Текст книги "Казус бессмертия"

– Ну, почему же? Там пишется о наказании, постигшем за убийство.

Шенгеле вздохнул и сказал:

– Послушайте, полковник. Я – не психиатр (хотя − как знать). Я – хирург. Но я твердо знаю, что эта книга не о наказании за убийство, а о человеке, уже родившемся наказанным. В том, что он был рожден идиотом, виноваты только его родители. Так сказать – плохой генофонд. Ни один нормальный человек не будет мыслить так, как мыслил этот Распопов…

– Раскольников, − поправил Фролов.

– Да, простите, Раскольников. И давайте больше не будем об этом говорить. Если вы хотите действительно мне помочь, дайте в виде пособия книгу какого-нибудь немецкого автора в переводе на русский язык. Прошу не предлагать всяких евреев, типа Маркса. И Энгельса тоже не надо.

Кабинет погрузился в тишину. Шенгеле, уставший от последней речи, успокоился и представлял собой теперь аморфное существо, стремящееся к обеду, ибо время подходило под этот знаменатель. Фролов же наоборот, все более и более распалялся. Губы его вытянулись в узкую тугую нить, на лице вовсю играли желваки. Молчание затягивалось…

Нельзя сказать, что полковник любил Достоевского, которым пичкали всех советских школьников еще в юном возрасте, когда не понимаешь толком не то, что психических проявлений совести, но и неосуществленности сексуальных всеобъемлющих желаний. Фролов Достоевского скорее ненавидел, чем любил. Но он все равно не мог позволить, чтобы какой-то негодяй – да еще нацист, к тому же – издевался над нелюбимым, но − все-таки − своим писателем. Поэтому он ехидно произнес:

– Интересный вы фрукт, Шенгеле. Прошло столько лет, а вы не изменились. Вы не пересмотрели свои взгляды и так и остались зверем-нацистом. Вы так же, как и сорок лет назад, приветствуете расовую теорию. Свои прошлые поступки вы расцениваете не как злодейства, а как некие героические подвиги. Себя вы считаете сверхчеловеком и желаете, чтобы все немцы стали сверхлюдьми… Если верить Зигмунду Фрейду, то немецкая нация навечно застряла в анальной стадии своего развития (это заметно даже по характеру германского юмора). Надо же – сверхнация, постоянно находящаяся в анальной стадии…

Шенгеле дернулся от злости и ответил:

– Идиотским доктринам всяких еврейских псевдо-ученых место только на свалке. Что касается анального юмора, то как назвать ваше постоянное желание отправить меня для обследования кишечника с использованием этого вашего варварского прибора? Если вы коренной представитель русского народа, то по характеру вашего эндоскопного юмора можно судить именно о степени развития вас и ваших соплеменников. И здесь Фрейд, возможно, будет прав! А уж про надзирателя я вообще молчу.

Фролов задумчиво протянул:

– Да-а-а. Надо будет надзирателя представить к какой-нибудь медали.

«За боевые заслуги», например. Работа в таких тяжелых условиях… Шенгеле, проигнорировав последнюю реплику, продолжил:

– Хотя, если честно, за последние сорок лет красные полковники существенно поумнели. Вы, вон, читали Достоевского и даже Фрейда знаете… В сорок втором году я проводил операцию над пленным комиссаром (или политруком, черт, не помню, как они тогда назывались), который был ранен в ногу.

– С анестезией?

– Еще чего? Он был начальником политического отдела одной из русских стрелковых дивизий. Так кроме цитат Маркса, Ленина и Сталина, он больше ничего не знал. Когда я заговорил с ним о Гете, он подумал, что его вербуют и назвали имя его будущего связного…

– И что с ним стало?

– Откуда я знаю? Он был отправлен в штаб армии. Начальник политотдела – не простой солдат. Это с обычными комиссарами не церемонились. Даже в плен не брали.

Шенгеле замолчал. Фролов снова открыл папку и, пробежав глазами текст какой-то бумажки, продолжил разговор:

– Итак, к чему мы пришли за эти три месяца. Под воздействием препарата ваш язык действительно выдал много интересного. Наши врачи просто в восторге! Мне сообщили, что в вопросах генной инженерии вам нет равных. Взять, например, бразильский город близнецов Кандидо, к которому вы приложили свои руки… Получено также много сведений, касающихся болезней крови. Сейчас биологи проводят серию опытов…

Шенгеле оскалил зубы в ядовитой усмешке. Фролов, заметив это, сказал:

– Можете не злорадствовать. Эксперименты проводятся на животных. А вот по поводу вашего, так называемого, эликсира жизни возник ряд вопросов. Мышей, которым введена инъекция, не удается ничем заразить. Это хорошо. Но вырванный зуб не вырастает заново. И вырезанная печень не регенерируется. У вас же зубы, как новые. Интересно, что вы сами не знаете ответ на этот вопрос. В вашей памяти присутствуют воспоминания о каких-то голосах, слышимых на подсознательном уровне. Но эта откровенная чертовщина, скорее всего, является проявлением побочного эффекта и связана с действием введенного вам препарата. Наши ученые не склонны принимать во внимание всякую религиозную чушь. Поэтому предстоит еще множество исследований. И это займет немало времени. Теперь о том, что касается вас в дальнейшем…

Шенгеле встрепенулся и вопросительно посмотрел на Фролова. Тот встал и, прохаживаясь по кабинету, продолжил:

– Вы, как я уже говорил ранее, являетесь оружием в политической игре. Убивать вас пока не будут. Вы можете понадобиться в любой момент для производства гнусного и омерзительного скандала. Причем – скандала мирового уровня. Кроме того, вы пока нужны ученым. Поэтому будете находиться, так сказать, под рукой. Можно было бы оставить вас сидеть на нарах у нас в подвале, но это безделье – несправедливая, по отношению к совершенному вами, вещь. Принято решение официально лишить вас свободы. То есть направить в колонию строгого режима для отбытия определенного срока наказания. Вы будете недалеко от Москвы находиться в месте лишения свободы в роли простого заключенного. Если возникнет необходимость в вашем присутствии здесь, или в любой другой точке мира, мы вас всегда легко достанем.

Шенгеле протестующе взмахнул рукой:

– Полковник, евреи обязательно убьют меня там!

Фролов улыбнулся и заявил:

– Насчет этого не бойтесь. Открою вам секрет. Согласно договоренности, «Моссад» не работает на территории СССР.

– Почему?

– Это правда. Израильтяне опасаются, что их разведдеятельность ухудшит положение евреев в Советском Союзе. И правильно, кстати, опасаются. Поэтому они крепко держат слово. Можете чувствовать себя спокойно. Будете, как сверхчеловек, шить сверхфуфайки…

– Меня все равно убьют. Ваши же, русские…

– Если сообщить, кто вы такой, то – непременно. Но мы позаботились обо всем.

Фролов вернулся к столу, взял стопку ранее подписанных Шенгеле листков, выбрал один из них и, подойдя к Йозефу, протянул его со словами:

– Возьмите, это копия вашего приговора.

– Какого приговора? – оторопел Шенгеле.

Полковник встряхнул листом:

– Берите, берите. Не бойтесь. К Нюрнбергскому трибуналу эта бумага никакого отношения не имеет. Это – приговор одного из московских районных судов.

Шенгеле дрожащей рукой взял листок, заполненный отпечатанными мелкими буквами, и положил его себе на колени. Фролов достал из внутреннего кармана пиджака какую-то красную книжечку и протянул ее Йозефу со словами:

– Это паспорт гражданина СССР. Возьмите в камеру. Ознакомитесь с приговором и паспортом, выучите свою новую фамилию, день рождения и данные по прописке. А вечером эти документы у вас заберут и подошьют в дело.

Шенгеле спросил:

– И что в этих документах написано? Вы ведь знаете, что я еще плохо читаю.

Фролов улыбнулся и ответил:

– Вот как раз и подучитесь по паспорту. А по поводу приговора, так уж и быть, поясню. Теперь вы – прибалтийский немец. Родились в городе Клайпеде Литовской ССР в 1940 году. По образованию – медицинская сестра, проще говоря – медбрат. В последнее время жили в Москве, где в одном из парков совершили несколько изнасилований несовершеннолетних с причинением им телесных повреждений. Согласно установкам Уголовного Кодекса РСФСР, срок заключения – пятнадцать лет.

Шенгеле вскочил со стула и заорал:

– Так вот, что я подписал! Полковник, вы – подлец!

Фролов удовлетворенно рассмеялся:

– В русском языке есть много пословиц, которые можно применить к данному моменту. Например, – с кем поведешься, от того и наберешься. Или, – с волками жить – по-волчьи выть. Поэтому совесть моя чиста. Лет сто назад я бы с удовольствием вызвал вас на дуэль и, принимая во внимание мою профессиональную подготовку, с радостью бы вас убил, используя любой вид оружия. Ну, а в нынешнее время слово «подлец» из ваших уст можно расценить, как высшую награду за мою деятельность.

Он уселся за стол и заключил:

– На усиленное изучение русского языка у вас будет еще две недели. Сухов вам поможет. Потом вас отвезут в одну из колоний, расположенных в Тверской области. Прощайте. Желаю вам приятно провести пятнадцать лет.

Он расхохотался и нажал кнопку звонка.

Весь путь до камеры Йозеф крепко сжимал в руках паспорт и копию приговора. Как только за ним захлопнулась дверь, он раскрыл паспорт и на первой странице увидел две строки, заполненные черными жирными буквами кириллицей. Познаний хватило, чтобы прочесть новые имя и фамилию. Теперь его звали – Питер Пидерс. Он сел на краешек нар и глубоко задумался…

Часть третья

2000-й год

Глава первая

Чечня. Итум-Калинский район. Высокогорье.

Ночи были еще холодны, потому что снег сошел совсем недавно, и земля не успела прогреться. В шалаше, покрытом толем, стоял топчан, сколоченный из грубых досок. Вход закрывался куском старой суконной тряпки. Печки не было. От холода спасали только старый, грязный бараний тулуп и валенки. Из одежды имелись: ношеный камуфляжный костюм, залатанный во многих местах, и засаленная трикотажная шапка зеленого цвета с непонятной надписью «Adizdaz». В роли обуви выступали растоптанные кирзовые сапоги на два размера больше нужного. Ноги болтались внутри них, как алкоголик в троллейбусе, и это обстоятельство вынуждало ходить медленно и степенно, чтобы ненароком не остаться босиком в самый неподходящий момент. Но все перечисленные неудобства являлись мелочными, не имевшими значения факторами, по сравнению с тем, что каждый день воздух был чистым и свежим, а в голубом небе ярко сияло солнце. Иногда небо закрывалось тучами, и лил дождь, который был хоть и холодным, но зато – настоящим.

Нельзя сказать, что Петр чувствовал себя максимально комфортно в таких условиях, но все-таки его многое радовало. И небо над головой, и солнце, и красивая зеленая трава, и относительная свобода. Но больше всего ему нравилось то, что посуда, состоящая из железных кружки, миски и ложки – была не дырявой. Ни одного отверстия. Даже в ложке…

Овцы нисколько не напрягали. На рассвете Петр выгонял отару из загона и все световое время перемещался за ней по небольшой долине, следя за тем, чтобы ни одно животное не отбилось от стада. Каждый день около полудня отара оказывалась возле ручья, делившего пастбище на две приблизительно равные части. Ручей был шириной метра два и совершенно неглубоким. Петр снимал кружку с веревки, удерживавшей штаны от спадания, и утолял жажду, восхищаясь вкусом прозрачной горной воды.

С противоположной стороны долины в то же время к ручью подходила другая отара, принадлежавшая людям из соседнего селения. Долина была поделена между двумя тейпами. Они входили в один тукхум и считались родственными. Но это обстоятельство не позволяло нарушать границу, и овцы (которым, в принципе, было чихать на все обстоятельства) ручей не переходили. Зато чабан, пасущий соседскую отару, неоднократно пытался перебраться на противоположный берег и завязать с Петром разговор. Петр этого совсем не желал. Он демонстративно отворачивался и делал вид, что собирается уходить. Соседский пастух переставал приставать с вопросами, презрительно плевал себе под ноги и занимался своим делом. А дело было у него всегда одно. Из внутреннего кармана короткой телогрейки он доставал зеленую армейскую флягу, наполнял ее водой, выпивал полностью, добрел и, усевшись на один из валунов, начинал что-то бормотать себе под нос, сворачивая самодельную сигарету и с интересом наблюдая за Петром.

Петр не хотел с ним общаться по одной простой причине. Соседский чабан был самым натуральным евреем. Натуральней не бывает. Высокий, тощий и жилистый, с длинным горбатым носом, ноздри которого жили своей, отдельной от тела жизнью. Седые волнистые патлы торчали на голове во все возможные стороны, и плавно переходили в длинную, растрепанную и давно не мытую бородищу. Высокий лоб был испещрен морщинами вдоль и поперек, и эти морщины совершенно непредсказуемо двигались, как им вздумается, создавая на коже абстрактные узоры. Выглядел этот еврей стариком, хотя и достаточно крепким. На вид ему можно было дать не более семидесяти лет.

Обнаружить еврея в чеченском высокогорье было для Петра немалой странностью. Но самое большое удивление вызывало то, что по всем человеческим признакам чабан каждый день находился в состоянии жуткого похмелья. Петр постоянно задавал себе вопрос: где еврей берет алкоголь? А ответа не было потому, что Петр судил о положении соседского чабана по своему собственному. Собственное же положение Петра называлось одним словом, и это слово звучало так – рабство…

* * *

Хозяин – зажиточный чеченец Иса Мансуров – купил его осенью девяносто девятого года в Урус-Мартане, привез в свое селение и посадил в глубокую и просторную яму, где уже находились двое пленников. Первым был молодой лейтенант-танкист – мальчишка еще – украденный где-то в Ингушетии. В не совсем трезвом состоянии его заманили, якобы, к проституткам, дали по голове кастетом и привезли куда надо. Он сидел в яме уже больше двух месяцев. Его доставали наверх раз в неделю и качественно били, после чего сбрасывали вниз. Отлежавшись, он обычно начинал смеяться и шутить, осторожно раздвигая сведенные болью разбитые губы. Он был детдомовцем, и у него не имелось никакой родни – ни богатой, ни бедной. Поэтому он врал чеченцам, что ни попадя. Те не теряли надежды получить за него выкуп. Лейтенант прекрасно представлял себе то, что людей, желающих заплатить за него деньги, в природе не существует. Это касалось и Министерства Обороны. Он знал, что обречен, но никогда не унывал и всегда смеялся, называя своих жадных мучителей тупорылыми и жадными носорогами.

Вторым ямным заседателем был бизнесмен откуда-то из Подмосковья. Он чудесно отдыхал на одном из горных курортов Кабарды, пока не решил сходить в туалет, расположенный в заднем дворе кафе. Вместо того, чтобы вернуться к блюду с дымящимся шашлыком, он с разбитым в кровь лицом, в связанном состоянии, проделал многокилометровый путь, валяясь в кузове грузовика, и оказался в филиале горного курорта, в роли которого выступила мансуровская яма. Находился он в ней всего две недели и чувствовал себя спокойно. Выкуп должны были привезти вот-вот, благо с деньгами у бизнесмена все было в порядке. Он, практически, не общался ни с лейтенантом, ни с Петром. Помощи в выкупе танкисту не предлагал, хотя знал, что того, в конце концов, убьют. А лейтенант и не просил. Но смотрел на бизнесмена гордо и свысока, и даже иной раз – с великодушной снисходительностью. И была в этом обреченном мальчишке какая – то сила житейской всепонимающей мудрости, которая дается только зрелым, прошедшим через многие жизненные трудности, людям.

Петра поднимали каждый день на заре. Иса знал о том, что он – бывший заключенный, и никакой родни у него нет. Знал он также, что схвачен Петр был в Карачаево-Черкесии при попытке перейти грузинскую границу. Знал, что выкуп за него получить невозможно и поэтому покупал его просто для своих хозяйственных нужд (как рабочую скотину), так как такой неперспективный, да еще в возрасте, невольник стоил совсем недорого. Поэтому Петра употребляли для различных дел. Он чистил коровники, носил воду, рубил дрова, и занимался другой подобной грязной работой. Тумаки он получал постоянно и ото всех. Даже от детей. Побои всегда сопровождались руганью, но Петр, не обращая на все это внимания, покорно выполнял, что прикажут.

Вечером его спускали в яму и всем давали есть. Кормили одинаково. Рацион состоял из котелка густой несоленой кукурузной каши и ведра воды. Ложек не было и потому ели руками. Лейтенант, смеясь, говорил, что чеченцы отступают от требований своей религии, так как развели у себя под носом самый натуральный свинарник. Бизнесмен кривил лицо, но кашу все равно ел и, насытившись, удовлетворенно отрыгивал…

Все закончилось в первый день зимы. Утром Петра подняли наверх, и он стал заниматься своей обычной работой. Через несколько часов во двор к Исе въехал грязный УАЗик. Какой-то представительный бородач зашел в дом, неся в руках плоскую коробку от автоматных патронов. Спустя двадцать минут, уже без цинковой коробки, он появился на крыльце в сопровождении довольного Мансурова, который что-то прокричал своему младшему брату Селиму. Бизнесмена достали из ямы, и он сам залез в машину. Бородач обнял Ису на прощание, сел в УАЗик, и укатил, увозя проплатившегося страдальца к хорошей сытой жизни.

Веселый Иса созвал родню, раздал распоряжения и двор наполнился суетой. Петр справедливо заключил, что началась подготовка к торжеству. Он ни разу еще не видел горских праздников, но интерес его заключался не в жажде зрелищ. Он надеялся, что с праздничного стола ему может что-нибудь перепасть, так как каша надоела порядком.

Дом у Исы был самым большим в селе и поэтому смог вместить несколько десятков родственников. Все они были мужчинами. После полудня гости зашли внутрь, и в воздухе вкусно запахло жареным мясом. Во дворе остались только двое: старший восемнадцатилетний сын Мансурова – Магамад, и семнадцатилетний племянник Муса. Они позади дома зачем-то вкапывали два деревянных столба. Снега было мало, да и для сильных морозов время еще не пришло, поэтому земля не успела промерзнуть, и дело у них продвигалось споро.

По силе все более увеличивавшегося шума внутри дома, Петр, рубивший дрова, догадался, что, скорее всего, дело там без алкоголя не обходится. И он оказался прав. Когда вся толпа вывалила во двор, Петр, от греха подальше, спрятался за поленницу и принялся оттуда наблюдать за происходящим.

Глаза у горцев блестели, лица были красными и хмельными. Они громко смеялись и гортанно вскрикивали. Неожиданно посреди двора показались Магамад с Мусой. Впереди них шел, хромая, лейтенант. Толпа расступилась, и офицер оказался стоящим в центре сборища. Он был бледен лицом.

Заметив врытые в землю столбы, лейтенант оглядел обступивших его горцев, и вдруг звонко рассмеялся. Этот серебряный мальчишеский смех громом взорвался в толпе. Несколько чеченцев бросились к офицеру, повалили его на землю, и принялись избивать ногами. Остальные придвинулись вплотную и стали поощрительно кричать что-то на своем языке. Иса выхватил из кобуры, висевшей на поясе, тяжелый армейский пистолет, поднял его вверх и выстрелил в воздух. Толпа отхлынула от лейтенанта. Офицер остался лежать на присыпанной покрасневшим снегом земле. Мансуров, сверкая глазами и размахивая пистолетом, что-то прокричал, и все постепенно успокоились. Двое чеченцев подошли к лежавшему, подняли его рывком и поставили на ноги. Лейтенант усмехнулся разбитыми в очередной раз губами и сплюнул кровью. Это далось ему с большим трудом. Иса вложил пистолет в кобуру и сказал по-русски:

– Ты водил меня за нос три месяца. А оказалось, что ты – детдомовец. То есть, твоя мать – шлюха, бросившая тебя под забором, а твой отец – грязный русский ублюдок, которому нет дела до тебя. И твоя вонючая страна, которая послала в чужую землю, бросила тебя и не стала выкупать. Даже сидевший с тобой в яме торгаш не захотел платить за тебя, хотя я просил сумму, в десять раз меньшую его выкупа. Таковы вы все – русские… Ты – никому не нужный кусок тухлого свиного мяса.

Лейтенант издевательски ответил:

– Я не знаю своих родителей. Но кто бы они ни были – я был рожден человеком. А ты своих родителей знаешь, потому что был рожден шакалами в шакальей своре, и потому сам – шакал! И все, кто тебя окружают – такие же звери, живущие по звериным законам и питающиеся падалью…

Толпа взревела! Мансуров опять выхватил пистолет и выстрелил в воздух. Он выскочил в середину круга и принялся что-то орать. Чеченцы затихли. Иса повернулся к лейтенанту и зло бросил:

– Ты сдохнешь, как собака! И подыхать будешь в мучениях.

Офицер рассмеялся ему в лицо:

– Я смерти не боюсь. А собака – прекрасный и верный друг, в отличие от шакала, не имеющего ни чести – ни совести.

Мансуров вернулся в толпу и гортанно отдал кому-то приказ. К лейтенанту подбежали несколько молодых чеченцев, и работа закипела. Они быстро раздели офицера до пояса, растянули его руки в стороны и привязали их к вершинам столбов. Ногами он остался стоять на земле. Один из добровольных палачей подставил табуретку, влез на нее, нашел вену в локтевом сгибе одной из рук и, воткнув туда иглу пластикового шприца, ввел какую-то жидкость, после чего спрыгнул, схватил табурет и отошел в сторону. По руке лейтенанта потекла тонкая струйка крови.

Петр с любопытством наблюдал за происходившим из своего укрытия. Он смотрел на избитое, все в синяках и кровоподтеках, тело лейтенанта и думал о том, что, по всей видимости, офицер сразу понял намерения чеченцев. Лейтенант, наверное, догадался, что будет убит заранее решенным способом, и уже ничто не изменит порядок казни. Поэтому в выражениях и не стеснялся…

Тем временем Мансуров вновь обратился к офицеру:

– Ну, как тебе героин? Видишь, какой я добрый! Хоть покайфуешь немного. То, что с тобой сделают, называется «Красный тюльпан». Это древняя персидская казнь. В Афгане так казнили таких же собак, как и ты.

Лейтенант, глаза которого заблестели, ответил:

– Хлеба и зрелищ! Хлеба уже нажрались, теперь быдлу требуются зрелища. Что же, смотрите… Только моя смерть вам не поможет. Все равно скоро будет так, что Ермолов со Сталиным вам ангелами покажутся. Вспомните еще мои слова…

И он радостно рассмеялся.

Мансуров дал знак и несколько чеченцев, сгорая от злобы, бросились к офицеру. В руках у них были небольшие острые ножи. Они облепили привязанного, и стали производить какие-то странные манипуляции. Толпа внимательно наблюдала за их действиями. Горцы громко смеялись и подавали советы. Наконец, палачи с окровавленными ножами закончили дело и присоединились к толпе. Лейтенант стал хорошо виден. Кожи на верхней части тела у него не было. Она свисала красными лоскутами у пояса. Нетронутой осталась только голова. Губы офицера презрительно улыбались.

Иса сказал ему:

– Сейчас ты герой, потому что тебе не больно. Посмотрим на тебя, когда действие героина закончится.

Он взмахнул рукой, и отправился в дом. Толпа повалила за ним. Лейтенант остался во дворе один.

Петр вышел из-за поленницы, и отправился убирать коровник, который находился довольно далеко от дома. Через несколько часов, когда на село начали опускаться сумерки, он услышал веселые крики толпы, которые сменились частой и беспорядочной стрельбой. Выглянув из хлева, он увидел посреди двора плотную толпу. Чеченцы радостно палили в воздух из различного оружия, выражая восторг от удавшегося праздника. В сторону коровника бежал десятилетний сын Исы, которого звали Умаром. Он был младшим и самым любимым в семье, поэтому ему позволялось многое. Уже в этом возрасте Умар считал себя настоящим воином и вел себя соответственно обычаям и традициям своего народа.

Хлестнув зажатой в руке лозиной по ногам Петра, он крикнул:

– Эй, свинья! Иди, отец тебя зовет!

Петр спокойно вышел из хлева и направился в сторону толпы. Двор освещался фонарем, запитанным от бензинового генератора. Толпа расступилась, и Петр оказался в ее центре.

Лейтенант признаков жизни не подавал. Тело его обвисло, и голова склонилась на грудь. Петр заметил, что волосы казненного офицера посыпаны чем-то белым. Кое-где на теле имелись засохшие нашлепки бурого цвета. Так как снег не шел, Петр догадался, что белый порошок – соль. Он непроизвольно содрогнулся.

Мансуров, указав пальцем на тело лейтенанта, сказал, обращаясь к Петру:

– Видишь, что бывает с непокорными русскими? Они сдыхают в страшных мучениях. Смотри и запоминай.

Иса внимательно взглянул в лицо Петра, но испуга в нем не увидел. Петр смотрел на труп офицера холодно и равнодушно…

К ночи в яму высыпали целый таз полуобглоданных бараньих костей и Петр, наконец, наелся от души. Появилось еще одно новшество – грязный бараний тулуп…

* * *

В одну из январских холодных ночей Петр проснулся от громких звуков. Стреляли частенько и раньше, но не так. Где-то недалеко шел реальный бой с применением артиллерии. Даже на миг показалось, что высоко в небе пролетел самолет. Звуки боя, наконец, стихли, и он снова заснул, укутавшись в длинный тулуп с головой.

С утра он занимался своими обычными делами, но заметил, что все селение пришло в движение. Вооруженные до зубов мужчины ходили от дома к дому и собирались на улице кучками. Исы нигде не было видно. Не было и его джипа. Стало понятно, что случилось что-то, из ряда вон выходящее. Неизвестность развеял маленький Умар. Он забежал в хлев, где работал Петр, и приставил к его лицу острие длинного кухонного ножа. Тот инстинктивно отшатнулся. Умар с пафосом закричал:

– Что, русский, страшно? Твои опять пришли на нашу землю! Будем их резать! Я тоже буду резать! Этим ножом!

Петр молча повернулся к нему спиной и продолжил лопатой сгребать коровье дерьмо. Умар постоял немного в нерешительности и убежал.

В полдень приехал Иса. Был он мрачным и озабоченным. Увидев Петра, несущего ведра с водой, он подозвал к себе младшего брата – тридцатипятилетнего Селима – что-то сказал ему, и крикнул:

– Эй, русский! Иди сюда!

Петр поставил ведра на землю и подошел. Мансуров сказал:

– Мне сказали, что ты не в ладу с властью, и поэтому пробирался в Грузию. Так?

– Да, − ответил Петр.

– Сейчас Селим отведет тебя наверх, − он показал рукой в сторону ближайшей горы. – Когда сойдет снег, будешь пасти овец. Тебя научат. Пока просто поживешь в шалаше. Селим все устроит. Еду будут приносить. Не пытайся сбежать в Грузию. Хоть тут до нее и недалеко, на всех тропах мои люди, так как время военное. Убьют… Понял? За каждую овцу отвечаешь головой. Если все будет хорошо, к следующей зиме я тебя отпущу. Иди с Селимом.

Он сказал несколько фраз брату на своем языке, и тот кивнул головой.

Петр пошел за Селимом, про себя удивляясь происходящим переменам.

Селим взял в помощники еще двух человек (Магамада с Мусой). Они запрягли лошадь в узкую повозку, и загрузили туда доски, куски толя и какие-то вонючие войлочные тряпки. Муса принес холщовую сумку, звякнувшую железом.

Поднявшись по узкой тропинке вверх, они прошли между двух скал, и вышли в небольшую долину, разделенную замерзшим ручьем. На краю долины, у подножия горы стоял старый дырявый шалаш, рядом с которым находился большой загон, перегородки которого были сколочены из крепких досок. Шалаш был быстро отремонтирован, оббит толем и оборудован деревянным топчаном. На прощание Селим сказал Петру:

– Земля за ручьем принадлежит людям другого тейпа. Там наших овец пасти не надо. Снег сойдет, дети пригонят отару. Если придут солдаты, скажешь, что работаешь у Исы наемным пастухом, и он платит тебе восемьсот рублей в неделю, плюс кормежка. Скажешь что-нибудь другое – тебе не жить. Из-под земли достанем. Про то, что было внизу – забудь. Посуда и еда в сумке…

Селим с подростками ушли, оставив Петра одного. Он открыл сумку, и обнаружил в ней старенькие войлочные валенки, набор железной посуды и кусок заплесневелого сыра.