одну руку протягивает, другой обнимает. Целуемся (интеллигентный московский ритуал – вовсе не свидетельство близости). А в комнатушке администратора – шумный бородатый Борис Хмельницкий, Филатов, ещё какие-то люди, их я не знаю, да и этих-то узнаю́ едва.

– А-а, вот ты какой!

Это Владимир. (А какой я? Обыкновенный.)

– Очень хорошо. Что – будем делать кино?

Я не робею, но смущаюсь: всё-таки слишком много народу. Он улыбается как-то хитровато, очень хорошо.

– Значит, ты не уходи после спектакля. Не видел?

– Нет.

– Ну, посмотришь… Сценарий привёз?

– Конечно.

– А ты против соавторства не возражаешь?

– Что вы, Володя! (Раз он на «ты», могу и я обойтись без отчества, но на «вы») – Только…

– Что?

Он как будто чуть-чуть настораживается.

– Вы знаете, что, как автор сценария, не получите за песни в фильме? А это примерно… – называю сумму.

– Да? – он удивился, но тут же:

– Ладно, устроим как-нибудь.

– Всё. Больше возражений нет.

Володя улыбается. А что, он ожидал, что я буду возражать? Но я же не идиот! Соавторство режиссёра, да ещё т а к о г о – дело естественное и совершенно необходимое, здесь я искренен.

Игорь Шевцов и Валерий Янклович. Ленинград, ДК им. Ленина, 8 июля 1983 г. Фото В. Меклера

Потом был спектакль. В антракте подхожу к Сергею Юрскому (увидел его ещё в зале). Узнав, что Высоцкий берётся за постановку. Юрский приятно удивлён, желает удачи. А ведь некогда я пытался подобную же авантюру «соорудить» с ним, да ничего не вышло, несмотря на помощь В. Я. Мотыля. (В июле 80-го я снова встретился с Юрским, чтобы вручить ему сценарий «Зелёного фургона», на котором будут уже стоять две фамилии соавторов – Володи и моя. Может быть, он ещё раз попробует? Нет, он отказался).

Помню, я пожаловался Юрскому, полушутя, конечно, что какой-то тип всё время сзади фонариком посвечивает – смотреть спектакль мешает. Юрский удивился:

– Это же Любимов! Он так контролирует спектакль, темп держит.

Вот насколько я был тогда «темным».

После спектакля публика вытекает из театра, а я не спешу. Я уже вроде бы не такой, как все… Приобщённый. Приятно щекочет тщеславие. Юрский пришёл в гримёрную, наверное, благодарил. В фойе остался я один – торчу в ожидании Высоцкого. Нелепо торчу, неловко.

Владимир выскочил оживлённый. Слова восхищения (впрочем, весьма сдержанные, чтобы не выглядеть «гимназисткой», хотя роль сыграна блистательно) он принимает улыбаясь, благосклонно.

– Едем, едем ко мне!

У выхода, хотя поздний вечер и декабрь, стоят люди. Подбегают девчушки, суют Володе цветы. Он выслушивает терпеливо, но как-то неохотно, с таким выражением: «Ну, скорее, скорее!..»

Усаживаемся в такси: он, Валерий Янклович, представившийся мне теперь как «Валерий Павлович», ещё кто-то. Едем.

Разговор идёт о фильме.

– Художником возьмём Давида Боровского! – фантазирует Володя. – А вот у меня второй режиссёр замечательный…

Игорь Шевцов и Давид Боровский в фойе Театра на Таганке, 1981 г.

Фото А. Стернина

Речь шла о Валерии Янкловиче, но я, не знавший тогда об их дружбе, сказал довольно бестактно:

– Если не будет второго режиссёра студийного, вы погибнете, Володя!

– Да я их… всех передушу! – смеётся он. – Они все на меня пахать будут! А? Будут!

В этом нет позы. И я, знавший степень цинизма пресловутого «среднего звена» в нашем кинематографе, зная их низкие зарплаты, преданное и одновременно наплевательское отношение к делу, – я вдруг сразу понимаю, что оно так и будет: к Высоцкому пойдут работать все! И не за страх, а за совесть.

У меня с собой чемоданчик – ночной «Стрелой» я еду в Ленинград, там, в Репино, семинар приключенческого фильма, на семинар я еду в первый и последний раз в жизни.

– Ничего, ничего, я тебя отвезу на вокзал, – обещает Володя, – успеешь!

Всей толпой поднимаемся наверх, к нему. Пальто бросаем в одну кучу на диван. Разбредаемся кто куда по квартире.

– Вот телеграмма Збандута, – показывает он. – Ну, мы знаешь, какое дело сделаем! Где сценарий?

Говорят тут всё и обо всём. Скоро уже ничего понять нельзя, и сразу само собой и естественно получилось у меня – «ты», Володя, и час, который остался до поезда, уже не час, а так – пятиминутка.

– Всё, ребята! – я вскакиваю, – опаздываю! А то, Володя, едем на семинар?

– Может поехать? – задумывается он, и тут же: нет, не могу…

Я одеваюсь.

– Подожди, я тебя отвезу, – он влезает в рукава дублёнки, – по дороге поговорим.

В машине – на вокзал.

– Ну, расскажи о себе, – требует он.

– Да чего рассказывать… К своему однофамильцу отношения никакого не имею. (Иван Шевцов – печально известный автор полутора десятков романов, тогда ещё, кажется, не ставший членом Союза писателей.)

Он смеётся.

– Работал у Чухрая в экспериментальном объединении. Сейчас всё кончилось.

– А-а… Хорошая была затея, я слышал.

Дальше – провал, не помню, как разговор выскочил на альманах «Метрополь».

– Володя, твоя подборка в «Метрополе» производит странное впечатление. Не плохое, нет, но странное. По выбору стихов.

– Да нет, – он не обижается, – там была причина. Мне важно заявить, что… (вот здесь он сказал очень удачную формулу, которую я, к сожалению, не упомнил. А смысл был таков: «показать, что я есть и есть такой литературный жанр». Он это иначе сказал, и очень точная получилась формула, даже красивая.)

Другая тема.

– Расскажи про сценарий. Как это всё появилось?

Рассказываю, что планировалось на Рашеева, что Рашеев хотел делать мюзикл, и говорил, что песни будет писать Юлий Ким, а главную роль сыграет Высоцкий.

– Почему же, если я играю, должны быть песни Кима? – Он не обижается, но удивляется. – Ким – это прекрасно, но странный вариант…

И вот уже оживляется:

– Нет, мюзикла не надо! Но нужна компания единомышленников! (От этой мысли он естественно переходит на следующую, но самый этот переход я не помню, а выдумывать не хочу.)

– Вот в конце пятидесятых мы жили втроём: я, Вася Аксёнов, Андрюша Тарковский… Я тогда в кино за трёшку, за пятёрку бегал сниматься. Знаешь, как песни писал? Ночью вскакивал или сидел до утра, чтобы их порадовать новой. (Слово «порадовать» он употребил, это помню точно.)

Может быть, я что-то не так понял про это общежитие втроём, но имена Тарковского и Аксенова он назвал тогда именно как имена близких друзей, для которых писал первые свои песни.

– Хорошее было время, – сказал он. – Ушло…

У Ленинградского вокзала вышли из машины, обнялись, расцеловались. Я заметил, что его тут же узнали – смотрят.

– В общем, я читаю сценарий, а ты позвони послезавтра.

Я позвонил ему из Репино, но он ещё не прочитал. Потом на другой день – снова не прочитал. Извинялся, говорил, что какие-то печальные неожиданные дела. Наконец, прочитал.

– Там есть у тебя много любопытного, но мне надо другое. Возвращайся – сядем работать!

В последнюю неделю декабря мы встречались почти ежедневно. Вечером я приезжал к нему на Малую Грузинскую. У Володи всегда были люди. Всегда шум, гам. Он то играл спектакли, то уезжал на концерт, а потом, наговорившись, накричавшись вдоволь, все понемногу расходились, и мы начинали работать. Уже наступала поздняя ночь.

Фрагмент черновой рукописи сценария к/ф «Зелёный фургон»

Он говорил, фантазировал. Однажды наговорил целую кассету, я с ним спорил, мы страшно, по-чёрному, матерились, а потом сломался диктофон. Жалко, если он стер кассету. Я же дома только расшифровал её для работы. Там был его живой голос, темперамент – и это звучало убедительно, а втолкать всё это в сценарий никак не удавалось. Он фантазировал, разрывал сюжет, активно проигрывал роли разных персонажей, сыпал одесско-еврейским жаргоном и при этом почему-то всё время называл одного из героев, начальника оперативной части угрозыска (сокращённо начоперот) – начапортом. Всё, что было можно, я сначала старался втискивать в сценарий, но возникали противоречия, нелепости в тексте, и я… терялся.

Приближался Новый год, Володя собирался ехать на дачу, где сидела Марина и – «там мы всё сделаем». Я не знаю точно, была ли там Марина, но он так говорил. И я к нему на дачу в Пахру так и не выбрался – заболел гриппом. Он же попал в автомобильную аварию, разбил машину. Сева Абдулов и Валерий Янклович попали в больницу. Началась длинная и сложная история, о ней лучше расскажут друзья – я тогда подробностей не знал. Я ему звонил несколько раз, но ему было не до сценария.

Дальше трудно восстановить в деталях, как мы работали, но несколько длинных ночных разговоров пока ещё в памяти, отчётливо вижу «картинку» – так фрагментами и передаю.

* * *

Глубокая ночь. Володя угомонился и пошёл к себе спать. Я остаюсь за письменным «таировским» столом в кабинете, записываю. Через час-полтора он вдруг заходит:

– Ну, как?

– Да вот, пишу.

Видно, что ему не спится. А мне, конечно, болтать с ним куда интереснее, чем писать сценарий. Я подбрасываю «ветки в костёр»:

– Володь, а зачем тебе это кино вообще? При том бардаке, который там сейчас, ты же просто утонешь в рутине.

– Знаешь, а мне надо!

– Ты пишешь прекрасные вещи. Есть просто гениальные. – Я не хочу льстить, но и не сказать, что так думаю, не могу, раз уж поехало.

Он усмехается, и в этой усмешке вдруг видно что-то… не знаю… незащищённость какая-то, неуверенность… (Очень точно это схвачено на американской фотографии, где он держит гитару у лица, но так я видел фотографию тогда, а сейчас это выражение неуверенности вдруг исчезло. Как у Ахматовой: когда умирает человек, изменяются его портреты – Прим. 1989 г.)

– Я давно удивлялся, Володя, твоей рифме. Кажется, Брюсов утверждал, что трёхсложная рифма в русском языке – редкость, а у тебя – сплошь и рядом… Нет, правда! – тороплюсь я.

Вот его слова:

– Для меня рифмовать не составляет никакого труда. Самое простое дело, я почти времени на это не трачу. Проглядел «Словарь русских рифм» (я о таком словаре не знал) – там для меня мало нового. Но дело не в этом. Мне нужно менять поле… Актёрство, лицедейство – это я не люблю. Ненавижу!!! – это вдруг прозвучало так страстно, что я удивился.

– Песни? Ну, это всегда со мной, но… Раньше мог, например, вскочить ночью от удачной строчки или слова, а теперь? Не-ет… Вообще, может быть, прозой заняться… Но сначала – кино!..

* * *

– Я Юрию Петровичу сказал: «Вы начали в сорок – и сделали. А я хочу в сорок два начать…»

* * *

– Когда у меня с Мариной началось, я много писал, а потом в первый раз поехал с ней – через Польшу, Германию. Начал тогда просто целую поэму. – (Он читает несколько строф, довольно много… обрывает…) Ладно, тогда бросил… Теперь – уже не то…

* * *

– Мне рассказали: объявился какой-то… называет себя Жорж Окуджава. Во! И поёт моим голосом – даже я не могу отличить! Да и хрен бы с ним, – так поёт-то с матом! Я никогда не позволяю себе матерщины в песнях!

(В бытовом разговоре он не церемонился, как и многие, впрочем).

* * *

– Что это, Володя, всё-таки за русская манера такая! Ведь ты много сделал, а где у тебя всё это?

– Ну, много… Мне же и приписывают много. У меня всего около девятисот песен, а кто говорит – две тысячи. Но это – чепуха! Девятьсот – это есть.

Игорь Шевцов в гостях у Татьяны Зайцевой. Днепропетровск, февраль 1989 г.

Фото Т. Зайцевой

Я реально удивлён этой цифрой – знаю их от силы сотни три. А ему нравится моя реакция.

– Я же не все пою. А потом – стихи я не читаю.

– А ты быстро пишешь?

– Быстро.

* * *

– Это некоторые говорят, что мол – «песенки». А я ведь их строю. И ритмический рисунок ищу. Вот ты сейчас говорил о рифме. Я ведь делаю не только конечную рифму… Для меня внутренняя интереснее. И – ритм, ритм… Вот как в «Охоте на волков» бьёт этот ритм и внутренняя рифма: «Та-та-та-та-та-та-та-та-та-та…» Вот это «та-та-та» очень важно.

* * *

У него на полке – зарубежное издание Д. Хармса, четыре томика. Я прошу почитать.

– А-а, бери. Я тебе дам потом вот кого: Фёдорова. Это грандиозно! Вообще, русские философы – грандиозно: Бердяев, Лосский… Нет, сразу не дам. Принесёшь – дам другую…

Я взял у него два томика Хармса, а потом он уехал, потом то да сё – и больше книг у Володи я не брал.

У него на журнальном столике лежали присланные книги – «Переписка Грозного с Курбским», Монтень в издании «Литпамятники»… Я позавидовал вслух, просил достать.

– Вот, присылают, – похвастал он.

Он читал тогда «Переписку Грозного с Курбским».

* * *

– И всё-таки нехорошо, глупо, – снова повторял я в другой раз. – Вот ты свои вещи не фиксируешь, недавно я о том же говорил с Юликом Кимом. Как-то надо всё это собирать. Ведь это же целая эпоха, Володя.

– А уходит она. Булат книжки пишет. Ким занялся песенками для кино, но у него там есть хорошее. И Булат тоже. Вот эти «Золотые ключики», «Соломенные шляпки»… Слушаешь – да, профессионально, точно, но… А ты с Кимом знаком? Что он делает?

– Я знаю, что он пишет «Фауста», – такой парафраз, что ли… Кажется, даже закончил.

– Ну вот… Ладно, работай, я иду спать!

* * *

Я посмотрел «Интервенцию». Фильм был «полочный», режиссёр Геннадий Полока показывал его едва ли не подпольно. Володя там в одной из главных ролей – Бродский.

– Всё-таки свинство это! – возмущался я. – Вы там столько напридумывали! Картина могла стать событием, а лежит, стареет.

Он улыбнулся:

– Ладно, мы с тобой больше напридумываем. А Гена будет у меня худруком.

* * *

Я звоню ему днём:

– Володя, как ты сегодня?

– Сейчас приезжай! Я тут много напридумывал, даже записал. Когда будешь?

– Через 30 минут.

Но я задержался. В двери у него записка: «Игорь, извини, срочно пришлось уехать. Жду вечером. В.»

Вечером:

– Ты же не приехал через 30 минут! Ладно, вот что я придумал…

И следует по телефону целый фонтан выдумки, и опять всё невозможно втиснуть в один сценарий. Приезжаю. Он даёт мне листки с текстами:

– На! Разберёшься!

И тут же:

– Написал уже песню, то есть, текст. Хотел сесть, подобрать мелодию (именно так и сказал), да народ всё…

Я беру листок, там стих. Читаю, а он взахлёб рассказывает, как будет идти песня. И если рассказ слушать, то стихи не поймёшь, не вспомнишь. Я и запомнил тогда только первое четверостишие, да и то, как оказалось, не совсем точно:

 
Проскакали всю страну,
Да пристали кони.
Я во синем во Дону
Намочил ладони…
 

Теперь стихи опубликованы.

* * *

Сценарий был переписан полностью. От прежнего осталось несколько эпизодов, но соединить, да ещё на скорую руку, два совершенно разных стиля мне, конечно, не удалось. Я быстро перепечатал эти полторы сотни страниц и отнёс Володе.

Через день он сам позвонил мне и устроил чудовищный разнос. Кричал, что всё это полная…..! Что я ничего не сделал! Что, если я хочу делать т а к о е кино – пожалуйста! Но ему там делать нечего!

– Ты думаешь, если поставил мою фамилию, то уже и всё?! – орал он.

Я не мог вставить в этот бешеный монолог ни слова. Его низкий, мощный голос рвал телефонную трубку и… душу. И я решил, что наша совместная работа на этом закончилась.