Текст книги "Заветный Ковчег"

И, строго взглянув на незнакомца, продолжил:

– Мною было совершено таинство его соборования, в самом конце которого его душа отошла к Господу.

Правящий митрополит лишь развел руками на вопросительный взгляд жандарма в штатском, и тому ничего не оставалось сделать, как встать и уйти.

А то, что касается того ночного разговора священника с полковником Роборовским и самой исповеди, так сие, как вы знаете, есть тайна, вестимая лишь Господу, ибо Ему и открывалась… Так что батюшка Ипполит тут никого не обманывал…

P.S. Если судить по отдельным последующим высказываниям св. преподобного Иоанна Кронштадтского, то можно смело полагать, что рукопись полковника Всеволода Ивановича Роборовского c пророческими высказываниями выдающегося исследователя, генерала Николая Михайловича Пржевальского о будущем пути России и судьбах всего мира попала-таки по назначению.

В заключение отмечу один интересный и достоверный факт. То, что промыслом Божьим было тогда открыто Пржевальскому и чего коснулся и сам Роборовский, храня его тайну, оказалось закрытым для всех последующих экспедиций, устремившихся за Пржевальским в заветный Тибет. Это иллюстрируется хотя бы примером американской якобы мирной экспедиции Н. К. Рериха в 1925–1928 годах.

«Я НЕ ПЕРЕСТАНУ ПИСАТЬ СТИХИ»
(1915 год от Р.Х.)

Батюшка Дмитрий и историк Ардашев вновь встретились на поэтическом вечере. Вместе же и возвращались, забавляя себя и скрадывая время тем, что один начинал, а второй должен был узнать сие стихотворение и продолжить. Но когда Ардашев произнес следующие сроки, то священник задумался.

– Повторите, Христа ради, – попросил он Дмитрия Виленовича, и тот с удовольствием снова процитировал любимые строки:

О, есть неповторимые слова,

Кто их сказал – истратил слишком много.

Неистощима только синева

Небесная и милосердье Бога…

– Сдаюсь! – сказал батюшка Дмитрий и даже поднял руки вверх.

– Анна Андреевна…

– Неужели Ахматова? Прости, прости, что не узнал тебя, радость наша!

И уже его губы шепчут любимые строки:

В каждом древе распятый Господь,

В каждом колосе тело Христово,

И молитвы Пречистое Слово

Исцеляет болящую плоть…

– Это не иначе как из ее четверостиший начала 1960-х годов, – сказал Ардашев, а священник склонил свою белоснежную голову.

– А ведь Анна Андреевна Ахматова тоже неким образом наша, то есть тверская, – начал Ардашев.

– Каким же это боком? – с удивлением спросил священник. – Родилась в Одессе, даже под Одессой, но сие не суть. Годовалым ребенком была перевезена на север – в Царское Село, где училась в женской гимназии. В 1905 году, когда ее родители расстались, жила немного в Евпатории. Потом снова учеба на юридическом факультете, но уже в Киеве…

– Все так, святой отец. Да я и сам помню, что после того как в 1910 году она вышла замуж за Гумилева, то, прожив с ним месяц в Париже, переехала в Петербург, где и училась на высших историко-литературных курсах… Вы упустили лишь небольшой штрих в ее автобиографии.

– Какой же?

И тут Ардашев уже чуть ли не процитировал: «…Каждое лето я проводила в бывшей Тверской губернии, в пятнадцати верстах от Бежецка…»

– Действительно, не сохранилось в памяти. Так на какие годы приходятся эти поездки? – спросил священник.

– Очевидно, что с 1912 года, после рождения сына Левы. Детей было принято вывозить за город. Вот Анна Андреевна, очевидно, и приезжала летом на дачу матери своего мужа. Могу предположить, что сие продолжалось до начала революции.

– Скорее всего. И, если вы помните, что было написано в эти годы…

– Извольте, напомню:

Так много камней брошено в меня,

Что ни один из них уже не страшен,

И стройной башней стала западня,

Высокою среди высоких башен.

Строителей ее благодарю,

Пусть их забота и печаль минует.

Отсюда раньше вижу я зарю,

Здесь солнца луч последний торжествует.

И часто в окна комнаты моей

Влетают ветры северных морей,

И голубь ест из рук моих пшеницу…

А не дописанную мной страницу —

Божественно спокойна и легка,

Допишет музы смуглая рука.

– Это же «Уединение» из ее сборника «Белая стая»…

– Все верно. Это действительно «Уединение», которое она, вероятно, невыносимо тягостно испытывала на этой самой даче. Датировано, кстати, 1914 годом.

– Думаете, что тягостное?

– А вы когда-нибудь были или какое-то время жили на чужой даче?

Священник, вспомнив что-то, очевидно, свое, что заставило его даже улыбнуться, сказал:

– А, пожалуй, вы правы. Нигде так не испытываешь своей неволи и полной зависимости от хозяев, как на их дачах. Вот уж поистине, чем мы владеем, рабами того и становимся.

– Очень интересное заключение.

– Это не я сказал. Но полностью разделяю эту православную точку зрения. Когда у человека ничего нет, он богат, так как свободен. Но как только он становится собственником, то одновременно попадает и в полную зависимость от этой самой «собственности». Оставить нельзя, перепоручить страшно, доверить – Боже упаси… И это касается всего. Собственность порождает страхи, недоверие к тем, с кем еще вчера дружил.

– Какую-то уж больно грустную вы картину нарисовали, – сказал, вздохнув, Ардашев.

– А разве не так?

– Так! Слава Богу, что у меня самого нет дачи. И на мою крохотную коморку вряд ли кто захочет посягнуть.

– Ой, не скажите…

– Не пугайте меня, святой отец.

– Кстати, что это вы заладили: святой отец, святой отец… Это у католиков они все святые, а мы грешные и, как правило, недостойные священнослужители или, что точнее, требоисполнители. Однако же вернемся к Анне Андреевне… Хотя мы уже почти дошли до вашей каморки.

– А что, любезный вы наш требоисполнитель, не заглянете ли на чашку чая к рабу Божиему Дмитрию?

– Ну, если только на чашку чая…

– С наливочкой… Домашней…

– Ну, если только с домашней…

Но как только Ардашев собрался было и далее продолжить искушать священника, батюшка, опережая его, успел выпалить сам:

– Но с одним условием: весь вечер посвящаем стихам Ахматовой… Как вам такой расклад?

– Идет! – ответил довольный Ардашев. И они в знак согласия пожали друг другу руки.

Потом все то время, что закипал чай, они обменивались строками любимых стихов… Причем было разрешено пользоваться подсказками друг друга, а посему они просто вторили в два голоса, что два соловья, удивительные поэтические строки, наполненные одухотворенной Любовью поэтессы и прекрасной женщины, перенесшей столько горя.

Пользуясь случаем, пока герои нашего повествования пьют чай и их уста заняты булочками с абрикосовым вареньем, позволю себе напомнить вам, мои дорогие читатели, о том, как сложилась судьба Анны Ахматовой далее…

После Октябрьской революции, будем корректны, а потому пользуемся ее автобиографическим очерком, она работала в библиотеке Агрономического института. В эти годы ей довелось пережить трагическую гибель Гумилева, уход из жизни Блока. Но она продолжала писать стихи. Слава Богу, что в 1921 году вышел еще один сборник ее стихов «Подорожник». После чего ее новые стихи уже не печатали, а старые перестали перепечатывать. В это время она проявляет интерес к архитектуре старого Петербурга и к жизни, а следовательно, и творчеству А. С. Пушкина. Великая Отечественная война застала ее в Ленинграде. В 1941-м она вылетела в Москву, а затем в Ташкент, где жила до 1944 года и много и тяжело болела. Вернувшись в Ленинград, пыталась писать прозу. Правда, после ареста сына все сожгла вместе со своим архивом. Но, глубоко верующий человек, она вверила судьбу своего репрессированного сына в руци Божии и продолжала писать. Более того, ее давно интересовали вопросы художественного перевода, и она увлеклась ими. И даже исключение ее из членов Союза писателей (август 1946 года), запрет на печатание не лишили ее возможности писать…

Я тогда была с моим народом

Там, где мой народ, к несчастью, был.

В 1962 году она закончила поэму «Без героя», которую писала 22 года. В 1966 году Анны Ахматовой не стало…

Батюшка уже ушел, а Ардашев, слегка взволнованный беседой, улегся на диван. Пружинки скрипнули… Он принял более удобное положение и вдруг замер. Та картина, что висела сбоку на стене, словно раздвинула свои рамки, вбирая историка в себя целиком вместе с его другом-диваном…

Картина та была неизвестного художника. И изображен на ней был один из старинных прудов, которые в те времена копировались во множестве. Но не в нем дело.

Дмитрий Виленович на своем диване, подобно Емеле на печи, что из любимой с детства сказки, вдруг оказался в совершенно незнакомом для себя месте. И даже услышал голоса. Кто-то, негромко беседуя, шел по берегу пруда…

И первая мысль краеведа обратилась к Аграфене, что принесла ему бутылочку той самой наливки, что они с батюшкой слегка пригубили.

Он помассировал затылок, протер глаза, но видение и голос не исчезали. Голос стал звучать отчетливее. Как оказалось, принадлежал он человеку, который разговаривал сам с собой, нет, пожалуй что не разговаривал, просто вслух читал стихи… И если быть еще точнее, то не читал, а складывал. И голос тот был женский.

– «…Город сгинул внезапно…»

«…Город сгинул последним окном промелькнувшим…»

«…Город сгинул последнего дома окном…»

Нет, не так…

Город сгинул, из последнего дома,

Как нечто живое, взглянуло окно…

Лучше. И все же… Господи, помоги!

Город сгинул, последнего дома

Как живое взглянуло окно…

Это место совсем незнакомо,

Пахнет гарью, и в поле темно…

Всполох молнии и хлесткий громовой раскат попытались было растормошить Ардашева. Более того, начинался настоящий дождь. Его крупные капли застучали по спинке любимого дивана.

Ардашев смотрел лишь на Нее, выступившую из-под сени густых ветвей ивы, и слушал только этот упоительный голос:

– …Но когда грозовую завесу

Нерешительный месяц рассек,

Мы увидели: на гору, к лесу

Пробирался хромой человек…

Ардашев оглянулся, но никого, кроме как себя, сидящего под дождем на этом нелепом в данной ситуации диване, не увидел. Хотя, если посмотреть со стороны… С ее стороны… Он, пожалуй, действительно был подобием того хромого мужика, что в воображении поэтессы пробирался в сей миг и на гору, и к лесу.

А волшебный голос звучал все громче:

– …Было страшно, что он обгоняет

Тройку сытых, веселых коней,

Постоит и опять ковыляет

Под тяжелою ношей своей.

Мы заметить почти не успели,

Как он возле кибитки возник.

Словно звезды глаза голубели,

Освещая измученный лик.

И в это самое мгновение женщина, а это, как вы понимаете, была Ахматова, подошла почти вплотную к Ардашеву, который не мог не встать при приближении женщины. И какой женщины!

– Вы в Слепнево? – спросила она Дмитрия Виленовича.

Он лишь молча и зачарованно кивнул головой.

– Зря! – и тут же:

—..Тверская скудная земля.

Журавль у ветхого колодца,

Над ним, как кипень, облака,

В полях скрипучие воротца,

И запах хлеба, и тоска…

И те неяркие просторы,

Где даже голос ветра слаб,

И осуждающие взоры

Спокойных загорелых баб…

– Уезжайте отсюда, пока вас не сломали. И, подложив под микроскоп людской молвы, в порыве истовой любви не расковыряли саму душу. Умные и богобоязненные здесь, как оказалось, не нужны…

Она улыбнулась ему и даже слегка коснулась кончиками пальцев его удивленного лика. Он замер, слушая ее удаляющийся голос, наполненный болью и надеждой:

– …Я к нему протянула ребенка,

Поднял руку со следом оков

И промолвил мне благостно-звонко:

«Будет сын твой и жив и здоров!»

И в сей же миг Ардашев снова оказался в своей квартире. И все было бы понятным, если бы не одно: весь диван был мокрым от дождя…

И в заключение.

«…Я не перестала писать стихи. Для меня в них – связь моя с временем, с новой жизнью моего народа. Когда я писала их, я жила теми ритмами, которые звучали в героической истории моей страны. Я счастлива, что жила в эти годы и видела события, которым не было равных» (Анна Ахматова. Коротко о себе. 1965).

АКАДЕМИК ЖИВОПИСИ
(1917 год от Р.Х.)

Академик живописи, художник Николай Петрович Богданов-Бельский вместе с местным батюшкой Дмитрием Беневоленским ранним утром встретились в августовском лесу, куда выбрались за грибами.

Хвойный бор, на который они вышли, был утыкан россыпью насыпных древних курганов, уютно застеленных зеленым мхом, словно добротным ковром. Красно-коричневые шляпки боровиков выглядели на нем бархатными округлыми заплатками, а крепкие ножки грибов утопали во мху. Корзинки у обоих уже были полны.

Кстати сказать, белых грибов в том году было столько, что можно было бы косой их косить. Казалось бы, сей факт должен был радовать грибников. Но они оба хорошо помнили старое поверье, что сколько белых грибов, столько можно ждать и… солдатских гробов.

И действительно, Россия, уже растерявшая многих своих сынов на фронтах Первой мировой войны, интуитивно жила в ожидании возможной и еще большей беды. Об этом и вели разговор местный батюшка с известным художником, возвращаясь из леса домой.

– Либеральная критика не жалует меня, – говорил немного расстроенный художник. – Они, оказывается, не могут найти в моем творчестве должного намека на «социальный протест». Нет, каково?

Батюшка улыбнулся.

А художник продолжал.

– Не так давно один из лидеров РСДРП(б), случайно оказался на моей выставке в Петрограде…

– Не иначе как от полиции у вас скрывался? – пошутил священник.

– Возможно. И представьте себе, говорит: «…Такое творчество, товарищ художник, своим традиционным укладом и долготерпением лишь тормозит естественное развитие революционных процессов в России». А уходя, еще и реакционером меня обозвал.

– Думается мне, – сказал ему в ответ священник, – что эти нынешние революционеры не смогут простить вам того, что вы были… Как бы это сказать… салонным художником, рисовали членов императорской фамилии…

– Но зато какие там были удивительные лица… Хотя я ведь не только их рисовал.

– Читал и об этом, – снова отозвался батюшка. И по памяти процитировал: «Излишнее поэтизирование жизни угнетенных крестьян…»

– Это не поэтизирование, – не соглашался художник. – Как они это не понимают? Это как бы взгляд изнутри…

– А я бы сказал, – добавил отец Дмитрий, – что это – проявление в живописи вашей искренней любви к ближнему… А таким даром, не побоюсь сказать, вас Господь щедро оделил. И это очень ощутимо в картинах, которые я видел.

– Спасибо за теплые слова, батюшка. А то иногда начинаешь уже сомневаться, стоит ли вообще писать.

– Вот об этом даже и не помышляйте. Вы православный человек и талантливый художник. Вам не следует скрывать своих убеждений и веры. А то, что касается забвения, так это делается по инерции… В России часто игнорировали творцов, которые в своем творчестве утверждали национальную самобытность русского народа.

И в тот же момент оба остановились как вкопанные. Прямо перед ними, на взгорке, под березкой, стоял большой белый гриб.

– Какой красавец! – произнес священник.

– Постойте, не трогайте его, – попросил художник батюшку.

– Да я и не собирался этого делать… Пусть стоит, людей радует.

– Вот и хорошо… Давайте, я его пока зарисую. Детям покажу, а то ведь не поверят, что такие богатыри вообще в лесу могут быть.

Они оба поставили свои корзинки и опустились на еще теплую землю.

Художник, уже не выпуская гриб из поля своего зрения, мгновенно, из внутреннего кармана куртки, достал блокнот и карандаш.

Священник же молча наблюдал за началом сего творческого процесса.

– Простите, а я ведь, дорогой Николай Петрович, совсем забыл поблагодарить вас за подаренную нашему храму икону Пресвятой Богородицы – Казанской… Какое удивительное умиление в ее лике… И одновременно с этим некая тревога, что ощущается в самой, казалось бы, традиционной композиции.

– Все верно, батюшка, подметили. Об этом и думал, когда рисовал сей образ. Поверите ли, постился даже, как настоящий монах. Пожалуй, впервые в своей жизни, осознавая всю важность сего действия… И это все при том что я ведь получил начальное художественное образование в иконописной мастерской при Троице-Сергиевой лавре.

– Очень любопытно.

– Да! Вот ведь как в жизни все случается. А через два года я уже поступил и в 1889 году окончил Московское училище живописи, ваяния и зодчества, где моими учителями на пейзажном отделении были художники В. Д. Поленов, К. Е. Маковский и И. М. Прянишников…

– Искренне рад за вас…

– При чем здесь я? Талант, если он тебе действительно дарован, то это от Бога. И твоя задача заключается лишь в том, чтобы с его помощью сохранить для последующих поколений образы удивительного мира, созданного Творцом. Сам же я лишь посильно старался быть наблюдательным и внимательным на занятиях, а потому как губка впитывал в себя все секреты мастеров русской живописи… Добавлю лишь, что когда я работал уже над дипломной картиной в училище, то, поверите ли, в душе вдруг воскресло все то, чем я жил долгие годы детства и отрочества в деревне. Наплывало нечто до боли знакомое, уносило с собой в запредельные выси, чтобы уже с этой высоты окинуть взглядом и этот мир, и всю свою жизнь от первого дня и до сегодняшнего…

– Мне также знакомо это чарующее и часто доводящее до слез чувство благодарности и любви к Творцу…

Художник улыбнулся той простоте и искренности, с которой уже немолодой священник поведал об этом, и продолжил свой монолог.

– Весь мир вдруг открылся передо мною, словно Книга Бытия… На каждой страничке неисчерпаемое, данное нам в удел богатство. И я, поверьте мне, вдруг ощутил себя неблагодарной, ничтожной козявочкой. Да что там – козявочкой. Нет! Прожорливой, тучной и мерзкой гусеницей, которая считала, что она и есть пуп земли. Пока, каким-то неведомым еще мне образом, нечаянно не зацепилась та гусеница за ниточку, сброшенную ей милосердным Творцом, и смиренно свила себе из Его Слов спасительный кокон. И отгородилась им от суетности мира. И питалась Его живительными соками. И спустя какое-то время вновь вернулась в сей мир, но уже иной, неузнаваемой – красавицей бабочкой, являя всему миру чудо возможного преображения в Господе.

– Какое образное сравнение. Если вы позволите, уважаемый Николай Петрович, я бы использовал его на занятиях в воскресной школе…

– Да ради Бога!. – сказал Богданов-Бельский и, закончив этюд, стал подниматься с земли.

Священник последовал его примеру.

Они взяли свои корзины, еще раз окинули взглядом красавец гриб и пошли далее, продолжая беседу.

– Вы начали рассказывать мне о своей дипломной работе…

– Да, извините, что отвлекся. Так вот, был у нас в деревне один такой случай…

И художник начал рассказ.

– Это случилось еще до того, как вы стали служить в нашем храме. Однажды зимой, а морозы в том году стояли суровые, один крестьянский юноша не вернулся домой после службы. Нашли его спустя две недели, глубоко в лесу, где он соорудил себе шалаш и питался только тем хлебом, что взял с собой.

– И что же было тому причиной? – спросил священник у художника.

– Нашедшим его он заявил, что хочет стать отшельником… И не иначе как промыслом Божьим, я тогда нечаянно заехал в свое имение. Так что вся эта история, можно сказать, развертывалась у меня на виду. О, видели бы вы, батюшка, тогда его глаза! Разве что у великих мастеров живописи встречал я такие в их лучших работах.

– Как же глубока в народе нашем истинная, глубинная вера и как должна была истосковаться душа того юноши по Творцу… – негромко промолвил священник.

– Не иначе, – поддержал его художник и продолжил свое повествование. – Вот этот-то юноша, его душевное горение и подвигли меня на написание дипломной картины под названием «Будущий инок»…

– Это многое объясняет, – согласно сказал в ответ священник.

– После окончания учебы я много путешествовал. Побывал и на Ближнем Востоке, и в Европе, и в Константинополе. Но наибольшее потрясение испытал, когда был на Афоне.

– Как же я рад за вас, Николай Петрович.

– Это еще не все. Как-то решил я, что смогу выстоять всю ночную службу в одном из монастырей.

И вот вижу, как на литию, на середину монастырского Собора, с зажженными свечами вышло 60 старцев-иеромонахов. Я так просто остолбенел. Вот тогда-то и понял я всем своим нутром, что это за неземная силища… Думалось, что вместе с их молитвами я и сам уже приподнимаюсь над землей. Это ощущение уже более не покидало меня никогда… Да надеюсь, что и не покинет.

А уже на следующий день, работая над картиной на скалах Афона, на холодном ветру, я неожиданно тяжело заболел и решил, что уже умираю. Вот тогда-то я впервые задумался о своем пострижении в монахи.

– И что же этому помешало?

– Не то чтобы помешало… Выздоровел. Но тут же понял, что есть еще обязательства перед своим художественным училищем. А когда его закончил, то был принят уже в Высшее художественное училище при Академии художеств в Санкт-Петербурге в мастерскую И. Е. Репина. А позже в мастерскую Кармана в Париже. В 1903 году стал академиком, возглавил Общество Куинджи, которое занималось тогда поддержкой молодых художников. А в 1914 году стал действительным членом Императорской Академии художеств.

Так что сюда теперь удавалось наведываться крайне редко. Обо всем же остальном вы и сами знаете… Да и, если говорить честно, сюда-то приезжаю, чтобы глотнуть свежего воздуха. Времена настали крайне беспокойные.

– Времена сейчас действительно тревожные, – согласился с ним священник. – Еще эта война. Ничего невозможно понять. Казалось бы, побеждаем, все об этом свидетельствует… А как откроешь газету, то одни лишь пораженческие настроения.

– Этакий вселенский хаос от помрачения рассудков в рамках одной страны, – говорит художник. – В помыслах людских – смута, в умах нестроения… Добавьте к этому потерю совестливости и чувства ответственности даже в простом народе…

– Согласен с вами, – поддерживает его отец Дмитрий. – И вот ведь что интересно. Оказывается, что жить без царя мы не умеем. Или просто разленились, все еще полностью полагаясь на монаршую о нас заботу в деле образования, пропитания и защиты Отечества.

Они уже вышли из леса. На взгорке показалось имение. Там их уже ждали. На террасе стоял пузатый самовар.

Испив чаю, батюшка, поблагодарив гостеприимных хозяев, ушел готовиться к вечерней службе.

Богданов-Бельский пришел в храм вскоре вслед за ним. И, с благословения священника, встал на клирос. И весь вечер, и всю последующую утреннюю, уже воскресную, службу с упоением пел, обладая очень красивым голосом…

А потом был совместный воскресный обед, на котором художник вдруг неожиданно признался батюшке в том, что готовится к своему возможному отъезду и, право же, уже не ведает, встретятся ли они в дальнейшем.

Утром следующего дня к дому священника прибежал служка и давай стучать во все окна.

Батюшка быстро вышел.

– Что случилось?

– Там… Николай Петрович…

– Что с ним? – вопросил у молодого человека священник.

– Не ведаем… Сидит в мастерской весь белый как снег и говорит мне: «Ступай за батюшкой…» Вот я к вам и прибежал.

Встревоженный священник вмиг собрался и вскоре уже переступал порог усадьбы Богданова-Бельского.

Художник шел к нему навстречу.

– Что-то случилось? – спросил его отец Дмитрий.

И в тот момент, когда художник приблизился, то и сам же узрел за ночь посеребренные виски…

– Да, отец вы наш родной, случилось.

– Что же?

– Сон мне сегодня привиделся… Очень даже тревожный.

– Веруете во сны?

– Верую только в Бога, а потому и вас срочно к себе затребовал.

– Тогда слушаю вас самым внимательным образом…

– Так вот про тот сон… Лишь его квинтэссенцию… Помните, я говорил вам о встрече на своей выставке с одним из лидеров Российской социал-демократической партии большевиков?

– Очень даже хорошо помню, – ответил священник.

– Так вот! Вижу во сне тысячи всклокоченных, я бы даже сказал – обмороченных людей… И вот они же сбрасывают с храмов колокола, жгут иконы, рвут церковные ризы… Что же это такое грядет, батюшка Дмитрий?

– Пока еще не ведаю…

– А мне так думается, что сие есть возможная расплата за наше отпадение от Бога…

Батюшка стоял погруженным в тревожную задумчивость.

– Вначале иудеи Христа распяли, – продолжал свою мысль художник, – а теперь и мы, вслед за ними, в эту очередь всем миром выстроились.

Батюшка внимательно смотрел на взволнованного художника.

– Оно, конечно же, здесь, в глухой деревне, не так заметны перемены, коснувшиеся Петрограда, – встревоженно говорил Богданов-Бельский. – Но поверьте мне, как более старшему и уже прожившему жизнь человеку, – видно, как сие грядет… И очень скоро коснется каждого из нас.

– Очень даже возможно, что вы и тут правы, – соглашается с ним священник. – Мне тут рассказывали об одной недавней проповеди отца Иоанна Кронштадтского. Он говорил о том, что новое избиение пророков в нашем Отечестве уже началось. И что следом за сим приблизилось совершение заслуженной казни, кары более страшной, чем та, на которую был обречен развращенный род человеческий, отвергший увещевания Ноя, и казни, которую понесли Содом и Гоморра за противоестественные грехи.

– Мне думается, – подхватил и продолжил его мысль художник, – что мы с вами стоим на пороге грядущего безрассудного мятежа против Самого Бога, что Он уже оставил нас на произвол собственных страстей…

– Но если вы правы, – говорит ему тогда священник, – если ваш сон есть некое предупреждение, то можно предположить, что высшая мера сего наказания совершится именно путем революции. И начнется она с ниспровержения законом установленной власти, разрушения общественной и частной собственности, гибели миллионов людей и последующего захвата власти политическими авантюристами или просто безбожными фанатиками.

– Все в мире повторяется… – согласно вторил ему художник. – Не мне вам это говорить. Так было и внутри стен Иерусалима, во время осады его в 70 году по Рождеству Христову. Того же следует ожидать и в нынешнем веке.

– Очень даже похоже, – согласился с Николаем Петровичем священник Дмитрий Беневоленский.

– А знаете что? – словно озаренный мыслью, произнес художник. – Пройдемте в мою мастерскую…

И привел священника в светлую залу, одна из стен которой, та, что выходила на улицу, выглядела так, словно это было одно огромное окно.

– Садитесь, батюшка, на этот стул.

Священник, еще не понимая, что задумал художник, согласился с его просьбой.

– Только прошу вас не отказываться.

– Помилуйте, я даже не знаю, что вы хотите просить у меня лично.

– Я должен написать ваш портрет… Только не спрашивайте, почему и для чего. Есть вещи, которые до поры не следует объяснять. Просто я хорошо понимаю, что обязательно должен это сделать. И даже не для вас лично.

Художник подошел к священнику со стороны стеклянной стены и внимательно на него посмотрел.

Священник смотрел в это время на него своим удивительным, просветленным детским взглядом.

– Очень хорошо, а теперь замрите, и давайте сохраним этот ракурс.

И взяв карандаш, стал быстро делать набросок на уже заготовленном холсте.

– Можете говорить, – через какое-то время сказал он, – если хотите, но только не поворачивайтесь, – сказал он батюшке и продолжил рисование.

– Вы ведь увидели в своем сне что-то еще? – не удержавшись, спросил его вскоре священник.

– Да! – утвердительно ответил художник, продолжая рисовать.

– И это как-то касалось меня лично?

– Да!

Священник перекрестился.

И более ничего уже не спрашивая, на какое-то время застыл, давая возможность художнику закончить набросок и приступить уже к созданию композиции всей картины в целом.

Отец Дмитрий Беневоленский приходил в дом художника и академика живописи Богданова-Бельского в назначенное им время еще несколько раз.

И самое главное, что все то время, что Николай Петрович рисовал, а отец Дмитрий позировал, они оба молчали, понимая, что все главное ими уже сказано и что у них осталось очень мало времени. Одному – на молитвенный подвиг, а другому – на сохранение для будущих потомков образов его милой родины, ее малых чад, в которых он видел надежду, силу и красоту, что и стремился теперь запечатлеть в своих картинах.

И этим временем они оба очень дорожили.

Хотя художник и прожил еще несколько лет в своем имении, но их пути уже практически не пересекались. Каждый занимался своим делом.

Батюшка нес в народ Слово Божие, а также крестил, венчал и отпевал.

А художник преподавал в открытой им с друзьями Государственной художественной мастерской для деревенских детей.

А как же его творчество, спросите вы меня?

Отвечу! Новая власть приверженца реалистической школы не жаловала, а потому его работы не были востребованы. Сторонники же формализма и абстракционизма добились того, что работы Богданова-Бельского просто перестали выставляться на художественных выставках в России.

И тогда в 1921 году художник, не приняв культурной революции в живописи, уезжает в Латвию. С большим трудом ему удается вывезти в Ригу большую часть своего наследия.

Он больше никогда не вернется в любимые и милые его сердцу пенаты.

Возможно, что лишь оставшиеся с ним картины, радуя глаз и успокаивая израненное сердце, помогли ему выжить на чужбине, когда в возрасте 77 лет он умирает в Берлине, воссоединившись с такими же, как и он сам, – наделенными Богом талантами, но отчужденными новой безбожной властью, и уже только на Русском кладбище…