Текст книги "Тихие яблони. Вновь обретенная русская проза"

– А почему нельзя? – спрашивала Ариша.

И прабабушка ей отвечала:

– Как же ты не знаешь? У тебя три сестрицы и два братца в раю. Они там, блаженные младенцы, веселятся, играют с ангелами в золотые яблочки. А если ты будешь здесь, на земле, есть яблоки до Спаса – Ангел отнимет у братцев золотые яблочки, и они заплачут.

В Третий Спас, Ореховый, Ариша шла с корзинкой в орешник, взбиралась с куста на куст и бросала в поставленную на траву корзинку пригоршни крупных орехов.

Ариша знала и таила от брата, где притаено в ольшанике соловьиное гнездо: она с замиранием сердца смотрела из-за кустов, боясь дохнуть, на маленькие, хрупкие яички и на первые живые пушки, проглянувшие из скорлупки. Она знала лучше брата голубое дупло в черной расщелистой иве и только не решила, кто там живет: Пунюшка садовый с зелеными глазами или просто сыч. Брат утверждал, что Пунюшка, она думала – сыч.

Осенью, в погожий тихий сентябрьский день, около Рождества Богородицы, запрокинув голову, она смотрела в небо и с трепетом сердца следила, как высоко-высоко удалялся над садом черный тонкий треугольник журавлей, и, когда он исчезал, прислушивалась с грустью к их отдаленному курлыканью, как прощальный привет, падавшему с неба. Она шептала им вслед:

 
Жур-жур-жураве́ль,
Лети за тридевять земель.
Гостем гости —
На добром помяни!
 

И кланялась вслед улетавшим птицам.

А весною ждала первого скворца. Скворечников было много, но она любила тот, что был у полузасохшей рябины. Она даже влезала на рябину тайком от брата и ото всех, чтоб посмотреть, хорошо ли там будет скворцу, и подстилала туда пуху, выщепленного из няниной перины. Она в Светлый Великий день выходила в сад на заре с няней и братом – смотреть, как солнце будет играть и посылать, играя и веселясь, первые лучи, не простые – «игрунчики». Брат зевал, и был сонный, и тер глаза кулаками, а она улыбалась на игру солнышка, на вешнее тепло, на светлый перезвон, на крупную четкую росу на яблонях.

В метель она смотрела из запушенного снегом окна детской в стонущий, жутко-белый сад и, насмотревшись, отходила молча, с первою тоскою, от окна, и прижималась к няне, и просила сказать сказку. Няня поправляла щипцами оплывшую сальную свечу – и начинала длинную, страшную сказку… Но сказка метели в саду была страшнее. Арише казалось, что не деревья скрипят, а нездешние строители строят там избу на курьих ножках для Бабы-яги, и куриные ножки уж топочут по саду, а половицы в избе уж скрипят под костяной ногой Яги. Ариша засыпала за сказкой и просыпалась, стоя на коленях в кроватке, и повторяла за няней, сонно смежая глаза:

– Ангел мой хранитель, сохрани меня и помилуй, дай мне сна и покою и укрепи мои силы!

Она не любила игрушек, но обмирала от радости на маленьких щенят и котят, бегала за теленком и жеребенком, ходила за больным журавлем, занесенным к ним на двор случайным прохожим. Журавль зимовал в конюшне, и Ариша ходила туда кормить его и разговаривать с ним, а он протягивал ей ногу и дружески похлопывал крылышками. Весною он улетел – она всплакнула только про себя, но не горевала и думала: «Полетел Журка на болото кашку варить». Журавлиная кашка варится из лягушачьих ножек; очень вкусна, журавлята ее любят, а как журавли ее варят – никто никогда не видал.

По весне она глаз не отводила от нововысиженных цыплят, индюшат, утят и гусят.

Игрушки же, поиграв немного и иногда только, чтобы не обидеть подаривших, она передаривала брату. Даже и куклами больше играл Ваня, чем она. Только одна была у нее любимая кукла: Иван Иваныч, тряпичный мальчик с большой головой – Голован. Она ему пела колыбельные песенки и сказывала сказки. Любимая его сказка была про Иванушку-дурачка, а засыпал Голован скорее всего под песенку:

 
У кота-воркота
Была мачеха лиха…
 

Ваня играл в ее игрушки и не любил, когда она его тормошила и звала с собою бегать и играть в глубину сада: он побаивался Пунюшки Орехового. Он любил играть в беседке, неподалеку от дома.

Однажды, когда он там возился с куклами, Ариша, обегая сад, приметила, что из низкого окна молодцовской, выходившего в сад, смотрит на нее незнакомый мальчик. Ей надо было быстро пробежать мимо окна: она играла сама с собою в три круга – и оттого не остановилась около окна, а когда вернулась к тому же месту, мальчика уже не было.

Это был новый мальчик из «молодцовской», круглый сирота. Его привела к прадеду старая-престарая просвирня и повалилась в ноги: «Освободи ты меня…» Мальчик достался ей от жилицы, захудалой, чахоточной чиновницы, умершей у нее на квартире. Прадед посмотрел на худого, бледного мальчика – и решил не брать его – «Больно тонок», – а выдавать просвирне рубль в месяц на прокорм, но перевел взгляд на его руки – маленькие, белые, нежные, как у девочки, – и сказал ей:

– Встань, иди с Богом, а мальца оставь.

Мальчик держался за просвирню и прятал лицо.

– Не бойся, – сказал прадед, – ну-ка, протяни руку.

Мальчик подал руку – и прадед задержал ее в своей крепкой руке. Он залюбовался его рукой.

– Иди с Богом, – повторил он просвирне, – я его не обижу.

Он велел приставить мальчика в лавке к самым дорогим и тонким шелковым тканям, а мальчику, погладив по голове, сказал:

– Руки у тебя подходящи к шелку, да смотри: и сам будь шелковый.

Приказчики и мальчики ухмыльнулись и с тех пор прозвали новичка Ручкин.

Но прадед не любил балагурства в лавке, и однажды, застав в полном разгаре подсмеиванье над Ручкиным, он услал куда-то мальчика, а на балагуров прикрикнул:

– А вы рады, что у вас руки крюки да корявы! Есть чему радоваться. Только товар коробите, мнете да грязните корявыми ручищами.

Но мальчика – его звали Петей – прадед не разнил ничем от других: поселил его с мальчиками в молодцовской, на общем положении, только старался приучать к делу, к толку в товарах и сортах, был строг, требователен, но сурово-справедлив, и мальчик почувствовал, что в этом была к нему жалость и забота о нем, и был предан и любящ к прадеду. Мальчик был грамотен.

Ариша увидала опять однажды, в праздничный знойный полдень, когда все в доме спало, как он читал на крылечке какую-то книжку – и робко подошла к нему. Они были погодки, но она не умела еще читать. Он читал замусоленный, рваный песенник, с двумя литографированными картинками на обложке.

– Что ты читаешь? – спросила Ариша.

– Песни.

Мальчик спрятал книжку за спиной.

– Покажи.

Он протянул ей робко книжку. Она стала рассматривать картинки. Одна изображала рыцаря в зеленых латах, стоящего на коленях перед пышной дамой в розовом платье, на другой было представлено развесистое дерево, под которым сидели, обнявшись, парень в красной рубашке и девица в кокошнике, с длинной косой через плечо. У девицы в руках был платок.

– Что это? – спросила Ариша.

– Рыцарь, – отвечал мальчик и дополнил, чтобы она поняла: – Кавалер.

– Он плачет? – спросила Ариша.

– Нет, – отвечал мальчик, – он ее любит.

– А зачем он на коленях?

– Из вежливости.

Картинка не понравилась Арише. Она спросила про другую.

– Это – разлука, – сказал мальчик. – Про это есть песня.

– Какая песня? Ты читал?

– Читал. Песня про разлуку. Они любят, а им не велят.

– Кто не велит?

– Вороги.

Ариша не поняла объяснения, но притихла. Она заглянула в лицо мальчику и протянула ему книжку.

– Прочти мне, – сказала она.

Он, стесняясь и краснея, водя пальцем по странице песенника, очень тихо начал читать заунывно и медленно:

 
Среди долины ровныя на гладкой высоте
Стоит растет могучий дуб…
 

Но Ариша скоро прервала его и закрыла страницу рукой.

– Скучно. Прочти другое.

Он полистовал песенник и стал читать песню, которую все тогда пели:

 
Что затуманилась, зоренька ясная,
Пала на землю росой?
Что призадумалась, девица красная,
Очи блеснули слезой?
 

Начало Арише не очень понравилось, но дальше она слушала напряженно, жадно:

 
Едут с товарами в путь из Касимова
Муромским лесом купцы.
Есть для тебя у них кофточка шитая,
Шубка на лисьем меху,
Будешь ходить ты, вся в злато облитая,
Спать на лебяжьем пуху.
Много за душу твою одинокую,
Много я душ погублю, —
Я ль виноват, что тебя, черноокую,
Больше, чем душу, люблю!
 

Ариша многого не понимала в песне, но песня захватила ее. Ей было страшно и сладко слушать. Когда он кончил, она тихо и быстро сказала:

– Еще!

– Все! – ответил мальчик.

Она приняла от него книжку и показала на страницу, точно не веря ему:

– Тут это написано?

– Тут.

Она ничего не сказала и отошла от него.

Она долго ждала случая, когда опять мальчик, в тот же общий сонный час, вышел с книжкой на крыльцо. Она подстерегла его и, оглядываясь на окна дома, чтобы кто-нибудь не увидел, подсела к нему на нижнюю ступеньку.

– Прочти мне опять.

Но у него была другая книжка – растрепанный сонник, – и он сказал, что тут этого нет. Он показал ей книжку: на ней была огромная, смеющаяся луна и человек в мантии и в короне тонкой длинной палочкой показывал на ее желтую рожу. Ариша взяла в руки и эту книжку, но, полистовав, подержала недолго. Она ткнула пальцем в какое-то место и просила прочесть. Он прочел. Все было ей непонятно, что такое «опасная встреча» от того, что во сне увидишь пиковую даму с фрейлиной?

На следующий раз она не просила его читать, не брала в руки книжку – это опять был песенник, – она прямо сказала ему:

– Я хочу читать.

Он не понял ее. Он не знал, что она неграмотна, – и протянул ей книжку, но она, покраснев, отстранила его руку и упрямо повторила:

– Хочу читать.

Тогда он понял ее – и смутился.

Он не знал, как взяться за дело. А она стояла над ним и требовала:

– Хочу читать.

Волей-неволей он посадил ее рядом с собой и, путаясь и краснея, стал показывать буквы. Она плохо понимала, а он плохо объяснял, он смущался и хотел прекратить урок, но она требовала продолжения. И когда кто-то хлопнул рамой в верхнем этаже и мальчик пугливо оторвал от нее книжку, она сказала:

– Приду опять.

И выбрала скоро случай и пришла к нему учиться. Приходя, она ни о чем не разговаривала, а требовала, чтобы он показывал ей склады, и робко начинала читать слова, и когда ошибалась, он стыдился ее поправить, а она нетерпеливо, притоптывая ножкой, пеняла ему, заметив, что он не останавливает ее:

– Ну, что ж ты меня не учишь?

К концу лета она читала не хуже него.

Они прочли весь песенник. Это была первая ее книга. Этого никто не знал, даже брат, от которого они таились больше всех. Уроки бывали и на густых ветках яблонь, и в чащобе ольшаника и орешника, куда брат боялся ходить, потому что там Ореховый: щелкнет зубом – у него один зуб, но твердый, как камень, – и конец! Бывали уроки и в бане – сначала они боялись банника, но после решили: если не мыться, то баннику нет дела: он спит на ка́меночке, весь в мыле, на пуховой мыльной пене, чтобы не обжарить себе бока.

Новые места придумывала Ариша, а Петя покорно шел за нею с книгой. Книжки он брал тайком у приказчиков. Кроме сонника и песенника, прочли «Новейший письмовник» и начали было второй том «Алексиса, или Любовь у ручья», но так было трудно читать и так длинно, что оставили, не дочитав.

Однажды не Петя, а Ариша принесла книгу. Это был том патриотической «Истории России» Сергея Глинки. Она взяла его тайком у отца. Книга была в рыжем кожаном переплете, и в конце был приложен лист с именами лиц, подписавшихся на «Историю России», – в их числе значился, под городом Хлыновом, среди двух «высокоблагородий» и одного «высокопреподобия», «купец хлыновской Прокопий Иванович Подшивалов». Прадед выписывал нередко книги, и его имя в качестве хлыновского подписчика значилось и на «Истории» Карамзина, и на «Фебальде, или Мечтателях» Эккартсгаузена, и на путешествиях Дюмон д’Юрвиля, и на «Повестях Александра Пушкина». «Историю» читали вслух, попеременно, то Петя, то Ариша, но было то скучно, то непонятно и лишь изредка интересно. Ариша унесла книгу, и на следующий раз они читали за банею, в лопухах, в ивановом-чаю «Жития святых». Читал Петя, а она слушала. Они читали о том, как мученице явился Христос в темнице и сказал: «Ты – невеста Моя: мужайся. Дам тебе венец небесный», – и мученица, не боясь мучений, пошла на суд и улыбалась на угрозы царя-мучителя, и когда ей усекли голову, ангелы запели на небе и цветы алые расцвели и заблагоухали из каждой капли ее пролитой крови.

Дослушав, Ариша взяла у мальчика книгу и вновь прочла то же про себя, путаясь от волнения и возвращаясь вновь к неверно прочтенному слову. Перечтя, она замолчала, и они молчали, а ветер над ними перебирал розовые гроздья иван-чая. Потом она сказала:

– Теперь нет мучителей!

– Тебе жалко?

– Жалко. А тебе?

– И мне.

Им хотелось быть там, перед немилостивым царем, и чтобы ангелы пели над ними и земля розовела в цветах от их крови.

Они читали еще, а потом Ариша зазвала его смотреть, как из хмелю заплелась у старого ореха зеленая борода, и они смеялись и рвали бороду. Ариша подвязала себе пряди хмеля и бодала его бородой. Иногда ею овладевало неудержимое веселье, она взбиралась на дерево, задирала оттуда мальчика ветками, кидалась шишками, звала качаться на ветках. Мальчик был весел, но тише – и играл с нею, немного боясь ее веселого неугомона. После неугомона она стихала и требовала, чтобы он что-нибудь рассказывал ей, и он рассказывал ей страшные истории, слышанные от приказчиков в молодцовской, о зарезанных ночью на постоялых дворах купцах, о разбойниках на большой дороге, о бородатом торговце, который с невидимым черным аршином ходит по лавкам и спрашивает себе красного сукна, и когда подадут кусок, начинает мерить на свой аршин, и сколько ни меряет, все конца нет, и если не прочесть трижды «Живый в помощи Вышнего», то весь товар себе намеряет. Ариша слушала, но не боялась этих историй. Она начинала сама сочинять в том же роде.

Петя слушал и тихо возражал ей:

– Это ты неправду говоришь. Этого не было.

– Неправда и про аршин, – защищалась она.

– Нет, было, – отвечал он. – Страшное бывает. У нас утонул братец.

Она просила его рассказать, но он знал только, что брат утонул в реке, в полдень, в осоке, и грустно замолкал.

– Его утащил водяной, – делала догадку Ариша. Петя не возражал ей, но не хотел думать про водяного, но и водяной, и «утонул», и разбойники, нападающие на купцов, едущих в Нижний на ярмарку, и безмолвные жуткие голубые зарницы, бегавшие по небу угрюмой ночью (он смотрел на них из окна молодцовской, когда все спали), и черный ночной сад с непрестанным, безмолвным, тягучим разговором деревьев, и люди, строгие, молчаливые, или вроде старого купца Андрея Ерофеича, в дымчатых очках, с белыми, как в снегу, бровями, молча сидевшего в своей лавке и отсчитывавшего костяшки на счетах тремя пальцами (а куда делись два другие, никто не знал), – все было страшно. Он думал и о царях-мучителях, и об отрубленных головах мучеников, и о телах мучениц, истерзанных зверями, и о крови, которая капала на землю и пробивала в земле своею тяжестью глубокие ямки, и ему становилось ясно, что на земле и было, и будет страшно. От старшего приказчика, Петра Петровича, постоянно читавшего толстые кожаные книги с медными застежками и евшего из особой чашки, а на шее носившего тяжелый медный осьмиконечный крест, он знал, что придет антихрист, Гог и Магог выпустят неверного царя-сыроядца, горькая звезда упадет с неба и замутит все воды земные, что будет на земле еще страшнее, чем было и есть, – и он уверялся, думая об утонувшем братце, которого не знал, и о синих зарницах, и об антихристе, что страшного не минуешь, – и тихо и грустно отвечал Арише, как бы желая ее успокоить и как бы приготовить к страшному:

– Нет, страшное есть!

– И ангелы есть, – тихо, твердо и серьезно возражала Ариша.

– Есть, – соглашался он, и становилось хорошо, и забывалось про страшное, и они прислушивались, сидя в высокой траве, как носятся над ними и щебечут стрижи, и рассматривали, как в небе проходит медленно и спокойно чинное стадо облачных верблюдов, или, поймав божью коровку, он пускал ее на волю и спрашивал:

– Божья коровка, божья коровка, где моя невеста?

А Ариша перебивала:

– А мой жених?

Божья коровка, расправив крылышки, пропадала в воздухе, а они хлопали в ладоши и кричали:

– Там невеста! Там и жених!

Никто не знал об их дружбе. Они были осторожны: она берегла его, чтобы ему не досталось от старшего приказчика, Петра Петровича, под надзором которого была вся молодцовская, – за себя она меньше боялась, знала, что отец ее сильно любит, хотя и ей бы крепко досталось, и эта взаимная осторожность еще крепче их сближала. Они были двоешки в доме. Никто этого не знал.

Но однажды прадед узнал все.

Это была длинная и случайная история.

Прадед, в бытность свою в Москве, однажды видел в Малом театре какую-то трагедию, а в ней Мочалова, и с тех пор, бывая в Москве, он шел смотреть Мочалова, Щепкина и даже у Печкина в трактире – в Охотном ряду – сошелся как-то с Садовским за расстегаем с груздями и с подливкой и был им обласкан. Знаменитый актер оценил живую речь, меткое слово прадеда, его зоркую хватку и заставлял его рассказывать про Хлынов.

– Передать бы все Александру Николаевичу: так и просится ваш сказ к нему в комедию! Процент будет верный.

Прадед возражал:

– Нет уж, батюшка, Пров Михайлович, лучше пусть все промежду нас да расстегаев останется.

Сам же прадед смеялся, слушая рассказы Садовского про купцов и видя его на театре в пьесах Островского, но отдавал предпочтение высокой трагедии, вспоминал умершего Мочалова и говорил:

– Высокая слеза у покойника была, плакивал и я не раз, смотря на их игру. А что бы и вам, батюшка, прослезить нас, каменных, в Прокопе Ляпунове?

Садовский улыбался и притворно хлопал себя по боку:

– Соль-то не по карману, ваше степенство: у вас же, поди, на откупе, а смех-то пока без откупщика: нам сподручнее. Да и спрос больше.

Однажды, при заезде Щепкина в Хлынов на гастроли, прадед принимал его у себя в доме и потчевал обедом, и так угодил крупнейшей зернистой икрой, что Щепкин развеселился и принялся рассказывать про капитана Копейкина.

Прадед слушал и вдруг прервал рассказчика:

– Это, Михайло Семенович, батюшка, вправду было?

– Правда, – лукаво улыбался круглым лицом Щепкин. – Я от одного своего приятеля за верное слышал…

Прадед покачал головой:

– А все сомнительно!

Рассказ ему не понравился, но он внимательно слушал. Вдруг Щепкин приостановился: он увидел, как в притворенную дверь из другой комнаты на него смотрит черноглазая девочка, слушает его рассказ, думая, что ее не видят, и делает уморительные гримасы – такие уморительные, живые, веселые, схожие с тем веселым и чудным, что он рассказывал, что знаменитый комик не выдержал и позвал девочку:

– Поди-ка ты сюда, поди-ка, стрекоза…

Девочка от неожиданного зова чужого гостя бросилась бежать не во внутренние комнаты, а в столовую и пробежала, завидя недовольное лицо отца, так стремительно и легко, такою, подлинно, стрекозою, что Щепкин, расхохотавшись, еле докончил рассказ… И, докончив и запив его глотком портвейна, спросил:

– Дочка?

– Дочь, – ответил прадед.

– Как легка! Газель! Газель с улыбкой Мельпомены! А лицо, а лицо… Какая мимика! Вот бы к нам в Театральное училище. Кто знает, будущая Истомина, может быть. «Блистательна, полувоздушна»; будущая Семенова…

– Бесстыдница, – отрезал прадед.

Но Щепкин будто не расслышал прадедовых слов и стоял на своем:

– Семенова, первая императорская российская актриса!.. Но как жива! Как жива! Огонь! Покажи-ка мне ее, Прокоп Иваныч… Покличь ее сюда! Я не увезу у тебя ее – будь покоен!

Прадед не мог отказать первому российскому актеру и недовольно кликнул Аришу.

Девочку не скоро нашли – она спряталась за шкап, – привели в столовую и поставили перед Щепкиным. Он погладил ее ласково по голове и, опустив руку в карман широкого своего фрака, вытянул оттуда свернутую в трубку роль – это был «Ревизор», – прочел сначала сам оттуда несколько самых живых фраз своих с городничихой, а потом внезапно подал роль дичившейся девочке и, ткнув пальцем, так заразительно весело, так неотказно-убедительно, с такою добрейшею, широчайшею улыбкой и с таким лукавым блеском живых своих глаз пригласил: «А ну-ка, прочти!» – что очарованная, не помнившая себя девочка сама и сразу выдала перед отцом свою тайну: она бегло и живо прочла несколько строчек перед знаменитым актером.

– Умница! – в восхищении воскликнул он и поцеловал ее в лоб, но не успел сказать ей и слова вдобавок, как она уж убежала и забилась туда, где ее нашли только к ужину. – Умница! – и по уходе ее повторил Щепкин, обращаясь к изумленному прадеду, а он, нахмурившись, тоже повторил свое первое слово:

– Бесстыдница! – но совладал с собою и спокойно и сдержанно обратился к Щепкину:

– А рассказ приятеля вашего, Михайло Семеныч, куда как неладен!

– А что? Плохо рассказал я?

– Рассказали-то вы, батюшка, так, что век бы вас слушал, а только это все про неправду. Статочное ли дело, сударь Михайло Семеныч, подумайте сами, чтобы в двенадцатом-то году, при огне-пламени, столь пустые люди были и – при ранах-то отечественных – столь развратны? Нет, кто кровь при Благословенном лил, тот в разбойники не шел! Неправда это!

Щепкин встал из-за стола:

– Ну, вот я так и передам моему приятелю, скажу: «Николай Васильевич, прилгнул, батюшка, да и меня подвел – не верит никто…»

– Так и передайте, батюшка, а за удовольствие – низко кланяюсь.

Щепкин откланялся и уехал в театр.

После ужина, за которым с трудом найденная Ариша сидела молча, прадед призвал ее к себе, взял какую-то книгу с полки, раскрыл ее и подал ей:

– Читай.

Ариша, не возражая, с замиранием сердца прочла несколько строк – прочла ясно и толково.

– Будет, – сказал прадед. – Хорошо читаешь.

Он убедился, что она, действительно, твердо знает читать.

– А кто научил?

Ариша никогда не лгала и тихо-претихо ответила:

– Петя.

Прадед не сразу понял, о ком речь, и переспросил:

– Какой Петя?

– Молодцовский, – отвечала Ариша.

Он не наказал ее, но, отпуская, сказал только:

– Если посмеешь еще когда-нибудь то делать, что сегодня за обедом сделала, и видеться с мальчишками посмеешь, то больно накажу. Стыдно будет!

Матери он в тот же день сказал, чтоб лучше смотрела за девочкой, не пояснив, почему он это говорит, а наутро в лавке незаметно для других подозвал Петю к себе и сказал только:

– Грамотей!

Больше он ничего не прибавил, но Петя понял, что это значит, и перестал видеться с Аришей. Она боялась за него и не искала встречи.

А про себя прадед думал о дочери, вспоминал слова Щепкина – «Умница!» – и с любовью, с удовольствием повторял еще и еще: «Умница!» А жене повторил лишний раз с укором:

– Ошиблась ты, мать: Аришу бы мальчиком-то, – и с досадою смотрел на сына, прилежно игравшего в сестрины игрушки.

Прадед делал вид, что не замечает, что с его книжной полки поочередно пропадают на время то одна, то другая книга.

А девочка тайно читала и находила случай переправлять книги к Пете, который исправно ей их возвращал. Прадед зорко приглядывался к мальчику, но тот был тих и исполнителен, как всегда. В лавке же он делался все более полезен и нужен: он отлично знал товар и научился, по прадедовской указке, тонко различать сорта шелка и добротность ткани. Он был высок ростом, строен, а за белизну лица и нежность его прозвище переиначили: Белоручкин.

Ариша и Петя росли вместе. Один случай не только сблизил их, но и сказал им что-то новое о них самих и связал навсегда.

Однажды весною, в яблонный цве́тень, Ариша сидела на старой китайской яблоне. Яблоня была вся в цвету, почти без листьев, вся белая, словно завеяна пухом метели. Ариша сидела осторожно, не двигаясь, боясь движением сронить хрупкие, легкие цветы. Ей казалось, что нежное белое облако ее окружает, и ей было легко и радостно в этом облаке. Было слышно, как в траве, под яблоней, цокают и молотят длинноногие кузнечики и как какая-то птичка подает голос из глубины сада. Облака – такие же снежные и легкие, как первоцвет, – кучились, круглились, в полудремоте прислушиваясь к молотьбе кузнечиков, как вдруг другие звуки поразили ее: это было дружное гуденье пчел, близившееся к яблоне. Она притаилась на ветке. Гуденье близилось и сильнело. Ариша зажмурила глаза: ей казалось, вот-вот пчелы облепят ее, но рой спокойно и дружно пристал выше нее, на самых верхних ветках высокой яблони, и рабочее сильное гуденье неслось на нее сверху. Она не шевелилась. И в это время она увидела, что между яблонь идет, посматривая на верхушки, Петя. Она боялась крикнуть ему и только просунула лицо сквозь ветки белого цвета, надеясь, что он увидит ее. Он и увидел – и тотчас же, увидев пчелиный рой над ней, побежал к ее яблоне и – к ужасу и к счастью ее – полез по стволу яблони, карабкаясь босыми ногами. Он лез спасать ее от пчел.

Она осторожно наклонила над ним лицо и шепотом крикнула ему:

– Не смей! Слезай!

Ей было страшно, что он рассердит и взбудоражит пчел и весь рой облепит ее, но она была счастлива, что он не слушает ее и лезет все выше, и только тогда, когда их лица почти сблизились друг с другом, она властно приказала ему:

– Не смей! Зови Петровича!

Он послушался ее, осторожно слез с дерева и побежал что было силы за Петровичем – сторожем по двору и по саду, который когда-то водил пчел и все подбивал прадеда устроить в саду маленький пчельник. Петрович знал заговор на новый рой. Он принялся сводить рой с яблони, приказав Арише не двигаться, и перевел рой в глушь сада, на старую дуплистую липу. Этим начался маленький, в пять-шесть ульев, пчельник в подшиваловском саду. Этим же началось что-то новое, теплое и крепкое в душе Ариши. Оно было связано с мальчиком из молодцовской. Слезши с яблони, она задержалась в малиннике и внезапно поцеловала Петю в щеку – и побежала стремглав от него, обернувшись, пригрозила ему пальцем со словами:

– Не смей бегать за мной!

Он остановился, а она скрылась за малинником. Целый следующий день она его дразнила:

 
Лез, лез,
Не долез.
 

Но он не обижался на нее. Он знал, что с этого дня она ему, а он ей – дороже всего на свете.

Для сына и для Ариши прадед подрядил священникова сына, басовитого бурсака: он учил их письму, счету, четырем правилам арифметики. Арише было скучно учиться с братом, и она вскорости далеко обогнала его. На этом ученье ее было покончено. Мать засадила ее за рукоделье. Она научилась вязать, шить гладью, делать строчку, вышивать по канве и тамбуром. Жизнь ее текла как обычно для девушки из купеческого дома богатой руки. Мать постепенно вводила ее в разные части хозяйства. Она часто и во многом заменяла мать.

Но что бы она ни делала, сравнивая с сыном, который тоже уже выезжал с отцом в магазин, входил в дело и был хорошего поведения, прадед неизменно повторял про себя:

– Вышла ошибка.

В этом была его скорбь. Все остальное удавалось ему отлично. Дела шли прекрасно, и второй халат от эмира бухарского, еще лучше и драгоценнее первого, висел у него в шкафу. Он посылал свои караваны из Оренбурга и Троицка в Хиву, Коканд, Бухару, оттуда вывозя шелк-сырец и другие товары. В Бухаре у него по месяцам жили доверенные и было что-то вроде маленькой конторы. Он был уже мануфактур-советник и на одной из первых всероссийских выставок получил высшую награду.

Из Пети вышел, как и ожидал прадед, прекрасный приказчик, знаток дела, «француз-тонкорук!» – как с удовольствием определял его про себя прадед. У него был только один недостаток: он был слишком робок с покупателями. Но зато другие были бойки и краснословы. Прадед старел, а Ариша молодела. Красотою она была в мать, но вялая, неподвижная красота матери оживилась в ней живым, умным взором больших серых глаз, – отцовских по цвету, по величине, более нежных, но не менее сильных, – и губы были у нее от отца: ясно, строго, тонко очерченные, – но улыбка была своя, особая: открытая, приветливо-спокойная. Она была среднего роста, с большою русою косой. На всякое дело – по дому – она была спора, но, поняв, что нужно, делала по-своему. Сначала мать не доверяла ей, но, привыкнув видеть, что и по-своему все выходит у нее хорошо и как нужно, она махнула рукой и позволила ей делать как хочет.

Женихи сватались к Арише один за другим, но прадед не допускал их даже до сватовства: он сам решил выбрать ей жениха, но и тут, примеривая к Арише того или другого из богатого купечества, он неизменно приговаривал про себя: «Она у меня умница, – нет, этот не подойдет». Он и тут боялся «ошибки». «Нужно равнять по ее уму, по характеру», – думал он, равняя, сверх того, по привычке и по состоянию и положению. Он рассуждал: «Говорят: не руби сука ниже себя, не руби и выше». Он поправлял народную поговорку: «Выше-то срубишь – полбеды: до верхнего дорасти можно, это ничего, это – в рост, в прибыль, а вот ниже-то срубишь – тогда беда: каково опускаться до него, низить-то себя?» Он искал, а Ариша уж нашла, но и он, наконец, нашел.

3

В Радуницу все в городе ездили на кладбище с кутьей, с восковыми свечами, с поминальными снедями в узлах и, после панихиды, при горящей свече, воткнутой в могильный холмик, поминали своих усопших. Могилы Подшиваловых – маленькие холмики детей, с дубовыми восьмиконечными крестами – были о бок с могилами первостатейных хлыновских купцов Семипаловых. Ариша с матерью и с няней сидели на детской могилке, и мать всплакнула, вспомнив свою первинку Танюшу, «ангельскую душку», кроткого ребенка, «радостницу», – а на семипаловских могилах пели панихиду, а после панихиды сели за помин. И тогда же няня заметила потихоньку: «У Семипаловых-то, видно, гость». Ариша сеяла по могилкам зерна для птичьего помина и не оглянулась, а прабабушка посмотрела, степенно отдала поклон старухе Семипаловой и приметила средь известной всему Хлынову семипаловской семьи незнакомого молодого человека, голубоглазого, с небольшой, подстриженной русой бородкой, с румяным пухлым лицом, – приметила, что он внимательно и нескрытно смотрел на Аришу. Прабабушка, перебрав в уме семипаловскую родню, порешила, что молодому человеку некому другому быть, как племяннику, москвичу, единственному сыну кожевенного заводчика: «Видно, к бабушке на сорочины прислали московские». А Ариша кормила синичек. Она любила кладбище – нигде в городе не было гуще деревьев: старые-старые березы и ветлы с черными, исстари заведенными и наследственными грачиными гнездами, и травы нигде не было выше. Мирный Ангел по кладбищу садил. Мать с няней стали собираться домой. Ариша просила:

– Посидим еще.

Но надо было ехать. Могилки кругом пустели.

Поднялись и Семипаловы, приехавшие позже, и когда выходили на дорожку мимо подшиваловских детских могилок, старуха слегка кивнула им, а молодой человек с бородкой поклонился низко и почтительно. Тут Ариша заметила его – и через минуту уж не помнила о нем. Черный грач сел на могилу и стал клевать зерна. Он клюнул и воск, накапавший на землю от свечи. И на других могилках, когда ушли люди, зачернели грачи, как монахи на трапезе.