Текст книги "Заветный Ковчег"

– Лисица притворяется спящею, а бес целомудренным; та хочет обмануть птицу, а сей погубить душу..

Художник задумался.

– Помните, сын мой, – снова начал батюшка. – Окаянен падающий; но тот опаснее, кто и сам падает, и другого увлекает к падению… Ибо понесет уже тяжесть двух падений…

И тихо вышел из мастерской. Но и этого оказалось достаточно, чтобы уже к утру художник понял свою ошибку.

Дело в том, что Александр действительно влюбился тогда своей первой и чистой любовью и очень хотел иметь семью, а также множество детишек… Сие же, как вы понимаете, не может строиться на опыте старого ловеласа, в основе которого всегда лежат обман и лукавая интрига.

И тогда он пишет Александру свое покаянное письмо с просьбой забыть обо всем, что он ему ранее писал, мол, бес попутал. И простить его, Христа ради. А любовь искать в своем сердце, проводником к которой может быть только Бог, воистину способный, по нашим молитвам, воспламенять любящие сердца всеосвящающей любовью…

А вскоре после этого художник, на какое-то мгновение, в тонком сне, увидел его – Александра – возможное преображение в настоящей Любви…

И, исповедовавшись у батюшки, испросив на то его благословение, стал писать портрет Александра, пытаясь сохранить увиденный им в том сне образ уже в своем портрете.

И успев-таки сделать в нем завершающий штрих еще до того, как Господь призвал его душу к Себе…»

Ардашев закончил читать и обратил внимание на батюшку, что буквально замер, вслушиваясь в неизвестное никому доселе повествование. И священник, понимая, что ученый закончил рассказ, вдруг сказал:

– Как же полна земля наша талантами, Богом данными, сколь удивительны были люди, что жили доселе на этих землях… Хотел бы еще спросить вас, дорогой вы наш краелюб, милостью Божией, а как же далее сложилась судьба этого удивительного человека – Михаила Васильевича Храповицкого?

– Он трижды был избран предводителем Вышневолоцкого дворянского собрания. Когда в 1801 году Александр I стал готовить реформы, направленные на отмену крепостного права, Храповицкий высказался на это событие следующим посланием. – И тут же, открыв нужную страницу, Ардашев прочитал: – «Россия слывет монархией. Самодержавный государь постановляет законы основанием и мерою власти своею. А внутри что? Тысячи господ, больших и малых, владеют неограниченно третьей, может быть, частию народа. Взглянуть на нравственность господствующих – ощутится состояние повинующихся. Друг человечества обольется слезами… есть повод представить Дворянству сделать постановление, как далече простираться довлеет право владеть людьми, братьями по человечеству?»

Священник вслушивался в эти удивительно проникновенные слова о людях, «как братьях по человечеству».

Ардашев же, заканчивая свой рассказ о Храповицком, добавил следующее:

– Он умер 20 февраля 1819 года и был похоронен на погосте села Троица. Но перед своей смертью он пишет прошение на высочайшее имя с просьбой дать отпускную своим людям, дворовым и крестьянам, в свободные хлебопашцы.

Сие прошение поддержал граф Аракчеев, и завещание было исполнено в точности. Александр I лично утвердил решение об отпуске удомельских крестьян во время своей поездки в Архангельск, в присутствии статс-секретаря Н. Н. Муравьева.

– Нет слов… – тихо молвил священник.

– А хотите знать, что написано на его могиле благодарными потомками?

Священник лишь согласно кивнул головой.

И Ардашев, снова по памяти, процитировал:

– «Здесь погребено тело, в бозе почившего, надворного советника Михаила Васильевича Храповицкого, родившегося в 1758 году сентября 17 числа переселению благотворной души к вечному правосудию последовать в 1819 году февраля 20 дня на 67 году от рождения, к душевному прискорбию 869 душ его подданных крестьян и дворовых людей, которых наградил полною свободою. Благодеяния сего великого мужа да не изгладятся из душ в бесконечные веки».

– Аминь! – добавил, вставая и крестясь, батюшка Дмитрий.

БИТВА ПРИ ЧЕСМЕ
(1802 год от Р.Х.)

На чердаке старого дома школьники случайно обнаружили останки книги дореволюционного издания, но, правда, без обложки, большей части текста и выходных данных. Ребята отнесли книгу историку и местному краеведу милостью Божией, профессору Дмитрию Виленовичу Ардашеву. Того сия книга шибко заинтересовала, так как повествовала о здешних местах. И ученый искренне увлекся, в какой раз перечитывая напечатанный в ней один из рассказов…

…Под вечер в село Застижье к одиноко стоявшему домику старика-барина прибыл верховой офицер.

– Ваше высокоблагородие! – обратился слуга Потапыч к сидевшему за столом хозяину усадьбы. – Там нарочный прибыл от адмирала Спиридонова.

– Неужели от самого Григория Андреевича? – уточнил старик, вставая из кресла.

– Так точно-с… – ответил слуга.

– Тогда не иначе как беда случилась… Впусти его, Потапыч. Пусть только он сам прочитает мне сие послание. Глаза с утра у меня что-то слезятся. Сам уже писаный текст плохо разумею.

В гостиную вошел молодой крепкий человек в мундире морского офицера.

– Дмитрий Сергеевич?

Барин кивнул в ответ.

– Вас приглашают почтить память умершего 8 апреля сего года адмирала Григория Андреевича Спиридонова…

– Умер, значит, разлюбезный наш боевой командир… Упокой, Господи, его душу, – сказал барин и медленно перекрестился.

Офицер продолжил.

– Велено узнать, ждать ли вас ко дню погребения?

– Нет, голубчик. Не ждите-с. Не в чем мне в свет-то нынче выйти. Обносился, понимаешь ли, я. Да и экипажа уже давно нет. Вы уж извинитесь за меня, а покойному Григорию Андреевичу Спиридонову не за что на меня в обиде быть… Оставайтесь, чаю с дороги могу предложить…

– Не могу. Мне в обратный путь следует как можно быстрее, и так припозднился, пока ваше имение отыскал.

– Тогда ступай с Богом, служивый…

И нарочный, отдав князю честь, вышел.

А в гостиной, на большой изразцовой печи, зашевелился некто, очевидно, разбуженный услышанным сим разговором. То был тринадцатилетний подросток по имени Илья – сирота, пригретый старым барином.

– Барин, – раздался с печи его недовольный ломающийся голос. – Почто мне не сказывали, что вы лично самого адмирала Спиридонова знали?

– Ты-то сам откуда о нем знаешь? – вопросом на вопрос ответил барин.

– Кто же про победу русского флота над турками при Чесме не знает? Из нашего села там двое воевали: бомбардир Андрей Лебедь – на линейном «Ростиславе» да матрос Максим Чигрин – на «Святом Иануарии». Выходит, что и вы там были?

– Выходит, что был…

– И кем же, если не секрет?

– На брандере воевал.

– На каком же это брандере, если они все были подожжены и взорвались?

– На последнем.

– Тот, который…

– На том самом…

– Не врете? Его же сам лейтенант Ильин вел… – и вдруг, догадавшись о чем-то, спросил: – Так вы выходит, лично знали и лейтенанта Ильина?

– Выходит, что знал.

– Вот мне бы на него хоть одним глазком взглянуть.

Проводив гонца, в зал возвращается слуга.

– Потапыч! – обращается тут барин к своему слуге. – Оказывается, что не перевелись еще на свете те, кто помнит, что был на свете такой лейтенант Ильин, что смерти не побоялся и саму жизнь свою готов был на алтарь родного Отечества положить.

– Расскажите мне о нем, Христом Богом вас прошу, – обратился к барину подросток.

– Ну, если только Христа ради, – говорит в ответ барин.

Слуга улыбнулся.

– Потапыч… – снова обращается к нему барин. – Сделай-ка нам с сим вьюношей, по имени Илия, чаю покрепче да принеси баранок поболее. Они-с изволили интерес выразить к Чесменской морской баталии. Помянем таким образом и старика Спиридонова. А вы что же, сударь? – обратился он к подростку. – Так и далее собираетесь на печи нежиться?

– Встаю, – ответил юноша и легко соскочил на пол.

– Сначала зарядка, – говорит, словно отдает приказ, барин, сам вставая из-за стола. – И последующее обливание холодной водой, а там уж и за чай с историей примемся.

Все так и произошло… Юноша вместе с барином сделал несколько физических упражнений, а затем они уже вместе вышли на крыльцо. Потапыч к тому времени натаскал две кадушки с ледяной водой, и вот ею-то они и стали весело поливать друг на друга.

Затем, переодевшись в теплое, уселись за стол пить чай…

Однако же барин, прежде чем начать свой рассказ, произвел дознание у подростка, попросив его первым рассказать, что он сам знает о том периоде в истории государства Российского.

Илья ответил следующее.

– С началом царствования Екатерины II государственные интересы России обратились на юг. В 1768 году началась очередная русско-турецкая война. Русские войска выступили в направлении устьев Днепра и Днестра. В это время один из фаворитов царицы граф Алексей Орлов, находясь в Италии и зная истинное отношение населения Греции к туркам, предложил начать боевые действия в тылу турецких войск. Екатерина поддержала его смелую идею, и уже летом 1769 года боевые корабли снялись с якорей и взяли курс на Сицилию.

– Добро! – ответил подростку барин. – А можешь сказать, сколько кораблей участвовало в генеральном сражении с нашей стороны?

– Не сомневайтесь.

– Слушаю тебя.

– Головной ударный отряд включал в себя 4 линейных корабля, 2 фрегата и бомбардир «Гром».

– И как разворачивалась сия баталия?

– Настигнув турецкие корабли в Хиосском проливе Эгейского моря, мы смело атаковали противника…

– Можешь сказать мне, что было применено в этом бою впервые?

– А то… Мы применили двойные заряды пороха, что давало возможность насквозь пробивать ядрами деревянные корабли турок.

– Молодец! – сказал барин и даже поднялся с кресла. И в его памяти вновь отчетливо всплыл момент, когда два намертво сцепившиеся абордажными крючьями корабля – наш «Евстафий» и турецкий флагман – загорелись почти одновременно и вместе же пошли на дно, забрав с собой только русских душ числом 628…

А подросток продолжал:

– Не выдержав боя и после гибели своего флагмана «Реал-Мустафа» турки отступили в ближайшую бухту Чесма под прикрытие береговой артиллерии.

И тут Илья замолчал.

– Что же ты замолчал, сынок?

– Хочу просить вас, барин, далее самому продолжить хронологию того боя. Ведь это же все происходило на ваших глазах…

Тут барин присел и, задумавшись, прикрыл глаза, вспоминая, как сами загнавшие себя в маленькую бухту Чесма турецкие корабли оказались там тесно прижатыми друг к другу, не имея возможности ни для маневра, ни для ведения боя. Находясь в глубокой обороне, они полностью полагались лишь на береговую артиллерию. Этим и решил воспользоваться русский адмирал Спиридонов.

– Барин, вы не заснули? Отчего молчите-то? Или вам плохо? – уже беспокойно теребил барина за халат стоявший рядом Илья.

Невозмутимым оставался лишь слуга, что спокойно находился рядом.

Но вот барин словно бы очнулся и открыл глаза.

– Все хорошо… Не беспокойся. Вспоминал вот подробности…

– Ну так сказывайте же их мне, а я потом ребятам нашим перескажу.

– Изволь, попробую пересказать, – он сел поудобнее и сразу же начал вспоминать. – Адмирал Спиридонов понял, что Господь дарует ему шанс на победу, оставалось лишь грамотно воспользоваться этой скученностью турецкого флота и с помощью имевшихся четырех брандеров суметь поджечь неприятельский флот, запертый в бухте нашей русской эскадрой.

Старик видел, как у подростка зажглись неподдельным интересом глаза, и он продолжал свои воспоминания уже только для него:

– Ближе к полуночи был дан сигнал к началу атаки. Первым вступил в бой линейный корабль «Европа», по нему тут же был открыт шквальный огонь береговой артиллерии. Но ему удалось-таки ценою собственной гибели успеть выйти на прямой выстрел и точным выстрелом зажигательного снаряда поджечь первый турецкий корабль…

А уже к часу ночи в бой вступил и «Ростислав», а под его прикрытием находились и вошедшие в бухту наши брандеры. Еще одним точным выстрелом уже с «Ростислава» был подожжен большой корабль «Капудан-паша», который вспыхнул, словно гигантская свеча.

В этот самый момент в атаку и были посланы наши брандеры. Одно плохо, свет от горящего турецкого корабля явил нас неприятелю, а потому о скрытом подходе говорить уже не приходилось. Три брандера в тот же миг были взорваны огнем пушек с неприятельских кораблей.

– Выходит, что брандер, которым управлял лейтенант Ильин, был нашей последней надеждой? – спросил подросток у старого моряка.

– Выходит… А посему сей брандер мы направили на большой неприятельский 80-пушечный корабль, – продолжал свои воспоминания Дмитрий Сергеевич. – Помню, как обратился я тогда к своим боевым товарищам со словами: «Братцы, от нас с вами в сей час зависит успех боевой операции. Согласны ли вы со мною вместе сложить свои головы во славу родного Отечества и веры Православной?» – «Согласны», – отвечают они мне.

– Барин! – чуть было не взрываясь, обратился к барину подросток. – Вы уж врите, да не завирайтесь… Почто вы к матросам сами-то обращались? Или Ильин был ранен?

Барин смущенно улыбнулся смышленому подростку и продолжал.

– Твоя правда… Память подводить стала… Конечно же, это сам Ильин с этими словами к матросам обратился.

– И что было далее?

– Сцепившись с тем кораблем намертво, мы подожгли фитиль на своем брандере и, покинув брандер на шлюпке, стали быстро отходить от него. И вскоре раздался оглушительный взрыв. От него-то и загорелся неприятельский корабль. А далее… Уж не иначе как Сам Господь Бог управлял игрой того очистительного огня. Разлетевшиеся огненные обломки падали на стоявшие поблизости вражеские суда. В одно мгновение, словно от сухого пороха, вспыхнул и весь неприятельский флот. Даже на русских кораблях невозможно было дышать от пылающего жара вокруг. Люди стали задыхаться. Земля от разрывов боеприпасов пришла в движение… В этот момент по приказу адмирала Спиридонова наши корабли стали отбуксировать с помощью гребных судов подальше в море, боясь их возможного возгорания. А уже когда взошло солнце нашей победы, мы увидели лишь обуглившиеся днища турецких кораблей. Кстати, – обратился тут барин к подростку, – а ты помнишь, сколько их у турков было?

– Под командованием капудан-паши Хасан-бея было 16 крупных кораблей, 6 фрегатов, 6 шебек, 13 галер и 32 галиота… Общее вооружение, – говорил, словно читал «Отче наш», Илья, – составляло 1400 орудий.

– Все верно, сынок… После этого в город Чесму был высажен наш морской десант. Турецкий гарнизон оставил город без боя. Мы взорвали бастионы, взяв с собой медные орудия неприятеля, и уже 28 июня наши корабли взяли курс на Дарданеллы для блокады пролива.

Какое-то время оба молчали.

И вдруг Илья говорит.

– Вы, наверное, самый счастливый человек на свете. И в том бою участвовали, и под началом лейтенанта Ильина служили.

– Пожалуй, ты прав. И знаешь, я понял это только сегодня.

Восторженный подросток сидел рядом. Барин смотрел на него, а видел себя в детстве. В том возрасте, когда он и сам мечтал выйти в море на большом военном корабле.

– Спасибо тебе, Господи! – негромко вымолвил он.

– Почто, барин? Почто вы благодарите Бога? – спрашивает тогда старого воина подросток.

– За то, что Господь своих никогда не оставляет. И еще за то, что в моем доме появился ты.

– Скажите прямо… Я-то тут при чем?

– Я хотел бы просить тебя помочь мне в одном важном деле.

– В каком же, если это не секрет?

– Помоги мне, пожалуйста, построить брандер.

Илья с удивлением, помноженным на восторг, смотрел на убеленного сединами старика. Тот сказал ему то, о чем он и сам мечтал всю свою жизнь: принять участие в строительстве настоящего корабля.

– Боевой? – тихо спросил Ильина подросток.

– Обязательно.

– Не обманешь?

– Слово офицера.

И работа закипела.

Прошел год, и такой брандер был действительно ими построен. Барин, у которого открылось второе дыхание, вместе с подросшим и возмужавшим Ильей благополучно совершил на нем свое первое водное путешествие по огромному озеру Застижье, на берегу которого стояла его усадьба.

А через день они вместе похоронили старого слугу Потапыча.

И еще, чтобы вы знали, барин потратил последние свои средства на то, чтобы официально усыновить мальчика, дав ему свою фамилию, и экипировать в дорогу, вручив письмо – протекцию для поступления в морской корпус, уже как своего собственного сына.

А за день до того, как он уже и сам отдал свою душу Господу, он попросил Илью, чтобы тот выполнил его последнюю волю.

– Когда умру, – тихо попросил он, – ранним утром положишь меня на наш брандер. Отведешь его на середину озера и пустишь корабль ко дну. Хочу хотя бы после смерти снова со своими боевыми товарищами увидеться…

Он действительно умер на следующий же день.

Илья все исполнил, как повелел старый барин, и покинул опустевшее имение.

Когда начальник Морского корпуса в Санкт-Петербурге распечатал конверт с протекцией, что привез с собой Илья для поступления, то тут же попросил пригласить к себе в кабинет и самого юношу.

– Так вот ты, оказывается, какой – сын знаменитого лейтенанта Ильина.

Юноша ничего ему на это не ответил. Слезы застили ему глаза, а рукой он пытался нащупать нательный крестик, чтобы возблагодарить Бога за тот удивительный дар, которым Он его наградил, давая возможность какое-то время прожить и многому научиться у этого удивительного человека, барина и простого русского офицера – Дмитрия Сергеевича Ильина.

Ардашев закрыл найденную книгу и какое-то время сидел в задумчивости. Он хорошо помнил, что та победа всколыхнула весь европейский мир. После своего поражения Турция уступила России Азов, Керчь и часть побережья между Днепром и Бугом с крепостью Кинбурн. На Черном море установилась свобода мореплавания для всех русских судов.

Ученый предположил, что где-то и теперь еще бороздит морские волны боевой корабль российского флота под командованием офицера Ильина из рода героя Чесменской битвы – Дмитрия Ильина, продолжая достойно защищать интересы нашего родного Отечества.

И, возможно, что уже новые поколения ребят внимательно слушают его рассказы и о героях Чесмы, и о новых подвигах, совершенных уже в наше время русскими матросами и офицерами.

P.S. Через 100 лет после смерти уже капитан-лейтенанта Ильина Император Александр III пожаловал из собственных средств тысячу рублей на памятник герою.

К 125-й годовщине Чесменской битвы, в 1895 году обелиск из красного гранита был установлен.

И уже в наше время приказом Главнокомандующего ВМФ России В. И. Куроедова (№ 395 от 15 октября 2000 г.) базовому тральщику «БТ-40» Черноморского флота присвоено имя «Лейтенант Ильин». Осуществлено это в целях военно-патриотического воспитания и сохранения традиций отечественного флота.

ДОВЕРЕННОЕ ЛИЦО ИМПЕРАТОРА
(1817 год от Р.Х.)

Старая усадьба Гарусово, что на озере Удомля, была во владении отца графа Алексея Андреевича Аракчеева. Родился ли там этот будущий державник и патриот – доверенное лицо императора Павла I и военный министр правительства Александра I, мы ни утверждать, ни оспаривать не станем. Но об одной истории, которая произошла в тех местах уже в наше время, мы вам все ж таки поведаем.

Для начала уточним, что хорошо сохранившееся крепкое здание усадьбы Аракчеевых, слава Богу, разбирать и перевозить (а это часто практиковалось в советское время) куда-либо не стали. А потому в нем поочередно располагались всевозможные советские учреждения. Во время войны там размещался детский дом. Далее какое-то время он оставался бесхозным, пока в конце 1960-х годов его не стали сдавать в аренду. Одним из таких арендаторов в 1972 году стала ленинградская художественная школа. А вместе с учащимися в сей дом промыслом Божьим поселился и молодой художник Константин Иванов, чья жизнь с того самого момента оказалась тесно связанной с удомельской землей.

Почему это произошло, спросите вы меня?

Отвечу! Снова с нечаянного случая.

Случилось же следующее. Константин Иванов начал ремонт выбранной им для своего жилья и работы мансарды того самого особняка усадьбы Аракчеевых.

И вот под слоем обоев им были обнаружены некие старинные документы, более напоминавшие рукописи или, что точнее, писанные старинным шрифтом, а оттого и трудночитаемые письма.

Не станем упрекать тех, кто умудрился по своему неприкаянному равнодушию сие сотворить. Однако же у художника хватило терпения аккуратно все расслоить, очистить и просушить. И уже под вечер при свете керосиновой лампы он попытался прочитать то, что неведомыми путями попало ему в руки.

А когда начал читать, с трудом проникая в смысл и описываемое время, то настолько увлекся, что не заметил, как пролетели день и последующая ночь.

То, что он читал, все более напоминало ему современный и захватывающий исторический роман. Более того, он сразу понял, кто и с кем вел ту самую обнаруженную им переписку.

И в какой-то момент тут, очевидно, сказалось время, проведенное им без сна: ему даже показалось, что в свете керосиновой лампы он уже видит и слышит саму беседу, невольным свидетелем которой в тот момент становился.

Беседу между графом Алексеем Андреевичем Аракчеевым и Михаилом Михайловичем Сперанским, названным уже нашими современниками человеком – символом либеральных и прозападных сил того периода расцвета государства Российского.

Они оба находились, по всей видимости, в графской библиотеке. Книг, расположенных по стенам (а граф был известным любителем собирания редких книг), было немерено – предположительно, более десятка тысяч. Граф ловко извлекал те, что ему могли понадобиться в ходе беседы, открывал необходимые места с цитатами по заранее вложенным закладкам, и было понятно, что он готов к беседе, которую сразу же и начал его гость.

– Испытывая необыкновенное уважение и истинное благоволение тому, с каким отношением вы, милостивый ревнитель отечества, относитесь к такой спорной фигуре, как Иоанн IV, – говорит графу Аракчееву Сперанский, – не могу согласиться с вами в том, что «воцерковленное», как вам видится, мироощущение царя оказалось не по зубам осуетившимся нашим историкам…

Аракчеев начинает цитировать по памяти главу из Евангелия от Марка: «Еще ли окаменено сердце ваше имате? Очи имущее – не видите, и уши имущее – не слышите». Не так ли сам Господь обличал маловеров? Так сказал бы и я в ответ вам и многим. Только окаменевшее неверием сердце влечет за собой слепоту духовную, лишив наших историков возможности и желания увидеть сквозь туман наветов и клеветы настоящего Иоанна, услышать его искренний, полный горячей веры голос…

Граф Аракчеев берет в руки некую рукопись, что загодя была приготовлена для беседы и теперь лежала на его столике, и далее уже читает вслух: «…Тело изнемогает, болезнует дух, раны душевные и телесные умножились, и нет врача, который бы исцелил меня…»

Тут граф на мгновение прерывает чтение и, видя, что Сперанский внимательно слушает его, продолжает: «Ждал я, кто бы поскорбел со мной, и не явилось никого; утешающих я не нашел – заплатили мне злом за добро, ненавистью – за любовь…»

– Еще две такие цитаты, – не выдерживает Сперанский, – и можно будет считать, что по благочестию своему Иоанна можно сравнить разве что с Тишайшим, царем Алексеем Михайловичем.

– Когда же вы перестанете ерничать, милостивый сударь? – спокойно ответил ему Аракчеев. – Да будет вам известно, что вся личная жизнь царя имела подвижнический характер. Возьмите для примера Александровскую слободу, куда царь приезжал, чтобы вырваться из церемонного и чинного порядка государственной жизни с его обязательным сложным этикетом и неизбежным лицемерием… Эта слобода, собственно, и была его личным монастырем в миру, а несколько сотен ближайших опричников составляли его братию. Себя же он называл «игуменом всея Руси».

– Так и постригся бы, что же не давало? Или грехи в рай не пускали? – спрашивает графа Аракчеева ироничный Сперанский.

– Иоанн не раз хотел постричься, и последний раз, если не ошибаюсь, сразу же после смерти сына в 1581 году. Лишь единодушная мольба приближенных предотвратила осуществление этого намерения. А чтобы закончить о слободе, добавлю. Опричная братия носила монашеские скуфейки и черные подрясники. Жизнь в слободе, как и в монастыре, регулировалась Уставом, написанным лично царем. Он же звонил к утрени, в церкви пел на клиросе, а после обедни, во время братской трапезы, по древней иноческой традиции читал для назидания жития святых и святоотеческие поучения о посте, молитве и воздержании…

– Знакомо нам это воздержание, – промолвил Сперанский.

– Предположим! – снова спокойно ответил ему граф. – Не могли б вы мне, как православный православному, как брат брату во Христе, сказать, как много времени проводите вы в храме и по скольку земных поклонов в день бьете?

Михаил Михайлович промолчал.

– Сказать нечего? Ну, да это я спросил не в осуждение. Иоанн же проводил в храмах по пять часов в день. И ежедневно клал от тысячи до полутора тысяч земных поклонов с молитвой Иисусовой. Знаменитый московский юродивый Василий Блаженный захаживал в его слободу, не стеснялся обличать его в рассеянности при молитве, а иногда и умеряя его гнев ласковым: «Не кипятись, Иванушка». Блаженный и умер на руках царя, предсказав ему, что наследует государство Российское не старший сын Ивана, а младший – Феодор. И добавлю, что при погребении святого царь сам с ближними боярами нес его гроб.

– Этак, граф, вы его и самого к лику святых причислите.

– Сие, как вы знаете, не в моей компетенции. Но я хотел бы вам напомнить, что он уже был причислен к лику святых, пусть и местночтимых. А вот и некие страницы его жизни.

– И что же нового сможете вы мне сказать, о чем бы я не знал? – чуть ли не перебивая, иронично спросил Сперанский собеседника, подливая крепкий и душистый чай в свою чашку.

– Извольте… Но сначала ответьте мне только на один вопрос: что именно могло произойти с Иоанном, который до 30 лет всеми признавался как предельно добродетельный и вдруг, в один миг, стал неузнаваемо «кровожадным»?

– Если без лести? – Сперанский улыбнулся. – Думается мне, что вам самому было бы легче ответить на вопрос, что в какой-то момент происходит с теми, кто стоит на вершине власти. Вы были приближенным государя императора Павла I, теперь первое лицо в правительстве уже Александра I.

– Уходите от ответа… А ведь будущий «грозный царь», если вы не забыли, вступил на престол, когда ему было не более трех лет от роду. Борьба за власть разделившихся на партии князей Шуйских и Бельских привела к серьезным нестроениям, когда личная выгода стала важнее и выше общенародных и государственных нужд, где каждый бывший удельный князь тянул, разрывая, государственное одеяло на себя, учиняя погромы в борьбе за власть.

– Предположим, что это так! И что же из всего этого следует?

– Знаковым явлением стал для Иоанна пожар Москвы в 1547 году и последовавший за ним всенародный мятеж… В бедствиях, обрушившихся на Русь, узрел тогда малолетний царевич мановение десницы Божьей, карающей, как он понял своим детским умом, его страну и народ за грехи власти и нестроения государственные. Более того, пожар, как вы, надеюсь, помните, по времени совпал с его венчанием на царство…

– И в чем вы видите мистическое или провиденческое начало такого рода совпадений?

– Мистическое, спрашиваете? Но вы, закончивший полный курс семинарии при Александро-Невском монастыре в Петербурге, не станете же отрицать, что церковное таинство миропомазания, совершенное над Иоанном, уже подразумевает мистическую связь помазанника Божьего со своим народом…

– Помазанника, говорите? – уточнил что-то для себя Сперанский.

– Именно так. Иоанн IV Васильевич стал первым русским государем, при венчании которого на царство над ним было совершено вторичное церковное таинство миропомазания для последующего его богоугодного управления народом и царством. И он хорошо понимал связанную с этим величину его религиозной ответственности все перед тем же народом и своей страной – как «игумен всея Руси», коим он сам себя называл.

– Согласен!

– Представьте тогда себе лишь на одно мгновение, что народ, данный вам Богом в удел, поднимается против вас в тот самый момент, когда соборность народа и его державность, казалось бы, должны были слиться воедино, воплотившись в личности первого русского православного царя и первого же помазанника Божьего на русском престоле.

– Не могу не согласиться с вами в этом. И что из всего этого последовало далее? Индульгенция на кровь невинных? – спрашивает Сперанский.

– Зачем же вы так? Далее его пылкое и любящее сердце искренне захотело открыться перед лицом своего народа, перед лицом всей Руси. И тогда юный царь повелел, чтобы из всех городов и весей прислали в Москву людей избранных, всякого чина или сословия для важного дела государственного. Они собрались. И в день воскресный, после обедни, царь вышел из Кремля с духовенством, с крестами и боярами… Народ стоял в глубоком молчании. И вдруг, после молебна, Иоанн обратился к митрополиту со словами: «Святой владыко! Знаю усердие твое ко благу и любовь к отечеству: будь же мне поборником в моих благих намерениях. Рано Бог лишил меня отца и матери; а вельможи не радели обо мне: хотели быть самовластными; моим именем похитили саны и чести, богатели неправдою, теснили народ – и никто не претил им. В жалком детстве своем я казался глухим и немым: не внимал стенанию бедных, и не было обличения в устах моих, – и далее, уже в сторону бояр: – Вы, вы ли не делали, что хотели, злые крамольники, судии неправедные! Какой ответ дадите нам ныне? Сколько слез, сколько крови от вас пролилося? Я чист от сия крови. А вы ждите суда небесного!»

Тут государь поклонился на все четыре стороны и продолжал: «Люди Божии и нам Богом дарованные!

Молю вашу веру к Нему и любовь ко мне: будьте великодушны! Нельзя исправить минувшего зла: могу только впредь спасать вас от подобных притеснений и грабительства. Забудьте, чего уже нет и не будет; оставьте ненависть, вражду; соединимся все любовию христианскою. Отныне я судия ваш и защитник…»

– И вы хотите сказать, что и после этого ни одна голова не полетела на лобном месте? – тихо спросил графа Сперанский.

– Откуда у вас, русского человека, статс-секретаря Министерства внутренних дел вообще может быть такое суждение? Иоанн тогда в порыве истинного великодушия объявил прощение всем виновным боярам, хотел, чтобы и митрополит также их простил именем Судии небесного… Ну а потом, как вы помните, был успешно закончен «крестовый» поход против казанских татар… Были освобождены тысячи христианских пленников, взята Казань, обеспечена безопасность восточных рубежей… Однако сие счастливое стечение событий прервалось в 1553 году тяжелой болезнью молодого царя.

И вот снова, уже у изголовья умирающего царя, бояре спорят между собою, деля власть. И снова страна оказалась на грани нового междоусобного кровопролития.