Текст книги "<НРЗБ>"

– Вы боитесь?

И Чиграшов дернулся и ответил своим сакраментальным:

– В моей жизни было событие, которое раз и навсегда снесло меня с орбиты страха.

Стоп. Не здесь ли мы зевнули нужный мне поворот? И вот, пятидесятилетний и удрученный, стоишь ты над своею же долей, как беспомощный всевышний, видящий все взаимосвязи, но бессильный что-либо изменить!

Неприятности не заставили себя долго ждать. Никита, как водится, вышел сухим из воды. Родители его использовали на всю мощность авторитет патриарха семьи, дедовских “полезных человечков”. Те же, кому жизнь не дала форы… Я отделался легким испугом, а если начистоту – тяжелой контузией, боюсь, что пожизненной. Меня после звонков, унижений и хлопот (возможность обзавестись волчьим билетом “за убеждения, несовместимые с пребыванием в идеологическом вузе”, светила юному пииту более чем реально) с потерей года перевели на заочное отделение, чтобы, как было сказано моей матери, я “дурно не влиял на соучеников”. Наименее защищенными оказались Аня и Додик. Шапиро в считаные недели (как раз шел осенний призыв) загремел в армию, и его можно считать, для меня во всяком случае, без вести пропавшим. (Слухи о том, что его тезка и однофамилец уже почти два десятилетия шоферит таксистом в Нью-Йорке, – всего лишь слухи и в расчет приниматься могут с серьезными оговорками.)

Аня первой наткнулась на труп Чиграшова, заработала себе, оно и понятно, нервное расстройство и угодила до конца октября в психиатрическую больницу на Матросской Тишине. А поскольку очаровательная провинциалка и так не блистала успехами в своем дохлом областном институте культуры и имела увесистую гроздь переэкзаменовок на осень, никакого особого вмешательства карательных органов, что бы мы тогда ни говорили, для Аниного исключения и не понадобилось. Догадайся она по выходе из сумасшедшего дома оформить академический отпуск, все бы, возможно, и обошлось, но она пребывала в ступоре, а советчика поблизости не оказалось: Чиграшов самоустранился, остальные спасались кто как мог.

Короче говоря, Ане предстояло собирать пожитки и убираться восвояси, то есть в шахтерский город N, – врагу не пожелаешь. Никита, пользуясь оцепенением, в которое впала Аня, улучил минуту и предложил ей руку, сердце, московскую прописку и безбедное существование. “Как говорится, машинально” предложение было принято.

Тогдашняя Никитина расторопность, помноженная на мою законную ненависть многолетней выдержки, плюс многое другое… Словом, вывод напрашивался сам собою: не кто иной, как дружок молодости, будь он неладен, наперегонки со мной, весело покрикивая на ездовых собак (мальчиковая греза проходивших по “чукотскому делу”), приближается к полюсу моих жизненных интересов – трудам и дням Виктора Чиграшова.

* * *

Виктор Чиграшов родился в день летнего солнцестояния 193… года. Мать его была дворянского, хотя и не бог весть какого, роду-племени. И квартира на Чистых прудах, в которой уже на моей памяти Чиграшов занимал одну-единственную комнату, некогда целиком принадлежала его бабке по матери. Старуха, по воспоминаниям Чиграшова, была существом довольно вздорным и спесивым, даром что лишенкой. До конца дней своих она не могла в душе смириться с “уплотнением” фамильного гнезда и прочими унижениями, на которые был так щедр новый режим, и однажды в пылу коммунальной склоки выкрикнула в лицо соседке-плебейке, обосновавшейся вместе со своим придурковатым сыном в бывшем кабинете покойного деда: “Когда мир был миром, вы были прахом!”

– Согласитесь, Лева, фраза хороша и просится в уста какого-нибудь обитателя фолкнеровского Юга, – говорил Чиграшов. – Впрочем, особенного мужества эта гневная отповедь от моей бабки не потребовала: несчастная простолюдинка страдала глухотой.

Мать Чиграшова, писаная красавица, уже к семнадцати годам разобралась что к чему и, будучи особой волевой, решила любой ценой выбиться из отверженного сословия, к которому она имела несчастье принадлежать. Была предпринята череда довольно экстравагантных, но неустойчивых по тем временам замужеств. Первым супругом молодой авантюристки стал обрусевший в революцию то ли чех, то ли немец, верный последователь Троцкого, за каковую верность пылкий чужеземец в итоге и поплатился, а заодно и жену с трехлетней дочерью Таней на руках оставил бессрочной соломенной вдовой. Тогда красавица пошла ва-банк и, думая обезопасить себя наперед от превратностей террора, обольстила ни больше ни меньше как изрядного лубянского воеводу. Влюбленный в нее без памяти чекист и сделал ей мальчика Витю. Отец Чиграшова был уроженцем черты оседлости. Надменную тещу поначалу перекосило от дочернего мезальянса, и вместо благословения она пошутила с зятем: “Чай жидок, а пьет русский”, но после навела справки у товарок-лишенок и поубавила панской спеси, язык, во всяком случае, прикусила. Толчком к карьере местечкового еврея некогда послужило его деятельное участие в раскрытии “заговора Таганцева”, и, по семейному преданию, именно он, молодой следователь, точной лестью развязал язык поэту Гумилеву, и тот оговорил себя. Невзирая на былые заслуги, в 1937 году герой Гражданской войны и отец будущего поэта умер под пытками по месту службы. Но и второе вдовство не затянулось надолго – мать Чиграшова не могла себе позволить опуститься ниже определенного уровня достатка и общественного положения; матримониальная охота была жизненной сверхзадачей недюжинной женщины и советской барыни. Наученная горьким опытом двух предыдущих замужеств, она решила подобру-поздорову оставить поиски супруга на чреватом катастрофами государственно-политическом поприще и мастерски окрутила летчика и орденоносца испанской войны – он-то и дал Чиграшову фамилию и отчество. Огромный сибиряк-отчим запомнился пасынку-полукровке крутым нравом, верностью субботней бане и гастрономическим патриотизмом: сибирские пельмени в роскошном жилище Чиграшовых на Пушкинской площади, куда перебралась мать с Татьяной и Виктором, не переводились. Летом 1943 года подполковник авиации Матвей Чиграшов был сбит над территорией, занятой войсками противника, попал в плен, бежал, чудом добрел до своих и вскоре очутился на нарах одного из пермских лагерей, а три года спустя нашел последний приют в одной из лагерных братских могил. Где-то неподалеку, в холодной пермской земле, тлели к этому времени и кости чиграшовской бабки, не пережившей эвакуации.

Как в детской настольной игре, где ход, по воле образцово-показательного рока пришедшийся на красный кружок, обрекает игрока начинать кон сызнова, трижды вдова, поблекшая красавица с двумя детьми на иждивении, воротилась туда, откуда в первой молодости начинала свое зигзагообразное восхождение, – в материнскую комнату коммунальной квартиры на третьем этаже большого, с зооморфным орнаментом дома на Чистых прудах.

Мало-помалу обнаружилась у трижды вдовы то ли благоприобретенная, то ли врожденная душевная болезнь, выражавшаяся в затяжных тяжелых депрессиях. Сама подтянутость и comme il faut (Чиграшов вспоминал, что ко времени его пробуждения в школу мать уже была в туфлях на каблуках и гриме), в пору приступов нервного расстройства она могла часами сидеть на своей кушетке простоволосая, в драном халате, вперя взор в одну точку. Курила исключительно “Беломор”. Так что скорее всего бытовое щегольство, болезненно-резкая смена настроений и пристрастие к крепкому табаку достались Чиграшову по наследству.

Вдова обладала отменным вкусом, слыла мастерицей на все руки и зарабатывала на жизнь надомным вязанием изысканных вечерних платьев, имея, по старой памяти, высокопоставленную клиентуру. Зимней ночью 1950 года мать Чиграшова погибла под колесами товарняка, самоубийство не исключалось.

Ко времени моего с ними знакомства Татьяна Густавовна обзавелась однокомнатной кооперативной квартирой в Черемушках и – на паях с братом – дачным участком с садовым домиком (компенсация за одного из репрессированных отцов). Виктор Чиграшов проживал в одиночестве на фамильной жилплощади, которая, надо полагать, после его смерти отошла к неласковому государству. Тринадцатого числа нынешнего сентября планируется водрузить на бывшем его доме мемориальную доску.

Шестнадцати лет от роду оставшись круглым сиротой, Чиграшов перво-наперво бросил школу. Судьбы детей поневоле повторяли причудливую кривую материнской участи. Для сестры и брата взлеты и падения матери каждый раз оборачивались скачками уровня благосостояния и, что еще чувствительней, переходом в новую школу: из простой районной в привилегированную – и наоборот, как это случилось в заключительную пору их совместной жизни. Девочка с переменой декораций осваивалась легче, чем бука Витя; того удел вечного новичка исподволь превратил в малолетнего изгоя. Подыгрывала отщепенству и национальная принадлежность чиграшовского отца, которая для знатока проступала в чертах Витиного лица и, учитывая обстоятельства времени и места, стала причиной прилежной травли – вплоть до регулярных избиений после окончания уроков. Отстающий в росте, подверженный обморокам и слегка припадающий на левую ногу (родовая травма), подросток дать отпор распоясавшейся шпане, ясное дело, не мог. Но из-за байронической хромоты Чиграшова забраковала армейская медкомиссия, и он мог себе позволить роскошь распорядиться юностью по собственному усмотрению.

Основательная домашняя библиотека, включая пыльную верхнюю полку с дедовскими “Весами”, “Аполлоном” и трудами пассажиров “философского парохода”, была прочитана и принята к сведению; корь стихотворства с окончанием отрочества не только не сошла на нет, но давала о себе знать все сильнее; на высокомерие и честолюбие природа не поскупилась. Кормился юноша случайными заработками, да и сестра-студентка корила за беспутство, но супа наливала. Долго ли, коротко ли, он сошелся с себе подобными. Молодые люди как с цепи сорвались.

Интеллигентные мальчики, вольнодумцы и выходцы из разоренных террором семей, они, засучив рукава, приступили к прожиганию жизни, отыгрывались молодечеством за родительский страх и унижения детства. Высоколобые ухари не просыхали, море казалось по колено, безобразничали по нарастающей, беря самих себя и друг друга на слабо. В кругу сорвиголов от восемнадцати до двадцати с гаком лет считалось шиком замешаться в ряды праздничной демонстрации, скандируя до вздутия жил на лбу и шее: “Смерть врагам империализма!”, или ночью выкатить вручную троллейбус из тупика, набиться туда пьяной компанией и прокатиться с песнями под уклон Большой Пироговской. В 1957 году бузотеры, вымазавшись неграми, затесались на фестивальные радения. Об эту пору учрежден был даже шутовской масонский орден “Собакатуры кошки”, куда вошли самые отпетые, среди них Чиграшов. Магистром ордена единодушно избрали кота по кличке Иванов. Чтобы стать членом ложи, надо было пройти инициацию – повторить подвиг толстовского Долохова. Шутки шутками, но так они недосчитались товарища: прозелит с початой бутылкой спиртного в руках вывалился в окно и разбился насмерть. Не гребовали повесы и вовсе казарменными развлечениями вроде салюта победы в честь взятия войсками Западно-Восточного фронта города Мухосранска – кощунство по отношению к официальным святыням всячески поощрялось. Удивительно, что столько лет подряд эпатирующие выходки шайки-лейки не попадали в поле зрения органов охраны правопорядка – а жаль: привод-другой в милицию мог бы остудить горячие головы и предостеречь зарвавшихся молодых людей от более серьезных последствий.

Чиграшов был одним из коноводов, товарищи чтили его талант, стихи советского денди ходили в списках по рукам. Где-то в конце пятидесятых Чиграшов узнал азбучную первую любовь, несчастную, как и положено первой любви. Некоей А. посвящено сорок три опуса. Этими тремя с гаком дюжинами стихотворений любовная тематика в творческом наследии Чиграшова исчерпывается. Кем была дама его сердца, что с ней сталось, где она теперь и жива ли – неизвестно. Как бы то ни было, ей мы обязаны, скажем прямо, умопомрачительной любовной лирикой, а я – и кое-чем посущественней. Пять-шесть стихотворений – безусловные шедевры с запасом прочности на… Словом, на наш век хватит и внукам останется, если потрудятся выучить алфавит.

Годы шли, шалопаи взрослели, чистое искусство шалопайства приелось, захотелось стоящего взрослого дела. Мало-помалу “между лафитом и клико” выкристаллизовался план бегства ни больше ни меньше как в Америку, ни больше ни меньше как через Берингов пролив. Какой-то умник прослышал, что нарты и собачьи упряжки не пеленгуются локаторами пограничных застав и сторожевых судов, поскольку не содержат металла. И что будто бы, пользуясь этим обстоятельством, чукчи в урочное время снимаются целыми кланами и отправляются на лайках по льду к американским своякам на какие-то родо-племенные сабантуи, а после целы и невредимы возвращаются из Нового Света в Страну Советов с дареными винчестерами и белой горячкой в придачу. А так как делирием иные члены развеселого братства уже успели разжиться, то уточнение подробностей побега много времени не заняло. Постановили, что весь “орден” – человек восемь-десять, – завербовавшись кто учителями в чукотские школы, кто разнорабочими в геологические экспедиции, получат разрешение на пребывание в погранзоне, встретятся в один прекрасный полярный день уже за полярным кругом, вотрутся в доверие к шаману (!) или вождю племени (!), завалятся при первой же предоставившейся возможности кучей-малой на сани, гаркнут кабыздохам “н-н-н-о-о, залетные” и понесутся под сполохами северного сияния прямиком на Аляску.

Только беспробудным пьянством, компанейским угаром и тепличным романтизмом запоздалого отрочества можно объяснить, почему умные и небесталантные люди клюнули на эту майнридовщину, решились на такое. Чиграшов принимал во всем этом живейшее участие и даже написал цикл свободолюбивой лирики “Белый клык”, скопированный каллиграфическим почерком секретаря ордена в журнал ложи, в который горе-заговорщики имели глупость заносить стенограммы своих секретных заседаний, чем очень помогли следствию по “чукотскому делу”.

Было дадено дуракам и предостережение свыше, да неверно ими истолковано. Магистра ордена – Иванова, котофея-исполина, какой-то великовозрастный юннат вздернул на кленовом суку в аккурат под самыми окнами Чиграшова, как стрельца под окнами царевны Софьи. Длинный кошачий труп с оскаленными зубами и одним приоткрытым глазом стал отныне нередким действующим лицом чиграшовских кошмаров и причиной стойкой котобоязни. Хоронили кота с музыкой (семиструнная гитара и саксофон) и поклялись на его могиле ускорить сборы, раз земля горит под ногами. Первым, в должности коллектора золотоискательской партии, вылетел на Чукотку фрондер поэт. Через сутки он был арестован в Певеке, где – рот до ушей – безмятежно прогуливался по льду Восточно-Сибирского моря. Семеро участников задержания двадцатипятилетнего лирика были премированы именными часами и неделей к отпуску.

Вольно молодому поэту с воспаленным самомнением, мужавшему среди эксцентриков и ущербных чудачеств, с сердцем, разбитым первой любовью, перепутать явь с вымыслом, но зачем понадобилось к этим бредням примерять всю строгость уголовно-процессуального кодекса – одному богу известно. Власть повела себя как бульдог Чироки, если воспользоваться для сравнения персонажем детской книжки и одноименного поэтического цикла, и вцепилась в романтика мертвой хваткой. За неделю до суда в одной из центральных газет появились посвященная “чукотскому делу” свирепая статья “Накипь” и подборка не менее кровожадных писем трудящихся.

На допросах и очных ставках вчерашние друзья-товарищи сыпались, как городошное сооружение от меткого удара. Впрочем, уже в нынешние времена один развязный восьмидераст, репортер бульварной газеты, пробежав по диагонали материалы следствия по “чукотскому делу”, к которым, кстати сказать, меня на пушечный выстрел не подпустили, в заметке, написанной на омерзительной приблатненно-молодежной фене, мимоходом потрепал Чиграшова по плечу за “четверочное” поведение в пытошном приказе. Интересно, во сколько баллов этот говнюк оценил бы мои трепыхания в том же ведомстве двенадцать лет спустя? Как бы ни стращал меня мой недавний венецианский визави, неприятных сюрпризов быть не должно, я помню все слово в слово: Он (Георгий, если не ошибаюсь, Иванович, следователь с типовым лицом. Говорит и по ходу разговора записывает). Ваш Чиграшов принадлежит к пренеприятной и довольно опасной категории людей. Таких, как он, по счастью, немного, а то бы жизнь давно превратилась в дурдом. Виктор Матвеевич, видите ли, вбил себе в голову, что земная ось совпадает с его позвоночником и единственно верный ответ на все вопросы мироздания – он сам, Виктор Матвеевич Чиграшов, и есть. А если по-его, по-чиграшовски, не получается, с ответом не сходится, – пропади оно все пропадом. Мы тогда падаем на пол и сучим ножками в истерике – хочу, и все тут. Причем мало того, что себя губит, еще и таких, как вы, несмышленышей в свои авантюры вовлекает.

Я (сомлевший от страха молокосос Криворотов). Если вы это об антологии – все наоборот: мы сами его пригласили.

Он. Это вам, губошлепам, только кажется. Чиграшов – подстрекатель со стажем. В молодости прорву народа под монастырь подвел – и теперь за старое взялся. Пресно ему живется, подвига захотелось – вот бы и красовался в одиночку, на свой страх и риск, никого с толку не сбивая. Мы же его первые и уважали бы за удаль. Нет, ему невтерпеж шум вокруг собственной персоны поднять, кумиром юношества себя представить, молодняк, который он же сам в грош не ставит, “свиньей” построить. А в результате свинью-то он вам всем и подложил – и препорядочную. Ну подняли вы, маменькины сынки, шум – и что с того? Не вокруг изобретателей нового шума, елочки точеные, а вокруг изобретателей новых ценностей вращается мир – неслышно вращается он, – как говорил Заратустра.

Я (срываясь на фальцет и обмирая от собственной дерзости). Это не так. Чиграшов с нами на равных. Это у вас здесь ведомственная субординация, это вам не верится в поэтическое равенство, цеховое.

Он. Ой, насмешили. Скажите еще раве'нство! Минуту внимания, небольшая музыкальная пауза. (Включает магнитофон. Ищет какое-то время нужное место, гоняет пленку туда-сюда.) Вот – насладитесь. (Сквозь попискивание и помехи сети я с изумлением узнаю плачущий голос моей матери, тогда еще живой.)

Голос матери: Виктор Матвеевич, верните мне сына. У меня сейчас и без того черная полоса в жизни, может быть, Лева вам рассказывал… (Плачет.) Извините, я совсем расклеилась. Он катастрофически запустил учебу, вы у него с языка не сходите… Мне хамит, возомнил себя гением… Он у меня хороший мальчик, но очень слабый и легко попадает под влияние. Есть у него способности к литературе – на здоровье, но образование еще никому никогда не мешало. Превратиться в люмпена – проще простого. (Снова плачет.) А теперь вы еще отсылаете его на Памир.

Голос Чиграшова. Простите, как вас зовут?

Голос матери. Евгения Аркадьевна.

Голос Чиграшова. Знаете, Евгения Аркадьевна, я почти уверен, что он перебесится. Не умею этого объяснить, косноязычен, но Лева – хозяин своих способностей, а не наоборот. Это с известной точки зрения утешительно. Так что все образуется. А что касается Памира, вашему сыну, по моему убеждению, лучше бы сменить обстановку, встряхнуться. Ничего, кроме пользы, от этого не будет, уверяю вас. Хотя вам, естественно, видней…

Голос матери. Не рассказывайте Леве, ради бога, о нашем разговоре. Я уже жалею, что позвонила, но поймите и вы меня: я просто места себе не нахожу. Вразумите его, пожалуйста. Вас он боготворит и может послушаться. До свидания, еще раз извините. (Всхлипывая, вешает трубку. Гудки.)

Он (нажимая на клавишу “Стоп”). Как видите, вы пребываете в заблуждении: Чиграшов далеко не простодушен и пользуется вами, лопухами, как массовкой. А ведь вы, Лев Васильевич, и впрямь талантливый человек. Поверьте мне, я не кат какой-нибудь, а свой брат, словесник; на минуточку, между нами, девочками, кандидат филологии и в чем в чем, а в стихах толк знаю, ваши – очень даже недурственны, а обещают быть – о-го-го, если делов не наделаете. Вопрос стоит ребром: будете растить собственный талант и жить сами по себе или принесете свою будущность в жертву неудачническим амбициям спившегося недотепы? Полюбуйтесь, во что вы вляпались! (Бросает на стол перед Криворотовым книжку в черно-красной обложке, на титуле – “Лирическая Вандея”.) Более претенциозно назвать нельзя было, узнаю руку маэстро!

Я. Мы отказались от этого названия, произошло какое-то недоразумение.

Он. Произошла оговорка по Фрейду. Для Чиграшова все мероприятие – действительно Вандея, реванш, а вам, молодежи, в его затее отводится роль пушечного мяса. Жить надо своей жизнью, елочки точеные, а не превращаться в строку комментария. “Лотту в Веймаре” Манна не читали?

Я. Генриха?

Он. Томаса. А вы почитайте – найдете, над чем поразмыслить. Сходство ситуаций в глаза бросается, с той лишь разницей, что Чиграшов – не Гете: кишка тонка. Короче. Подписки о неразглашении я с вас брать не стану, а хоть бы и стал, язык за зубами держать – выше ваших скромных сил. Можете поэтому передать своему гуру, что сажать мы его будем, считаем до десяти, уже одиннадцать. “Эх, – скажите вы ему, – Виктор Матвеевич, охота вам пустословить по-прежнему? Или мало вам было Чукотки?” Не узнаете, откуда перифраз? Вижу по глазам, что нет. Пушкин, между прочим, а вовсе не запрещенный кровавыми лубянскими палачами автор. Вы, Лев Васильевич, плохо знаете классику, отечественную в частности, а туда же. Симпатичны вы мне, и, говоря начистоту, так сказать, не для протокола, мне, может быть, тоже многое не нравится, елочки точеные, но вы, рабски подражая Чиграшову, носитесь, как, простите за выражение, дурень с писаной торбой, исключительно с собою, любимым, а меня уже “годы клонят” к общей пользе, “общему делу” (тоже, боюсь, незнакомое вам словосочетание?). Зарубите себе на носу и умейте отбарабанить без запинки в любом состоянии – спросонья, спьяну – в любом: “Нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви” – из той же, пушкинской, к вашему сведению, работы сентенция. Что вы тут передо мной хорохоритесь и оскорбленную невинность из себя корчите? Вам небось мерещатся лавры мученика, поэтически-политические гонения и прочая чайльд-гарольдовская галиматья? Поли-и-и-тика! (С издевательской интонацией.) Какая тут политика, Лев Васильевич? Тут одна лишь уголовщина, причем с пэтэушным душком. Политик тоже сыскался. Пугач-то, пугач мы почему не сдаем?

Я. Какой пугач?

Он. Пушечка пятизарядная, последний “дар Изоры”…

Я (с облегчением). Вот вы о чем… Так его Чиграшов потерял еще весной.

Он. Час от часу не легче. (С металлом в голосе.) Вы зачем ему передали револьвер? Что это у него за арсенал такой? Интересный у нас расклад получается: озлобленный отщепенец растлевает желторотых юнцов и старого дурака Адамсона, дошло уже до того, что запасается про черный день огнестрельным оружием. Зла не хватает! Сапфо ваша тоже хорошая, прости господи, не в обиду вам будь сказано. Со свечой не стоял, врать не стану, но кое-какие умозаключения напрашиваются…

Я. Какие умозаключения?

Он. Вам виднее какие. (Трубно сморкается в клетчатый носовой платок.) Вы кумира своего порасспросите, старого сладкоежку, – много любопытного узнаете. Но мы отвлеклись на частности. (Засовывая платок в карман, с деланым изумлением разглядывает книжку.) Просто в голове не умещается – “Вандея”, фу-ты ну-ты! А у самих молоко на губах не обсохло. Здесь семи пядей во лбу не надо, чтобы всех вас, умников, упечь куда подальше. Ну-ну, думайте, вам жить… (Откидывается на спинку кресла и меряет Криворотова взором отеческого сожаления, даже укоризны.) Благодарю и не смею задерживать. Распишитесь вот здесь, теперь здесь – нет, где галочка – и вот здесь. Отлично. Рад встречаться и впредь, но при более благоприятных обстоятельствах. Будьте.

* * *

Так что громкое разоблачение мне не грозит. А все равно противно, будто наступил в дерьмо.

Снова я свернул “на себя, любимого”.

А тогда, в пятьдесят девятом, суд был скорым и неправым. Трое застрельщиков, включая Чиграшова, получили сполна и отбыли в места лишения свободы. Лагерное начальство, в распоряжение которого поступил заносчивый поэт, за его спиной перемигнулось привести столичную штучку “в божеский вид” и определило Чиграшова для острастки на месячишко в барак с сущими выродками – насильниками и убийцами; страшно подумать, что они там с ним вытворяли (эти и подобные им сведения понадерганы мною из заметок коллеги Никитина).

Помню, как Чиграшов удовлетворенно хмыкнул, когда я сообщил ему, что, по моим прикидкам, примерно в то самое время, как он день-деньской вкалывал в деревообрабатывающем цеху анадырской промзоны, я, Лева Криворотов, в числе лучших учеников средних школ Киевского района после изнурительных и неоднократных репетиций, трогательно соразмерный букету казенных гвоздик, приветствовал в пионерском галстуке, пилотке и шортах XXII съезд КПСС.

– Jedem das seine, – сказал Чиграшов, питавший пристрастие к пересыпанию речи иноязычными фразами, не зная, по-моему, ни одного языка толком.

После освобождения Чиграшов вселился в бабкину комнату и зажил тише воды ниже травы, наводя сильно поредевших знакомцев молодости (ту же Арину, например) на мысль о смирении паче гордости. Не знаю не знаю. Однако, к его чести, роль “маленького человека” он играл без запинки и довольно натурально. Окончил на “отлично” бухгалтерские курсы и устроился счетоводом в трамвайный парк. Так он и жил: прилежно отсиживал за арифмометром в своей конторе с 9.00 до 18.00 за 140 рублей в месяц плюс премиальные, а двадцать четыре рабочих дня в году законным образом отдыхал у старшей сестры на ее садовом участке в семидесяти километ рах от города. Отпуск из года в год брал Чиграшов в сентябре, так как любил побродить по обветшалому лесу в поисках осенних опят – на них окрестности сестринской дачи бывали особенно щедры. На прощанье Чиграшов перекапывал Татьяне Густавовне огород под зиму и с несколькими банками домашних солений отбывал восвояси – до следующего сентября.

На службе Чиграшова уважали за лагерный демократизм и за то, что, “белая ворона” в трамвайном депо, был он совершенно лишен интеллигентских замашек, а также за мрачноватую шутливость и ненарочитую значительность, которую очень чувствует простонародье. И за то, что не пил с ними, работягами, по рабоче-крестьянски изо дня в день, а уходил в запои с достоинством.

Подругой и спутницей Чиграшов не обзавелся, легких романов вроде бы не крутил, а если и крутил, то совершенно втихую. По окончании рабочего дня прямиком направлялся домой, купив по дороге в угловом магазине чего-нибудь съестного. С получки ездил на Птичий рынок и после долгих скитаний по рядам и привередливых расспросов по уходу выбирал себе кактус позаковыристей. Новых книг не читал, а перечитывал старые, открыв наобум на произвольном месте; словом, как уже было сказано, жил тише воды ниже травы. Выкуривал он, сын своей матери, по пачке в день и той же марки папирос, шутя по поводу названия “Беломор-канал”, нет ли, дескать, интересно, в Германии папирос “Дахау”? Существовал он как хорошо отлаженный механизм – хоть часы по нему сверяй, на судьбу не сетовал, но тягу к сочинительству как рукой сняло. На мои с придыханием расспросы отвечал излюбленной фигурой речи: “В моей жизни было событие, которое навсегда сдуло с меня пух идеализма”. А как-то добавил с кривой улыбкой:

– Еще удивительно, что я не ханжа. Творческое бесплодие самым благоприятным образом сказывается на уровне нравственности, а там и до ханжества недалеко.

Единственные художества, которые он себе позволял, – это ходить и дома только в хороших узких туфлях (дань щегольству молодости или материнские гены?) и два-три раза в год впадать в запойное пьянство. Впрочем, такая вольность, как пьянство, в России не бог весть какая экзотика и в глаза не бросается. Туфли – другое дело.

Запои Чиграшова – особая статья. Даже в таком безобразии Чиграшову не изменяли педантизм и обстоятельность, как это ни дико звучит. Щепетильный донельзя, он заранее чувствовал приближение недуга и, чтобы никому не быть в тягость и не одалживаться, когда допьется до плачевного состояния, загодя прикупал спиртное и устраивал заначки по всей квартире и в комнате. Брал в депо заботливо накопленные впрок отгулы.

– Развязал Матвеич, – с пониманием говорили работяги в обеденный перерыв под стук домино.

Плюгавый Нормалек, всенепременный в каждом трудовом сообществе шут на добровольных началах, очень похоже дергал вбок подбородком, порывисто менял на столе местами жестянку с окурками и полбуханки хлеба и изрыгал тарабарщину, изображая иностранную речь. (Род тика, быстрая череда навязчивых действий, присущих Чиграшову в минуты смятения.) Игроки двигали стульями и дружно гоготали с беззлобным матерком, но не искусству пересмешника – его за недосугом не замечали, – а нечастой доминошной комбинации: “рыбе по азу”.

Пил Чиграшов один, взаперти, в кухню старался попусту не наведываться и незримо для обитателей квартиры проскальзывал в коммунальные “удобства”. К телефону не подходил и просил соседей говорить звонившим, что его нет дома и в ближайшую неделю не ожидается. Верным признаком начавшегося запоя была немецкая музыка – Бах, Букстехуде, Пахельбель, еле слышно проникавшая под утро в коридор сквозь дверь его комнаты. Соседи, пожилая татарская чета, понимали что к чему и звонили Татьяне Густавовне. Она расспрашивала их, когда началось, делала кое-какие вычисления в уме, набрасывала еще дня два и с невозмутимым видом приезжала к заблудшему брату. Расчет оказывался безошибочным: она заставала Чиграшова кротким и лежащим пластом на кожаном с высокой спинкой еще бабкином диванчике. И в течение нескольких дней приводила горемыку в чувство, мастерски комбинируя холодные домашние морсы с горячим бульоном, кефир с валерианой, валокордином и пустырником.

Изредка дело принимало более серьезный оборот. Во время одного из таких “исчезновений” мне позарез понадобилось повидаться с Чиграшовым, и я осмелился наведаться к нему без предупреждения. Мэтр отпер стремительно, точно стоял за дверью наготове, и с хлопотливым видом и чрезвычайно буднично попросил меня помочь ему перепеленать красных человечков. Я смиренно согласился и, улучив минуту, на цыпочках прошмыгнул в коридор и набрал номер Татьяны Густавовны.