Текст книги "Живая жизнь. Штрихи к биографии Владимира Высоцкого. Книга 2"

Александр Алексеевич Трофимов

– Когда вы пришли в театр на Таганке?

– В театр я попал в 1974 году после Щукинского училища. Был приглашён в несколько театров, но мне больше всего хотелось работать именно на Таганке. Ещё студентом я видел несколько спектаклей Любимова, и у меня никаких колебаний не было.

– К этому времени вы уже знали Высоцкого? Ну, может быть, не как актёра, а как Высоцкого?

– Да, к этому времени я знал песни Высоцкого, которые были очень популярны в определённых кругах. Не могу сказать, чтобы они производили на меня огромное впечатление, и что я очень увлекался этими песнями, но я их знал.

Зинаида Славина, Александр Трофимов и Владимир Высоцкий в спектакле Преступление и наказание.

Фото А. Стернина

А первое впечатление, если говорить конкретно, это «Добрый человек из Сезуана». В спектакле мне запомнился человек, который играл лётчика Янг Суна, но я только позже узнал, что его играл Высоцкий. Когда он запел тогда песню «В День Святого Никогда», меня охватил озноб. Я смотрел с галёрки, была страшная жара, и вот как будто какой-то холодный разряд. Вот первое конкретное впечатление… Давайте я буду говорить только о конкретных вещах.

– И потом работа в театре. В каких спектаклях вы играли вместе с Высоцким?

– Только в «Преступлении и наказании», ни в каких других спектаклях не соприкасались. Спектакль давался мне очень трудно, репетиционный период был очень сложным. Вначале – месяц или два – вообще ничего не выходило. Но с самого начала репетиций произошла одна очень странная вещь… Я играл Раскольникова, Высоцкий – Свидригайлова. В спектакле есть две сцены, где взаимодействие этих персонажей достаточно конкретное. И когда ещё ничего не получалось, Любимов мне говорил:

– Саша, ну почему вы с Владимиром с самого начала играете так, как должны играть в идеале? Почему в этих сценах вы всё понимаете и всё выполняете? Нужно, чтобы всю роль вы так вели…

Известная вещь: если партнёр играет хуже, чем ты, – то как бы ты ни был оснащён – тоже запутаешься и начинаешь играть ещё хуже партнёра. Всё рушится. Я сейчас скажу общую вещь, но много раз испытанную: видимо, от Владимира шла какая-то энергия. И видимо, эта энергия брала меня в своё поле – и все вещи, на которые я был способен, максимально раскрывались. Начинала работать фантазия – от очень точного психологического рисунка и от той энергии, которая шла от Высоцкого. И я это говорю безо всякого преувеличения! Хотя это что-то метафизическое, но я это чувствовал.

Репетиций шли долго. В самом начале – иногда я чрезвычайно волновался – подошёл Владимир и сказал (меня это очень тронуло):

– Саша, ты что-то очень много слов от себя добавляешь… Это Достоевский. Тут ничего нельзя…

– Володя, я потом всё это уберу. Все эти междометия от себя.

– Нет, потом тебе будет очень трудно. Давай, я сяду где-нибудь за кулисами с экземпляром пьесы, и буду просто следить за текстом…

Я ему ответил, что сам постараюсь следить… Всё-таки такая большая роль, да и я ещё не обладал опытом ни в театре, ни на сцене.

А вообще, Владимир все эти годы держал себя очень замкнуто. Он всегда приходил достаточно независимо, что могло показаться и высокомерным… И это, наверное, порождало в труппе – я не говорю про всех – какую-то неприязнь, даже злобу.

И ещё – очень конкретное, что осталось в памяти… Вышел спектакль, и на каком-то этапе всё начало складываться. Но я ещё не научился распределять свои силы, чтобы мне их хватило от начала до конца. Уже было сыграно – не один, не два, не пять – более ста спектаклей. Сколько точно, я не помню… Почти перед самым концом спектакля наступил такой момент, когда я минуты на две-три уходил за кулисы. А в это время Высоцкий играл сцену с Ниной Шацкой – сцена Свидригайлова и Авдотьи Романовны. И получилось так, что к этому моменту я уже выдохся окончательно! Я уходил за кулисы с мыслью, что теперь осталось мало, полторы сцены… Что просто уже не могу! Всё! И имею право расслабиться, тем более, что осталось, якобы, не самое главное…

И в это время по трансляции я слышал сцену Высоцкого с Шацкой, а эта сцена в развитии становится такой динамичной… Я слышал, как Высоцкий начинает – голос такой, как на последнем издыхании… Дальше уже некуда. И в тоже время я понимал, что уровень он никак не снижает. Хотите верьте, хотите нет, но мне становилось стыдно! Думаю, ну как же так?! Он старше и здоровья меньше… А Владимир явно уже на последней ноте, но он её дотягивал! И получалось так, что я ни разу не вышел просто доигрывать: «Ну ладно, как-нибудь доиграю…» Именно из-за Высоцкого! Даже голосом он помогал продержаться до конца.

Вот конкретные вещи, которые остались. Других случаев просто не было…

– А премьера? Разве она не заполнилась?

– Были прогоны, прогоны: всё плохо, всё не так… Я уже совершенно изнемогал… А премьера… Запомнил только, что мне вдруг дали охапку цветов! Юрий Петрович написал на афише:

«Саша, поздравляю Вас! Терпение и труд всё перетрут!»

– Тогда много споров было о том, был ли на сцене Свидригайлов или только Высоцкий.

– Понимаете, специалисты могут ещё долго спорить, насколько он был Свидригайлов. Но Владимир был настолько мощным, что для меня это неважно… Всегда на сцену выносилась судьба, всегда выносилось столько всего!.. Как он играл – это был для меня какой-то ориентир: вот это верно… Надо стремиться устроить внутреннее хозяйство своей роли, чтобы и оно было в таком же духе.

– Высоцкий играл одинаково или были иногда импровизации?

– Сама структура этих сцен предопределяет достаточно жёсткий рисунок – рисунок развития сцены, диалога, конфликта… Но в той мере, в какой это было возможно, всегда были какие-то живые отклонения в сторону импровизации. Но я не называю это импровизацией, скорее это залог того, что одну роль можно сыграть и сто, и двести раз… Потому что как только всё задалбливается и интонация становится одной и той же, как только всё идёт в одном привычном диапазоне – это конец.

А у нас всегда было по живому: я видел его глаза, он видел мои… И если можно так выразиться, как будто какая-то искра пробегала… «Вчера было замечательно, но Бог с ним… Это уже было. Интересно, как будет сегодня?» – Вот это с Владимиром было очень легко.

– 22 июля 1980 года шёл спектакль «Преступление и наказание». Играл Высоцкий?

– Если спектакль был, то играл Высоцкий. До самой его смерти замен не было. Но запомнился ли мне спектакль? Нет, ничего необычного там не было… Просто я знал, что Владимир нездоров, что ему приходилось напрягать последние силы, чтобы провести «Гамлета» или «Преступление и наказание»… Нет, ничего необычного не было – спектакль был на прежнем уровне… Были у него силы, или они были «на нуле» – он всё равно держал уровень, и уровень высокий! Непонятно, за счёт каких внутренних резервов…

– А как Вы узнали о смерти Высоцкого?

– Я пришёл в театр по какому-то своему делу. Служебный вход тогда был ещё со стороны тупика… Открыл дверь, прошёл вперёд, смотрю: какой-то плакат висит на двери. Плакат в траурной рамке. Вот так просто… А там уже шёпотом говорят, как и что, во сколько и где…

А потом, почти два года я голос его слышать не мог. Смерть Высоцкого для меня была шоком. Здесь я не оригинален, но было странно… Я пережил довольно много кончин самых близких людей – родителей, родственников. И вдруг отреагировал на уход Владимира из жизни – ну, как никогда… Я мог бы это понять, если бы нас связывало человеческое общение, ну хоть что-то личное… Нет! Никакого общения не было. Только, как мне показалось, взаимная расположенность и скупое, исключительно профессиональное общение.

Для множества людей его смерть была потрясением. А я два года не мог слышать голос Высоцкого – сразу спазм и слезы! Меня самого это поражало… Думаю, ну почему у меня? Что же это такое?! Это куда-то прямо под сердце врезалось. И непонятно, почему именно у меня… Это ещё одна – и последняя – конкретная вещь.

А то, что творится сейчас – эти статуэточки, эти открыточки… Это чудовищно! Это кощунство! И этот поток не остановишь… Тут у нас, рядом с театром, есть палатка – стоят поросята-копилки, а рядом эти штуковины – статуэтки. Покрашены «золотой» краской… Это – не увековечить, это – уничтожить! Это как раз то, что Владимиру всегда было ненавистно!

– Вы должны были играть в фильме «Каникулы после войны» по сценарию Высоцкого, но…

– События развивались следующим образом. Месяца два назад мне позвонил режиссёр Лордкипанидзе. Он сказал, что они начинают эту работу. Объяснил, что сценарий Высоцкого и что якобы его передала Марина Влади… Лоркипадзе знал меня по гастролям в Тбилиси в 1979 году. Мы играли там «Преступление и наказание». Владимир тоже, разумеется, играл… Режиссёр даже сказал:

– Я вас знаю, и мы не будем делать пробы.

Александр Алексеевич Трофимов.

Фото А. Стернина

Меня утвердили на эту роль, которую, по идее, должен был играть Ольбрыхский, – на роль поляка.

Съёмки должны были начаться в Ленинграде. Однако за два дня до этого мне позвонили из Тбилиси и сказали, что у них там случилось… Это были события 9 апреля, та кровавая ночь. И сообщили, что режиссёр отказывается снимать эту картину.

Я с самого начала знал, что это сценарий Высоцкого, и меня это очень заинтересовало. Я прочёл… Сразу стало ясно, что один из персонажей – только для него.

16 июня 1989 г.

Мати Тальвик

Апрель 1972 года. Мы с оператором Марком Сохаром ехали в Москву, – была мысль пригласить Высоцкого в Таллинн, на эстонское телевидение. Я его знал только по песням.

В Театре на Таганке первым мы встретили директора – Николая Лукьяновича Дупака. Он нам сказал, что сегодня вечером Высоцкий обязательно придёт в театр смотреть хоккей (шёл чемпионат мира).

– Можете поговорить, но разрешение на эту поездку вам обязательно придётся получить у Любимова…

И мы решили найти подход: «сделать трюк» – вначале записать интервью с Любимовым. Приближалась дата – восьмилетие Театра на Таганке… А ещё мы знали, что наш Карел Ирд – друг Любимова, и что Юрий Петрович несколько раз проводил отпуск в Эстонии.

И в этот же день мы встретились с Любимовым в его знаменитом кабинете с автографами. Договорились записать интервью на следующий день в фойе театра. И – ни слова о Высоцком… А поздно вечером снова пришли на Таганку. Несколько актёров уже сидели у телевизора; через некоторое время пришёл Высоцкий. Сразу же согласился приехать…

– Люблю Таллинн, два раза был там… Если Любимов отпустит, то я с удовольствием поеду, и будет, что не я вам, а вы мне сделаете подарок… Согласен, только в какое время?

На следующий день – запись с Любимовым. После интервью разговаривали ещё часа два. Юрий Петрович вспомнил про дом отдыха Театрального общества Эстонии, про встречи с Карелом Ирдом, про Таллинн и, в общем, он стал уже «немного эстонцем»… Вот тут мы – про Высоцкого…

– Ну вот… Выбрали! Почему именно его? У него столько работы…

И стал предлагать других – действительно очень хороших ребят, но мы стояли на своём. В конце концов, Любимов согласился…

Чуть позже в театр приехал Высоцкий; у него тогда был старенький такой «Рено». Договорились, что он будет в Таллинне в середине мая (получилось, что на неделю позже).

Мы вернулись домой; через несколько дней позвонил Высоцкий:

– Старик (он тогда всем так говорил), сколько можешь заплатить? «Месячную» сможешь дать?

А месячная зарплата тогда у него была 120 рублей. Я ответил, что могу, и «договор был заключён». (Мы сумели заплатить Высоцкому 200 рублей.)

Я встречал его утром в аэропорту, и в машине Высоцкий неожиданно говорит мне, что в 16 часов «прилетает моя жена»…

Обедали в пустом ресторане…

– Старик, а теперь расскажи о себе… (В общем перешли на «ты», стали своими людьми.)

А в 16 часов – снова аэропорт, еле успел купить цветы. Марина Влади прилетела одна, очень скромно, с небольшой такой сумочкой. Я уже стал близким другом – так он представил меня Марине.

Высоцкий хотел жить обязательно в «Таллинне» – в старой, тихой гостинице «Интуриста». Поменяли номер – окнами во двор:

– Ты знаешь – она не любит шума…

Вечером сидели вчетвером – была ещё моя жена Алиса – в ресторане «Петушок – на – час», и никто их не узнал… Потом один знакомый, который тоже был в ресторане, сказал мне:

– Слушай, кто эта женщина, которая была с вами? Ужасно похожа на французскую актрису Марину Влади!

На следующий день – запись в студии. Марина всё время была рядом. Высоцкий хотел, чтобы это было «шоу»… Но, в общем, построение передачи получилось традиционным для него…

Мати Тальвик, Марина Влади и Владимир Высоцкий у здания Эстонского телевидения.

Таллин, 18 мая 1972 г.

А потом был маленький шум: как так – Марина Влади ходит по Таллинну, и никто не знает об этом! А она была тогда вице-президентом общества «Франция – СССР»… Я отвечал, что она здесь с мужем, просто приехала как частное лицо…

Вначале передачу тормозили: никакого Высоцкого! Потом запретили в названии передачи и в телевизионной программе упоминать его имя… Передача называлась так: «Встреча с актёром Театра на Таганке». В первый показ не прошла в эфир песня «Я не люблю». В руководстве не привыкли, что не любит Высоцкий… Когда шла эта передача, русские таллиннцы звонили друг другу:

– Высоцкий по Эстонскому телевидению!

Через год программу повторили уже с фамилией Высоцкого в программе.

Всё остальное время мы провели вчетвером, – много гуляли по старому городу… Высоцкому очень нравился Таллинн. В Виру, в гриль-баре, говорил Марине:

– Смотри – как у вас там…

Были в варьете. Высоцкий тогда спиртного ничего не пил вообще. А вот Марина выпивала и довольно прилично… Женщины наши были весёлые. Высоцкий перед Мариной казался простым парнем – или изображал такого.

Один вечер провели у наших друзей… У них на крыше собственного дома – сауна с бассейном: хозяин всё сделал своими руками.

А в августе был звонок из Москвы… По поручению Высоцкого кто-то передал, что у него упал шкаф с посудой. Просил купить наше стекло. Я несколько раз звонил в Москву, кажется, на квартиру его матери, и никто не поднимал трубку. Больше мы не встречались…

11 апреля 1986 г., Таллинн

В качестве дополнения

(Валерий Перевозчиков):

В конце 1980-х годов, когда создавалась видео-программа «Литературный поиск Владимира Высоцкого», ко мне обратился Игорь Шевцов с просьбой связать его с Мати Тальвиком… Я позвонил Мати, он сразу же согласился: пусть приезжают, перепишем запись Высоцкого…

(Игорь Шевцов):

– Мати всё организовал чётко. И не взял ни копейки. Хотя на других студиях и у частных лиц всё было за деньги.

ВСТРЕЧА С АКТЕРОМ ТЕАТРА НА ТАГАНКЕ ВЛАДИМИРОМ ВЫСОЦКИМ

ЭСТОНСКОЕ ТЕЛЕВИДЕНИЕ, МАЙ 1972 ГОДА

(Высоцкий):

…Мы долго думали, как начать нашу передачу… Всегда странное положение у актёра, когда о нём рассказывают, а он сидит как не при чём. Вот песня «К вершине» пусть и будет моей визитной карточкой.

…После Школы-студии МХАТ я поработал в Театре имени Пушкина, туда меня пригласили сразу после окончания студии. Потом я работал даже в Театре Миниатюр, пробовал работать в «Современнике» – вероятно, это был период поисков с моей стороны. Поиск театра, который бы меня удовлетворил и которому бы я был нужен, необходим…

Я тут нахожусь в таком положении, что лучше рассказывать… Интервью – это прекрасно, но лучше рассказ – тогда создаётся впечатление целостности. А я хочу говорить не о себе, а больше о театре, о деле – это любимое моё дело. Конечно, то, что я буду говорить, – это субъективное моё мнение, но я думаю, что оно будет соответствовать объективной оценке и прессы, и зрителей.

В чем секрет популярности нашего театра? Я думаю, что разговоры о том, что это мода, кончились сами по себе. Ведь мода всегда сезонна, а мы существуем уже восемь сезонов подряд, и мода не прошла. Если мода хорошая и так долго держится – то значит, всё в порядке!

Мы приходим к десяти утра, так как стремимся, чтобы актёры были синтетическими… Занимаемся акробатикой, пластикой, пантомимой, движением, музыкой – за час до репетиции у нас начинается разминка…

Мы всегда играем в полную силу – это отличительная особенность наших актёров и нашего театра. Когда люди уходят с таганковских спектаклей, то некоторые говорят: «Ну, как на вологодской свадьбе побывал!» Такой был писатель, Яшин, – он так написал на стене кабинета нашего главного режиссёра. А некоторые говорят, что они даже устали, В нашем театре никогда не бывает скучно. Может нравиться, может не нравиться – вкусы разные, но это всегда яркое зрелище. Ведь искусство не может быть бесформенным – обязательно должна быть яркая форма в каждом спектакле…

В спектакле «Десять дней…» у нас даже буфетчицы в красных косынках и с красными повязками. Ведь ещё Ленин говорил, что революция – это праздник угнетённых и эксплуатируемых. Вот таким праздником и решён весь этот спектакль.

Таллин, студия ТВ Эстонской ССР, 18 мая 1972 г.

Фото Яана Рымуса из архива Марлены Зимны

Этот спектакль – тридцать пять картин, сделанных абсолютно по-разному. Нет никаких декораций – меняется только место действия. У нас очень много света – экспериментируют наши осветители… И там 250 ролей, каждый играет по несколько ролей – еле успеваешь переодеться! Шинель меняешь на бушлат, потом переодеваешься в Керенского – стилизованный костюм… Некоторые сцены играем в масках… Мы поставили «Мать», поставили «Что делать?» Чернышевского… Мы возродили поэтическую линию в театре, которая была утеряна после «Кривого зеркала», «Синей блузы», – а у нас это было возрождено.

…В спектакль Вознесенского «Антимиры» вошло 20–25 его лучших произведений – скоро будет юбилейный, пятисотый спектакль. А недавно был юбилей спектакля «Добрый человек» – 400 раз! 400 раз – «Десять дней…» – то есть интерес зрителей к нашим спектаклям не ослабевает.

Нас иногда упрекают, что в нашем театре якобы мало внимания уделяется актёрам. Но это несправедливо. Мне кажется, что наоборот – очень много внимания. Просто у нас настолько яркий режиссёрский рисунок, что если работать не с полной отдачей, не в полную силу, то обнажаются швы, как в плохо сшитом костюме. А когда это наполняется внутренней актёрской жизнью – тогда происходит соответствие, и от этого выигрывает спектакль.

…Мне кажется, что только у нас есть соединение авторского, поэтического чтения – с актёрским. Ведь когда сам Есенин читал монолог Хлопуши, то он всегда бледнел, с него капал пот… Его сестра – она была у нас в театре – говорила, что когда он читал этот монолог, то на ладонях часто выступала кровь! Так он нервничал, читая этот монолог. Он записан на плёнку – и у меня была трудная задача: совместить эту немножко подрывную манеру есенинскую с театром. Ведь я всё-таки играю Хлопушу, а не только читаю его монолог. У этого спектакля «Пугачёв» есть даже своя публика. Бывает, что десятки раз видишь одни и те же лица в зале.

Так получилось, что человек, который был принят в театр как комедийный актёр (а я вначале играл комедийные роли и пел под гитару всевозможные шуточные песни) – и вдруг сыграл Галилея и Гамлета. Я думаю, что это получилось не вдруг, – ведь режиссёр долго присматривался: могу я или нет. Для Любимова основным является даже не актёрское дарование (хотя и актёрское дарование тоже), но больше всего его интересует человеческая личность. И так как наш театр условный – мы не клеим париков, не играем в декорациях; ведь театр – искусство всегда условное. Галилея я начал репетировать, когда мне было 26–27 лет, со своим лицом. Только в костюме вроде балахона, плаща, накидки – коричневая, очень тяжёлая. Материал грубый очень.

Я там смело беру яркую характерность и играю старика, немножечко в маразме… И мне кажется, незачем при этом гримироваться. У нас в этом спектакле два финала… Как бы на суд зрителя – два человека… Первый – это Галилей, который абсолютно не интересуется тем, что произошло, и ему неважно, как в связи с его отречением упала наука. А второй финал – это Галилей, который прекрасно понимает, что он сделал громадную ошибку, что это отбросило науку назад… И я говорю это от имени человека здорового, в полном здравии и рассудке.

Брехт этот монолог дописал… Дело в том, что пьеса была уже написана. А когда в 45-м году была сброшена бомба на Хиросиму, то Брехт дописал целую страницу об ответственности учёного за свою работу, за науку. За то, как будет использовано его изобретение.

…После монолога Галилея играют музыку Шостаковича, выбегают дети с глобусами и крутят эти глобусы перед зрителями – как бы символизируя то, что всё-таки она вертится!

Сыграть Гамлета для актёра – это всё равно, что защитить диссертацию в науке… Кому-то принадлежит это изречение. И вот три года тому назад мы возвращались из Дубны (играли спектакль в этом центре науки под Москвой), и я с главным режиссёром много говорил о том, как хотел бы сыграть Гамлета. И, наконец, это состоялось…

Ведь «Гамлет» – это бездонный мир, и я никогда не смогу так рассказать о нём, как я сумею показать… Мы предполагаем, что Гамлет – студент, так оно и есть по тексту пьесы… Он учится в Вюртемберге и, вероятно, на юридическом факультете, во всяком случае – на гуманитарном. Он сам говорит, что у него есть привычка разбирать поступки до мелочей. И он так раскладывает все явления, что от этого мучается сам… Монолог «Быть или не быть» мы делаем два раза. Первый – Гамлет холодно, расчётливо выясняет: «быть или не быть»? А второй раз, когда он не может об этом холодно говорить и мучается не тем – «быть или не быть?», – потому что человеку свойственно – быть! Но решать этот вопрос нужно каждому. А условия, в которых он жил, не позволяли ему «быть», и от этого Гамлет мучается…

В нашем спектакле на авансцене «вырыта» могила, где свежая земля… И эта могила даёт ощущение реальности – он действительно живёт на грани жизни и смерти.

…В кино я работаю уже одиннадцать лет, сыграл довольно много ролей. Но об этом рассказывать не люблю, так как кино – дело режиссуры, а актёр… Трудно об этом рассказывать, не стоит этого делать.