Текст книги "Живая жизнь. Штрихи к биографии Владимира Высоцкого. Книга 2"

Проболтавшись по улицам пару часов в полном отчаянии, я доехал в метро до «Баррикадной» и позвонил ему из автомата. Приготовил слова, которые надо сказать, чтобы достойно распрощаться. Нечто вроде такого:

«Володя, ты можешь упрекать меня в неумении или в бездарности, но сказать, что в сценарии всё осталось по-прежнему – несправедливо. Ведь ты сам…» – и т. п.

Черновой автограф «Песни инвалида» для к/ф «Зелёный фургон». 1980 г

Но когда он взял трубку, он ничего не дал мне сказать. Он опять выругался, а потом добавил совершенно спокойно:

– Будем работать по-другому. Сядешь у меня и будешь писать. Вместе будем. Сегодня. Машинка есть? Ты печатаешь? Вот и хорошо. Жду вечером.

Вечером всё стало на свои места. Он сказал, что в сценарии много…… но времени нет: надо отдавать, чтобы читало начальство.

– В Одессу посылать не будем, я сам поеду к Грошеву (главный редактор «Экрана»). Так двинем быстрее.

– Володя, чего тебе ездить? – предложил я. – Ты ему позвони, а я отвезу. За ответом поедешь сам.

Так и сделали. Грошев обещал прочитать к пятнице, через три дня, но Высоцкий перепутал, поехал к нему в четверг, и убедить его, что ехать рано, мне так и не удалось. В четверг я позвонил ему:

– Ну как?

– Никак! Я отказался от постановки, – мрачно заявил он мне в трубку.

Я кинулся к нему.

Он лежал на тахте. Что-то бурчал телевизор, почти всегда у него включённый. Тут же сидел Сева Абдулов с рукой в гипсе, задранной к подбородку, ещё кто-то, кажется, Иван Бортник. У всех вид такой, точно объелись слабительного. Я встал у стены.

– Ну что стоишь! – рявкнул Володя, – Снимай пальто! В общем, я отказался от постановки.

– Ты не спеши.

– Да что ты меня уговариваешь? Я приезжаю к этому Грошеву! Он, видите ли, за три дня не мог прочитать сценарий! Я, Высоцкий, мог, а он не мог, твою мать!

– Да он и не обещал…

– Да ладно тебе! И как он меня встретил: «Владимир Семёнович, я вас прошу больше в таком виде не появляться!» В каком виде? Я-то трезвый, а он сам пьяный! И он мне такое говорит! М н е!!!

(К слову сказать, Володя действительно тогда не был пьян, но очень болен. А уж Грошев, конечно, тем более не был пьян.)

– Я ему стал рассказывать, как я хочу снимать, а он смотрит – и ему всё, я вижу, до…!

– Володя, – успеваю вставить я, – а чего ты ждёшь?.. и т. д. – но он сейчас слушает только себя.

– Больше я с этим… телевидением дела иметь не хочу! Удавятся они! И сегодня на «Кинопанораму» не поеду! Пусть сами обходятся! Ничего, покрутятся!

И так он долго ещё «вызверивался», и на запись «Кинопанорамы» действительно не поехал. По счастью, накануне его всё-таки записали, и эта запись сохранилась.

После этого у Володи наступил какой-то длительный период тяжёлой депрессии. Не зная его близко, я терялся в догадках. Часто звонил Севе, виделся с Валерием.

– У него бывало, но такое впервые, – говорили они мне.

Вот как он рассказывал об этой своей записи на «Кинопанораме»:

– Маринина мне говорит: «Владимир Семёнович, я обо всём договорилась. Мы запишем, и будет полтора часа вашего концерта в эфире». Мне и раньше предлагали одну-две песни для каких-то программ, но я отказывался. На… мне это! Если авторский вечер – да, а с отдельными номерами – нет… Ну, сделали запись. Я час с лишним, как полный…, выкладывался. А потом она подходит и говорит: «Владимир Семёнович, вы не могли бы организовать звонок к Михал Андреичу Суслову?» Я аж взвился: «Да идите вы…! Стану я звонить! Вы же сказали, что всё разрешено!»

– Нет, но…

Вот эти два события – видеозапись и неудачный визит к Грошеву, я думаю, и вывели его из себя надолго. Конечно, были и другие причины, но о них я осведомлён плохо.

Понемногу он из этой своей депрессии выкарабкался, но его страшно мучила нога. Начался какой-то абсцесс, колено распухло так, что стало вдвое толще нормального. Ему делали несколько разрезов, загоняли какие-то турунды (так он рассказывал)[5]5
  Турунда представляет собой тампон из бинта/марли, скрученный в спираль, маленькую узкую полоску, или жгут из ваты, пропитанный раствором антибиотика или антибактериальной мазью. Применяются для лечения воспалительных недугов (гайморит, отит) и ран, которые сопровождаются гноетечением. (Ред.)


[Закрыть], но улучшения всё не было.

– А мне в «Гамлете» на колени становиться! И на концерт выхожу – едва стою! – злился он.

На одном концерте я был. Поехали в больницу № 31 на Вернадского. Там что-то напутали, разминулись, и когда, наконец, мы разобрались и нашли конференц-зал в подвале, там уже было битком народу. Мы трое, что были с ним, кое-как протиснулись, когда он уже начал выступление. Спел первую вещь, вторую, потом вдруг разволновался:

– Моих там устроили? – увидел нас и успокоился. – Ну, хорошо.

Пел много, больше обычного, и про ногу как будто и забыл. Среди ответов на записки мне запомнился такой:

– Вот записка: «Что думаете о наших бардах: Окуджаве, Киме и… (назвали какое-то третье имя, которое я не знал и поэтому не запомнил), расскажите о них».

Он сказал, что с большим уважением относится к Окуджаве и Киму, к сожалению, они сейчас стали меньше работать в этом жанре. Окуджава, как вы знаете, пишет прозу, Ким закончил пьесу в стихах о «Фаусте», говорят, очень интересно. А третьего, – он назвал фамилию, – я не знаю, кто он такой. Но – раз не знаю, то значит, наверное, и не надо, – и он улыбнулся.

Запись этого выступления сохранилась, а текст можно уточнить, но за смысл ручаюсь.

Сценарий, конечно, Грошев прочитал. Володя, конечно, к нему больше не пошёл, но инцидент был как-то сам собой исчерпан, и надо было продолжать. Грошев перепоручил нас редактору Марине Моденовой. Мы договорились встретиться у Володи, чтобы «послушать замечания руководства» и вообще решить, как быть дальше.

Сели за стол. Володя стал рассказывать, я изредка поддакивал. Он умел быть невероятно обаятельным. Очень скоро дошло до баллады, которую мы решили вставить в картину. Она была написана для «Стрел Робин Гуда», но в картину не попала. И мне казалось, что она удивительно точно легла в начало сценария:

 
…Жили книжные дети, не знавшие битв,
изнывая от мелких своих катастроф… и т. д.
 

Он включил плёнку и дал едва ли не полную мощь динамика. Это было здорово! И это был, наверное, сильнейший аргумент в споре, который (спор) сразу же потерял смысл. На этом чтение-рассказ вслух закончился, и мы договорились: переделываем сценарий и сдаём.

Эту формальную работу по сведению концов с концами я сделал за три дня, да ещё три дня ушло на перепечатку. Опять он звонил Грошеву, и я отвозил сценарий. Грошев же читать не стал, а сразу отдал директору «Экрана» Б. М. Хесину. Тот заболел, увёз с собой сценарий.

А Володя уезжал в Париж. Опять ругался, но настроен был решительно.

– Я тебе буду звонить оттуда, узнавать, как дела.

– Ты не мне – ты лучше звони в «Экран» из Парижа.

Он звонил не мне, не в «Экран», а домой – выспрашивал, как дела. Но дело с постановкой затягивалось, проходила весна – ответа не 6ыло. Володя интересовался, но сказать ему мне было нечего.

А тут снова возникла необходимость в песне для фильма «Мерседес уходит от погони». Володя уже вернулся из Парижа, я бывал у него, просил – он не отказывался, но и не торопился.

А потом наступил обычный в кино цейтнот.

– Для них ничего не хочу делать, – зло сказал Володя, – у меня в Киеве ни разу ничего не прошло.

Я уговаривал, обещал и клялся, что на этот раз ему дадут карт-бланш.

– Ладно, для тебя сделаю, – сдался наконец он.

Это была удача. Я постарался сделать всё, что было в моих силах, и студия, действительно, прислала ему телеграмму, что берет его песню, так сказать, не глядя. (То есть, не слушая и не утверждая, как это тогда было принято.) Копия телеграммы и сейчас у меня.

– Володя, ты получил телеграмму? – спрашивал я (а отправляли её из Киева буквально под моим надзором: как бы чего не вышло).

Он же в ответ только матерился.

– Приезжай. Я нашёл текст, покажу тебе.

Я, конечно, тут же приехал. Он был один. Дал мне написанный от руки текст, стал объяснять, порядок строф. Потом взял гитару:

– Садись, я покажу.

И, сначала вполголоса, а со второй строфы – уже «на полную катушку:

 
Сбивают из досок столы во дворе.
Пока не накрыли, стучат в домино…
 

Пел он, поразительно точно акцентируя, так что песня просто «влезала» в душу и что-то скребло, и комок застревал в горле, и слезы наворачивались на глаза:

 
А где-то солдатиков в сердце осколком,
                                         осколком толкало,
А где-то разведчикам надо добыть «языка»…
 

Он кончил, положил гитару на диван.

– Ну что? Пойдёт? – вдруг с каким-то недоверием спросил он и, не дождавшись ответа, принялся зачем-то с жаром доказывать, что это – как раз то, что нам надо. Да для меня это и так было очевидно!

Черновой автограф «Песни о конце войны» (фрагмент)

– Сегодня вечером запишу, – пообещал он. А разговор происходил утром, и я забыл сказать, что встретил он меня только что не со сна.

– Запиши, Володенька, пожалуйста, а я узнаю, что с телеграммой. И скажи свои условия – я им отправлю.

– Условия такие: я хочу, чтобы меня считали автором не только текста, но и музыки, а то орут: не композитор, не композитор! Да при чём тут это? Моя песня, моя мелодия, а инструментовка – не их дело. В общем – пусть платят и за музыку тоже!

Я понимал, что дело тут не только в оплате, что ему нужно утвердиться таким образом. И – поразительно! – студия приняла его условия! А телеграмму получили его соседи, оказывается, и отдали ему утром.

Вечером он позвал музыкантов и записал песню, записал несколько вариантов. Страшно жалко, что я не смог приехать тогда к нему на запись – не хватило режиссёру одного варианта. А может, и не в этом было дело.

«Пили чай, болтали…». Игорь Шевцов в гостях у Татьяны Зайцевой. Днепропетровск, февраль 1989 г.

Фото Т. Зайцевой

Утром Володя показал мне плёнку, мы прослушали немного. Опять, уже не в первый раз, под впечатлением прослушанного, я завёл разговор о том, что нужно сделать все записи:

– И аппаратура у тебя хорошая, отчего бы не сделать?

– Нужно, нужно, – поусмехался он, – а то так забываешь многое. Хорошо – вот эту разыскал…

Он стал рассказывать, что однажды в больнице захотел написать повесть.

– Вон блокнот лежит, – ткнул пальцем в блокнот на столике.

Я взял, стал читать. Он принёс чай и вдруг заорал страшно:

– Положи! – и тут же мягче: – Не люблю, когда рукописи читают.

– Прости, Володя, я думал ты мне предложил почитать.

– Нет, – отрезал он.

Пили чай, болтали. Разговор пошёл о «парижских русских».

– Да знаю я их всех, – сказал он. – Вижусь со всеми. Володя Максимов сказал мне: «Приезжай сюда, чего ты!» А потом подумал и добавил: «Нет, твоё место там, в России…»

Об Иосифе Бродском говорил с уважением и нежностью – да, с нежностью, это точно:

– Гениально!

И похвастался:

– Он мне книжку подарил…

Покопался и достал маленькую книжку стихов Бродского – авторское издание, кажется, лондонское, с автографом. Позже я узнал, что такую же книжку Бродский передал через Володю Михаилу Козакову. Но Володя прособирался отдать – так и не успел. Позже мы с Ниной Максимовной искали её среди книг Володи – и не нашли.[6]6
  Книга, о которой идёт речь, находится в музее Высоцкого. После смерти сына Семён Владимирович «на всякий случай» забрал все книги зарубежных издательств из квартиры на Малой Грузинской и хранил у себя дома, где все они и были обнаружены после его кончины. (Ред.)


[Закрыть]

Так же с восторгом отозвался он однажды о Шемякине. Рассказывал о выставке Шемякина где-то в Южной Америке, кажется, в Бразилии. И альбом Шемякина всегда держал на видном месте.

Вообще о русских в эмиграции с грустью говорил, что у них там начинается своя, другая жизнь, свои отношения.

– Всё уже не то…

О Галиче:

– А-а, «Тонечка»!.. «Останкино, где «Титан»-кино»… Когда вышла его книжка в «Посеве», кажется, – он ещё здесь был – там было написано, что он сидел в лагере. И он ведь не давал опровержения. Я его спрашивал: «А зачем вам это?» Он только смеялся.

О А. И. Солженицыне:

Несколько раз вспоминал при мне и каждый раз – с огромным уважением:

– Он один сотряс такую махину, которая казалась вечной.

– Сидит там, пишет. Ростропович сказал, что он готовит сразу шесть романов. Вот врежет!

– «Архипелаг» – гениальная вещь!

Я восторженно отзывался о прочитанных «Зияющих высотах» Зиновьева. Он сдержанно сказал, что читал, но как-то особого энтузиазма я не почувствовал. Скорее всего, ему не очень понравилось. А может быть, и не читал?

Довольно живо интересовался, кто что делает из режиссёров в кино. Думаю, он почти ничего не видел на экране, только по телевизору. А вот телевизор был включён почти постоянно – со звуком или без. А он разговаривал, потом сразу вдруг:

– Погоди! – и, добавляя звук, что-то смотрел и слушал. Однажды шла картина с Леонидом Быковым – кажется, его же «В бой идут одни «старики», а может быть, что-то из старых, не помню. Он смотрел внимательно, потом восхитился:

– Какая органика! Потрясающе!

Я рассказал ему, что знал о подробностях гибели Быкова – он совсем незадолго до того погиб, разбился на машине.

Более того: Володя даже не видел «Маленьких трагедий», последней своей картины.

– Ну, «Каменного гостя» я ещё видел на озвучании, – сказал он, когда я звал его на премьеру. Сказал, как будто оправдывался: что можно понять на тренировке?

* * *

– Во, видал, что делают, а? – встретил он меня однажды, размахивая свежим номером «Литгазеты». – И сколько раз так было! Берут мои песни, делают рассказ… Да черт с ними, не жалко!

Речь шла о каком-то рассказике на 16 полосе газеты, построенном на сюжете его песни «Товарищи учёные!»

* * *

Прихлёбывая горячий чай, вдруг сказал:

– Про меня мужики говорили: «Вон – ездит на «Мерседесе», а про нас всё понимает».

– Вот эти зарубежные певцы… Чёрт-те о чём поют. Переведи их – слушать нечего! Я этого никогда не мог понять.

* * *

Прослушав свою запись «Песни о конце войны», где у него не всё сразу ладилось, ребята-музыканты ошибались, он усмехнулся:

– Говорят, у меня примитивная мелодия. А не всё так просто, а? – и вопросительное выражение лица. И снова что-то вроде неуверенности, жадного ожидания подтверждения, что всё так…

* * *

– Бывает, что и месяц ничего не делаю, а вот в Мексике я вдруг начал писать!.. Такой маленький городишко, провинция. И так из меня полезло… Прямо Болдинская осень! – и улыбнулся смущённо. – Меня хорошо принимали в Америке. Там писали, что после Есенина больше никого так из русских поэтов не принимали… Видно, что ему нравилось сравнение с Есениным.

* * *

К сожалению, «Песня о конце войны» в фильм не попала, но это отдельная история, и ей здесь не место.

Володя разозлился, считая, вероятно, что я виноват. А так как дело с «Зелёным фургоном» затягивалось, я не стал ему попусту надоедать.

Авторизованная машинопись сценария к/ф «Зелёный фургон» (фрагмент)

Театр уехал на гастроли в Польшу. Потом Володя поехал в Париж. Наконец, стало известно, что главное решено: его готовы утвердить режиссёром. Он вернулся, я позвонил ему и сказал, что он утверждён.

– Нет, ты скажи, что они утвердили? Сценарий или меня как режиссёра? – допытывался он.

– Сценарий-то как раз требует доработки, а тебя утвердили. Так и стоит в плане «Экрана» – «Режиссёр В. Высоцкий».

Не дожидаясь утверждения, я послал на Одесскую студию заявление, в котором просил считать режиссёра-постановщика В. Высоцкого полноправным соавтором сценария, и просил перезаключить договор. (Ответа пока, сегодня, когда я это пишу – 18 августа 80-го года – не последовало.)

Он был удовлетворён, но особого энтузиазма не высказал. Просил разыскать его через несколько дней, когда он вернётся в Москву из какой-то поездки. Когда он вернулся, я несколько раз звонил, но встречи не получалось – всё что-то мешало.

– Знаешь, я, наверное, откажусь снимать картину, – вдруг сказал он мне по телефону.

– Почему?

– Да не дадут они снять то, что мы хотели! Если такая… тянется со сценарием полгода, то что же будет дальше?!

Я надеялся, что это у него минутное настроение, но:

– Да брось ты! – ответил он, – что я, мальчик?! Я серьёзно обдумал… В общем, приезжай, поговорим. Решим, как быть.

Здесь стоит сказать несколько слов о том, как он замышлял снимать картину. Владимир говорил, что набрался немного опыта на съёмках «Эры милосердия», когда Станислав Говорухин уезжал за границу. Но он строил вполне по тем временам невероятные планы. Например, мы фантазировали, как будем снимать не один, а сразу два варианта фильма: один – «для них», то есть для «Экрана», а другой – настоящий.

– А плёнка?

Плёнку даст «Улька», – отвечал он, не задумываясь.

«Улька» (Ульрих) – муж Людмилы Максаковой, с ними Володя дружил, хотел снимать и Людмилу. Когда я пытался понять, как он собирается торчать в Одессе полгода-год, когда нужно будет снимать и готовиться, он отвечал как-то неопределённо. Вероятно, был убеждён, что сможет налётами появляться в группе, задавать должную инерцию, а уж потом всё будет идти без него до следующего «налёта». Пригласил однажды Юру Клименко, выдающегося оператора, и довольно долго мы говорили о фильме.

Как-то стали подбирать актёров. Сразу же прозвучало имя Ивана Бортника. Сам Володя собирался играть Красавчика. Я заметил ему, что он староват для этой роли. Вот если бы он выглядел так, как на фотографии Плотникова… (На той серии, где он с Мариной, с Говорухиным.)

– Чепуха! Только заняться собой немного – и сразу же буду таким, – уверенно сказал он.

Появилось имя Николая Губенко. При этом имени, помнится, у Володи стало какое-то удивительно доброе лицо, и он сказал:

– Да-а-а, вот актёр! Коля, если бы был, это гениально!

Почему-то он мечтал снимать не в Одессе, а поселиться и жить в Санжейке – там море, пляж, тишина. С этой Санжейкой у него были связаны какие-то хорошие воспоминания.

Однажды мы остались одни – Володя улёгся на диване и вдруг стал говорить о том, что стоит снимать фильм и в Болгарии, на побережье. Далее следовала какая-то совсем уж невероятная история о кладе, спрятанном отступившей Белой армией. Он знает, где спрятан клад, – там огромные богатства. Вот если бы его найти…

Я приехал к нему утром 18 июля, в канун открытия Олимпиады в Москве и в день его последнего «Гамлета». Он открыл дверь, улыбнулся – очень характерная ироническая полуусмешка-полуулыбка.

– Заходи. А ты похудел.

– Да ты что-то тоже осунулся, Володя.

Всё время приходили и уходили друзья, всё вокруг него двигалось, жило. Возникали и гасли какие-то темы, большинство из которых были мне незнакомы и непонятны.

Особенно живо реагировал он на какие-то неприятности, случившиеся у одного из самых близких его друзей – Вадима Туманова. Стал мне пересказывать подробности, злился и хохотал одновременно. Он судорожно соображал, кому может позвонить, чтобы вмешаться, помочь, и страшно сожалел, нет уже генерала Крылова, с которым Володя дружил. Генерал Крылов, начальник академии МВД, незадолго перед тем застрелился. Кажется, у себя в кабинете. Эта смерть, помню, сильно ударила Володю.

Понемногу все разошлись – мы остались вдвоём.

– Пошли чай пить, – потащил он меня на кухню. – Мне мёд прислали, настоящий…

– Не буду я снимать это кино, – сказал он мне на кухне. – Всё равно не дадут сделать то, что мы хотели. Если уж сценарий так мурыжат, то будут смотреть каждый метр материала.

Сказать по правде, я уже был готов к такому разговору.

– Володя, ты уверен, что твёрдо решил?

– Что ж я, мальчик? – снова повторил он. – Они, суки, почти год резину тянут. Я ушёл из театра, договорился…

– Да обычная история в кино, Володя.

– А мне что из того, что обычная? Так дела не делают!

– Да. Ты, наверное, прав, – я предпочёл не настаивать, это было бесполезно.

– Надо нам поискать режиссёра, – успокоился он. – Может быть, Юра Хилькевич?

– Да он что-то начинает делать сейчас. Ладно, Володя, о режиссёре потом. Уговаривать тебя я не могу и не буду, но мне жалко. Могло быть хорошее кино.

Он подумал и вдруг сказал:

– А вообще-то мне нужно снимать картину. Вот Вайнеры напишут продолжение за меня… Может быть, мне и ставить?

– Ты всё продумай. Если ты сейчас безмотивно откажешься – всё! Больше ты у них никогда ничего не получишь. Скажут: «Высоцкий? – Несерьёзно».

– Да? Ты прав. В общем, поедешь в Одессу, про меня пока определённо не говори.

– И не собираюсь. Это уж вовсе твоё дело. Только ты подумай всё же…

– Не хочу сейчас кино. Хочу попробовать писать прозу. Потом – Любимов говорит о «Борисе Годунове»…

– Пушкинском?

– Пушкин, Карамзин – монтаж такой…

Больше он о работе не говорил. Потирая рукой правую сторону груди, вдруг стал ругаться, что у него пропали несколько бобин с записями…

– Готовая пластинка! Мне «Мелодия» предлагает делать диск, а делать нечего! Это я во Франции записывал, а они меня надуть хотели. Коммунистическая фирма, мать их так!

Василий Аксёнов, Виктор Ерофеев и Владимир Высоцкий на встрече авторов «Метрополя», январь 1979 г.

Фото В. Тростникова

Дальше – калейдоскоп, из которого складывалась наша застольная болтовня – он всё подливал и подливал чай. В таком виде и постараюсь восстановить отдельные высказывания, потому что та встреча была последней.

– Аксёнов уезжает, – сказал я.

– Да? Когда?

– Завтра. (Я ошибся – Аксёнов уезжал через несколько дней, но тогда я не знал об этом.)

– Жалко.

– Тебе-то всё же полегче, – заметил я, – ты можешь с ним видеться и там.

Он поморщился.

– Я не о том. Жалко – отсюда уезжает. А там – всё не то. Ему здесь надо бы…

Он собирался в Париж.

– Ты часто можешь ездить?

– Пока да.

– А по положению?

– Вообще-то раз в год, но Марина мне исхлопотала так. Пока дают, а дальше…

– У неё прочное положение?

Он махнул рукой, усмехнулся:

– Это сначала она: «Россия, Родина!..» Ностальгия… Но – быстро всё поняла. Теперь в обществе «СССР – Франция» не бывает вообще, а у меня с «ними» – и говорить нечего!

Напомнил своё «начало»:

– Я тоже сначала учился в строительном – в МИСИ… Лекция – а я сижу, стихи пишу. Много писал… Ну, со второго курса ушёл, поступил в Студию МХАТ.

О русских эмигрантах сказал:

– Конечно, трудно. Мне рассказали о Панове. Он делал «Идиота» в балете. Шум, сенсация, в зале – битком. Успех невероятный! А на следующий спектакль пришло несколько человек. Думаешь, плохой спектакль? Да нет! Просто мало ценителей – вот и всё.

Я рассказал о своём друге Юре Соколе, уехавшем в Австралию.

Володя знал его.

– Там я не был, – улыбнулся он. – А там ведь много русских. – И вспомнил:

– Я просил визу в Новую Зеландию. Это в Париже было. А они мне: «Надо жить в Париже два месяца, тогда – можно». Вроде как у нас, во! Чем меньше страна, тем больше бюрократии.

О концерте в Калининграде (последнем, как оказалось, в его жизни) вспоминал очень недобро:

– Они меня везли в машине, и баба оборачивается и спрашивает: «Владимир Семёнович, а правда, что…» Правильно сказал Валера Янклович: это всё равно, что лезть в личную жизнь.

Я согласился. Он страшно не любил, кажется, когда лезли в его личную жизнь. С ненавистью говорил о каких-то девках, которые его «достали», особенно об одной, преследующей его даже дома. И тут же презрительно отозвался о врачах:

– Советы один другого стоят! Они же не лечат меня, падлы, а только чтобы сказать: «Я лечил Высоцкого!»

Похвалился, что сделал две песни для картины, которую снимает Гена Полока, а потом вдруг сказал:

– Я откажусь у него сниматься.

– С чего?

– Не нужно мне.

– Не отказывайся. У Полоки тяжёлое положение – недавно умерла мать…

– Я знаю.

– Он давно не снимал, ему обязательно надо выкарабкаться, а ты его отказом – топишь!

Он помрачнел, сказал:

– Да? Ладно, посмотрим.

Когда он заговорил о пропаже катушек с записями, я возмутился, снова сказал, как уж говорил не раз:

– Это, Володя, типичное русское разгильдяйство. Хорошо вон, Галич перед отъездом хоть как-то напел, а так – что бы осталось? Если тебе нужна помощь в собирании твоих вещей, в редактировании и т. п., я готов помочь. Редактор я грамотный.

– Грамотный, – повторил он и вдруг вскочил:

– А надо, надо! А то валяется черт знает где! Вот я вчера вдруг разыскал…

Он сбегал в комнату, принёс листок и стал читать.

– И уже не помню, когда писал, где… Нет, надо собрать всё!

– Словом, Володя, можешь на меня рассчитывать, – повторил я.

– Спасибо, – он очень добро улыбнулся.

…И так мы пили чай на кухне и болтали. Он был тих, улыбался, всё потирал правую сторону груди, как бы массировал, и потом стал нетерпеливо поглядывать на дверь.

– Ну, я пойду наверх, – наконец поднялся он. – Вечером спектакль, а сейчас – туда… Пойдёшь?

Я отказался.

– Ладно, – он не настаивал. – В общем, как договорились. Я возвращаюсь из Парижа, а ты – из Одессы. Звони – расскажешь, как и что…

Я вспомнил сейчас, перепечатывая текст, как однажды ночью, когда он появился в кабинете, где я сидел за столом, я весьма бестактно сказал ему, что надо собрать всё, что он сделал. Все мы смертны, сказал я, и я, например, совершенно не представляю тебя, Володя, скажем, 60-летним.

Он посмотрел как-то странно и ничего не ответил.

Август 1980 – май 1989 г.