Текст книги "Заветный Ковчег"

И все же… Тогда Ардашев, перекрестившись, решился-таки идти туда, откуда пронеслись волчьей стаей эти самые литовцы…

Через несколько минут он оказался у часовенки. Точнее говоря, у того самого места, где она стояла. Так как на тот момент от нее остались лишь тлеющие головешки.

То, что далее увидел ученый, описывать грустно. Повсюду лежали тела убиенных людей: молодых и старых, пытавшихся, очевидно, найти защиту и убежище в той самой часовенке. Он обходил их молча, вглядываясь в лики, искал живых. И нашел-таки. Это был молодой тяжелораненый человек, облачением более похожий на инока.

Ардашев опустился перед ним на колени. Осмотрел рану, нанесенную колотым оружием, а затем раскрыл свою походную сумку, чтобы достать полотенце.

Незнакомец открыл глаза и тихо произнес:

– Воды…

– Я бы и рад, но нет у меня с собой воды, – сказал ученый, обращаясь к раненому незнакомцу.

И тут раненый, приподняв руку, сам указал ему направление для движения.

Ученый быстро пошел в указанную ему сторону и через несколько метров чуть было не свалился с крутого обрыва. Внизу подковообразно лежала неширокая речка… В центре этого образовавшегося полуострова, среди мшистых каменных валунов и молодых берез, увешанных гирляндой цветных лент, бил, как понял Ардашев, святой источник. Не тот, естественно, что уже видел, без выстроенного храма и купальни.

Он набрал во флягу воды, намочил полотенце и быстро вернулся к раненому, однако уже не застал его в живых.

К вечеру все убиенные были преданы им земле.

Сидя у костра, ученый уже понимал, что все приключившееся с ним несет в себе некий Божественный промысел.

А поутру он вышел на крутой обрыв, чтобы еще раз бросить взгляд на источник, впоследствии названный в народе «Святой ключ».

И новое видение… Но вот видение ли?

На камнях, стоя на коленях, молился еще некто, но уже в монашеском облачении. Не слыша его слов, но искренне желая быть с ним рядом в этом молитвенном общении с Богом, ученый и сам опускается на колени, прося вразумления Господнего о том, что же с ним происходит в сем лесу.

И вдруг он видит в руках у монаха большой сияющий крест.

«Не иначе как серебряный», – подумал тогда Ардашев. Им же, как понял Дмитрий Виленович, монах стал освящать сей родник, трижды погружая крест в воды источника.

А потом поднялся и какое-то время внимательно всматривался в то место, где стоял Ардашев.

На всякий случай ученый трижды осенил и себя крестным знамением.

Далее произошло просто чудо. Сей чернец опустил крест, что держал в руках, в воды родника… И, приняв в себя сей крест, родниковая вода вдруг закипела, забурлила, да так, что поднялась и покрыла собой все близлежащие камни, а затем выстрелила в голубое небо мощной хрустальной струей и лишь после этого слегка успокоилась.

А монах тот пропал… Или же ушел, пока Ардашев всматривался в игру освященной Творцом оковецкой воды.

О своем видении серебряного креста в руках неизвестного молодого монаха он и рассказал батюшке Дмитрию.

– Значит, говорите, на месте языческих игрищ сей монах освятил источник серебряным крестом и оставил его в том роднике? Сие видение очень знаменательно, уважаемый Дмитрий Виленович. И многое объясняет в понятии о значении Креста Господнего, сообщающего нам не только Божественную силу, но и способность очищать как души, так и воды сии от всякой скверны. Ведь сегодня многие, даже будучи окрещенными в вере православной, стыдятся не только носить свой крест, но даже и осенять себя крестным знамением. Мамы часто сами снимают крестики со своих чад малых из-за ложной боязни, что ребеночек-де удавится… Маловеры, а потому и не хотят открыть для себя тайну Честнаго и Животворящего Креста Господня…

– Отче! О какой тайне вы говорите? Вы уже и меня немного просветите.

– Извольте… Если мы мысленно перенесемся к тем временам, когда первозданные люди Адам и Ева находились в Раю, то вспомним, что среди древ Рая было посажено как древо жизни, так и древо познания добра и зла.

Теперь пришла очередь Ардашева мысленно соглашаться со священником. А тот продолжал.

– Само древо добра и зла, как вы понимаете, не заключало в себе ничего ядовитого или опасного, но оно действительно могло бы открыть истинность добра и зла, если бы человек мог сам различать, что есть добро, а что есть зло. Но в тот момент, при том что первый человек был сотворен святым, он этого еще не умел. А тут дьявол, этот отец лжи, уже шепчет ему на ухо: «Вкусите и будете, яко бози»…

И когда, очарованные змием, вкусили наши праотцы плодов древа познания добра и зла, тогда-то и открылись у них очи, и они увидели, что наги… Сей грех, нарушив их внутреннюю гармонию, пробудил в них и то, что назвали совестью. Он же (грех), войдя в душу человеческую, принес с собой и смерть. А она, то есть смерть, уже, в свою очередь, через тот же грех обаяла все последующее человечество. Таким вот образом, не успев еще родиться, человечество уже нуждалось в исцелении от первородного греха, породившего смерть.

– Это понятно, но при чем же здесь крест? – уточнял для себя ученый.

– Вспомните тогда, что свидетельствует нам церковное песнопение: «…само древо исцелится древом…» Это и было определено в Предвечном Совете Пресвятой Троицы. Если через древо совершилось грехопадение, то и через древо же должен был упраздниться грех. Повторюсь, чтобы было понятно. Необходимо было восстановить человека в его первозданном состоянии. Для этого-то и приходит на землю Сын Божий, который принимает человеческую плоть и душу, а затем совершает искупление человеческого рода именно на Животворящем Кресте…

– Начинаю наконец что-то понимать. Но ведь крест был объявлен некогда позорнейшим орудием, на нем распинали злейших и отъявленных преступников.

– Естественно! Ведь исконный враг – дьявол стремился всячески опозорить сие живоносное древо. И он еще до пришествия в мир Христа Спасителя уже объявляет крест позорнейшим орудием, изначально пытаясь упразднить его силу, оклеветать и оплевать его. И чтобы уже закончить начатую тему, добавлю. Своими страданиями на Кресте Господь убил-таки смерть. Именно ко Кресту Он пригвоздил все грехи человечества… А посему никто не достигнет жизни вечной без крестоношения и без распятия своих собственных грехов. И по мере того, как мы будем осуществлять это самое распятие своих страстей, то будем и освобождаться от оков греха.

Ардашев встал. Священник последовал его примеру.

– Да укрепит нас Крест Господен в добром делании и поможет достигнуть вечной жизни во Иисусе Христе, Господе и Боге нашем! – начал Ардашев.

– Ему же честь и слава подобает во веки веков! – добавил отец Дмитрий.

– Аминь! – заключили они уже вместе.

Вскоре священник отбыл домой.

Ардашев еще долго не мог заснуть, но стоило ему лишь сомкнуть глаза, как предстала пред его ложем необыкновенной красоты женщина и произнесла следующее:

– Хочу, чтобы ты знал: источник Оковецкий погибает. Это случилось после того, как кто-то вытащил из него серебряный крест. Если крест не вернуть на место, то источник иссякнет.

– Да кто же, матушка, взял-то сей крест? – тихо вымолвил Ардашев.

– Да уж не птицы, вестимо, – ответила она и исчезла, словно ее и не было.

Снова долго не мог заснуть ученый, думая и гадая об увиденном и услышанном, понимая, что необходимо было начать искать крест… И если не тот, то подобный, но найти или сделать, чтобы вновь опустить в воды Святого ключа. Чтобы продлить ему жизнь, а значит, и нашу с вами. А посему Бог ему в помощь!

ВОЗВРАЩЕНИЕ НА КРУГИ СВОЯ
(1698 год от Р.Х.)

Дмитрий Виленович Ардашев возвращался из стольного града поездом. И уже в купе, разговорившись с попутчиками, услышал удивительную историю, которую поведал и нам.

…Князь Долгоруков ехал в свое имение в Хитицах Тверской губернии после возвращения из Франции, где по поручению государя Петра I выполнял посольскую миссию.

И будучи изрядно уставшим от дворцовых политесов, он в искренней надежде хотел лишь немного отдохнуть да увидеть родных и близких, а наипаче няню Александру, что уже давно хворала… И не умирала, не иначе как моля Бога продлить ей сроки земного существования, дабы увидеть того, кого вынянчила и выпустила в мир доблестным воином, прекрасным устроителем и мудрым советником.

Долгоруков был сподвижником Петра, и это говорило о многом. Оба были одной стати: неказистые, но рослые. Головастые, знающие, как добиваться поставленных задач как в управлении государством, так и в обиходе собственных владений.

И вот теперь государь дал короткий роздых. Причиной тому было еще и то, что князь привез Петру из Парижа астролябию и готовальню с циркулями, что полностью завладело его вниманием на какое-то время, так как молодой государь с помощью бывшего голландского моряка, если мне память не изменяет, Франца Тимермана, уже начал осваивать навигацию и даже фортификацию.

Долгоруков ехал в свое родовое имение, что раскинулось в Оковецких лесах. Ехал изначально и чтобы наконец-то выполнить давнюю просьбу своей любимой няни – заложить и поставить в имении каменный храм в честь Рождества Христова.

И лишь князь доехал до села Оковцы, как увидел своих же мужиков, что цепочкой выстроились от пристани, вереницей уходившей в леса на несколько километров… И таким вот образом, с рук на руки, бережно передавали они привезенный по реке для строительства храма красный кирпич.

Вот так, почитай, всем миром, начиналось это грандиозное строительство. Кирпичик к кирпичику, как дите малое, с ладошки на ладошку, бережно и с молитвой передавался через руки старого и малого крепостного люда сей привезенный кирпич, что ляжет в основу будущего храма, поднимет до небес его стены и переплетется под куполом, цементируя свод не столько раствором извести, сколько частичками христианских душ.

Дол гору ков приехал вовремя. Няня Александра хотя и была прикована к постели, но находилась в здравом рассудке. И улыбнулась, увидев своего великовозрастного любимца, входившего в ее дом.

– Здоров ли, соколик? – ласково спросила она любимого князя.

– Здоров, мамушка! Ты-то как?

– Слава Богу, что дождалась тебя, теперь можно и на тот свет собираться.

– Поживи…

– Пожила… Свой долг перед тобой и Богом выполнила. И сохранила, и к вере отцов тебя привела.

– Настенька, – обратилась она тут к девчушке, что подле ее кровати стояла. – Принеси заветное…

Настенька шмыгнула за печку. И вскоре показалась, неся нечто, завернутое в тряпицу.

– Разворачивай, да аккуратнее. На стол, к окну ложь, – сказала старушка, поведя рукой и указывая место.

– Икона? – уже догадываясь, что в тряпице, спросил Долгоруков.

– Она самая… Святого Угодничка нашего и святителя Николушки… Будет тебе и роду твоему память от меня.

– Когда же написать успели?

– Так весь пост Успенский все вместе с Саввушкой молились и поклоны били, испрашивая благословение на написание твоей родовой иконы.

– А почто к монахам не обратились?

Александра промолчала.

– Ну да ладно. Сделали – и слава Богу!

Лишь после этого уже сам подошел к иконе. И увидев, почувствовав нечто, замер. Да так молча какое-то время и простоял.

– Саввушке учиться надо бы…

– Там лишь спортят Богом данный ему талант, – ответила старушка. – Он ведь по наитию пишет, вверяя себя в руци Божии, а кистью не иначе как сами ангелы водят…

– Твоя правда, – ответил Долгоруков и лишь после этого отвел от иконы свой взгляд.

Через неделю должны были освящать место, выбранное им для строительства храма.

Ждали приезда высокого священноначалия.

– Ты бы попостился… трое ден… – накануне назидательно промолвила няня. – Это же не закладка двора или даже имения.

И Долгоруков смирился с ее просьбой.

Была отложена планируемая им охота и рыбная ловля. Отосланы дворовые девки, что собирались со всех подвластных деревень для бань и иных утех. А потом, с приездом духовенства, в славах, канонах и в хвалитных стихирах началось торжество освящения земли, выделенной под строительство нового храма. Чего уж греха таить – и стол был накрыт по-царски, и пил князь всласть с приглашенными на праздник друзьями и духовенством. И в какой-то момент все ясно услышали, как били колокола, что висели не иначе как на воздухе… И поняли все гости, что доброе дело сегодня всем миром сотворили во славу Господа.

На следующее утро князь неожиданно поднялся зело рано и вышел из имения. Сердце подсказывало путь к освященной строительной площадке будущего храма.

И лишь он вышел на взгорок, как первый солнечный луч, пробившийся сквозь стволы могучих дерев, высветил и саму площадку, и любимую няню, стоявшую на коленях в самом центре будущей храмины с написанной его холопом Саввой иконой святителя Николая в руках. Он предположил, что она вышла помолиться. Что молилась, возможно, всю ночь. И понял князь, что в общем том вчерашнем веселии не нашел-таки минутки, чтобы рассказать о сем чуде прикованной к постели няне.

И вдруг острая боль пронзила его сердце. И от искренности того сиюминутного порыва внутреннего раскаяния выступила на суровом лице князя скупая слеза. И так захотелось ему помочь ей подняться, взять на руки да отнести в теплую постель и уже там, напоив горячим молоком, разделить с ней радость начала строительства… Но когда он подошел ближе, то понял, что она уже мертва.

«Какая прекрасная кончина!» – первое, что подумалось ему при сравнении этой благодатной смерти со смертью своих солдат на поле боя.

И еще он понял, что те колокола, что были слышаны им в ночи, били не иначе как в ее честь… Так это она, ее молитвами и стараниями на сей земле, литовцами веками лишь разоряемой, начнет ныне возводиться храм Господень, в Его честь и в Его славу!

Ровно семь лет шло это уникальное строительство в глухом и дремучем лесу. И все эти годы практически на руках крестьянский и дворовый люд вынашивал, выстраивая и облагораживая свое любимое дитя – храм Рождества Христова. Освящали храм торжественно, но уже без Долгорукова. Он тогда вместе с возмужавшим Петром I сначала защищал наши земли от иноземного захватчика, а уже затем истово «прорубал» окно в так полюбившуюся ему Европу.

Прошли века… Грянула новая беда – ворогу захотелось не только земли Русской, но и души люда православного ложью и обманом себе подчинить. Что за морок на людей тогда напал – сказать трудно. Но ведь поверили же: солдаты – обещанному миру, крестьяне – земле, которой их в полной мере оделить обещались, рабочие – хозяйским фабрикам, что им и детям их якобы отойдут. Но ни мира, ни земли, ни заводов с фабриками никто не получил. Лишь море крови пролилось, орошая израненную и покореженную революцией землю.

Сын на отца винтовку поднял, до конца не понимая, что именно он защищает. Матери, недодававшие своим детям и хранившие зерно для посадки, проклятиями встретили представителей новой власти, пришедших в дом, чтобы отобрать у них все до последнего зернышка. Нашлись лихие и, очевидно, что Бога не боявшиеся люди, что посбрасывали колокола с церквей и разрушили храмы, получив непомерную власть, расстреляв или посадив в лагеря контрреволюционное священство и интеллигенцию.

Докатилась волна погромов и до имения князей Долгоруковых в Хитицах… Иконы спешно раздали по домам верующим семьям. Особо ценное из утвари предали на сохранение земле до лучших времен. Таким вот образом и попала икона святителя Николая, Саввой писанная, в дом богомольной семьи Меньшиковых.

Потомок того Саввы, бывший в то время иереем и настоятелем построенного храма, сам принес икону им в дом, словно чувствуя, что более не увидит ни родной стороны, ни любимого образа чудотворца Николая. Так все и случилось. Священник был расстрелян практически на пороге храма. Многих из живших и служивших в том храме под конвоем куда-то вывезли. И более никто уже в родные дома и к своим семьям не вернулся. А икона та совершила удивительное путешествие.

До Второй мировой войны она хранилась в доме Меньшиковых. Когда немец подошел к Ржевскому рубежу, оставаться на этих землях стало опасно. Всю ночь в доме Меньшиковых звучала молитва, а поутру бабушка и трое малолетних внуков вышли на лесную тропу. Да и заплутали. Всю следующую ночь провели в лесу. Детишки льнули к бабушке, что стояла на молитве, испрашивая помощи.

И вдруг незнакомый дедушка появился на еле заметной тропке.

– Ступайте по ней, через два часа к своим выйдете… – сказал он и пропал.

Но словами теми словно бы укрепил, насытил, дал силы, оказавшейся достаточной, чтобы им выйти к окопам красноармейцев.

Вскоре бабушка вместе с внуками оказалась в Казахстане. И снова неизвестный, но до боли знакомый старичок помог им найти жилье в городе, полном беженцев. И когда, уже после Победы, бабушка перекладывала хранимую ею икону, подросшие внучата узнали в святителе Николае того незнакомого старичка, что дважды помог им, сохранив жизни. После войны семья Меньшиковых осела в Смоленске. Бабушкин сын вернулся с фронта в чине подполковника, с орденами и медалями на груди. Он стал прокурором города, а вскоре и главным прокурором целой области, генералом. В его служебной квартире, в красном углу, долгие годы висел сохраненный и любимый всеми ими образ святителя Николая Угодника.

Был и в его судьбе один памятный случай. В 1957 году прокурора арестовали, обвинив в злоупотреблении служебным положением и в крупном хищении. И снова все встали на колени, понимая, что от этого зависит судьба всей семьи.

А через три дня вернувшийся из-под ареста генерал рассказал уже своим детям, как к нему в камеру вошел старичок и сообщил, что его вскоре выпустят, а также указал ему, где и у кого на самом деле лежат те самые драгоценности и деньги, в похищении которых его обвинили.

Генерал согласился давать показания, но потребовал, чтобы приехал следователь прокуратуры из Москвы. Вот ему-то он все и рассказал. Тот вначале улыбался, но когда проверил факты, то уже сам поблагодарил генерала за поимку не просто крупного расхитителя социалистической собственности, а настоящего «врага народа» и даже немецкого шпиона, пробравшегося еще в самом начале войны на занимаемый им высокий пост.

Прошли годы, и уже сын реабилитированного генерала, офицер, находясь в командировке в Тверской области, захотел увидеть родовые места. С трудом, но добрался-таки до Хитиц. И увидел разрушенный – нет, не войной, а, к сожалению, людьми – небывалой красоты храм. И долго стоял на коленях, вспоминая пересказанное ему еще его бабушкой, а затем отцом предание об иконе святителя Николая Чудотворца и о сем чудном храме.

Вскоре к стоявшему на коленях человеку подошли люди. Это были в основном бывшие, то есть ушедшие в запас, военные, начавшие отстраиваться в этих местах. Строили явно не дачи, а нечто более основательное, словно готовились поселиться на этих землях на века. И вот теперь пришли сюда, чтобы понять, смогут ли осилить еще и восстановление храма. Так они и встретились с тем, для кого эти земли были некогда родовыми.

Разговорились. И уверовали, что для Господа нет ничего невозможного, что стоит только захотеть и начать нечто во имя Господне, как появятся и люди, и необходимые для восстановления храма средства…

Тогда-то, испытывая доверие к этим людям, незнакомец достал и показал им сохранившуюся в его роду икону святителя Николая, написанную Саввушкой для этого храма.

Все со временем возвращается на круги своя. Вместе со своим иконным образом не иначе как вернулся на тверскую землю и сам смиренный чудотворец Николай, вымаливая новым людям, поселившимся на этих землях, Божиего благословения на трудовые и ратные подвиги, на восстановление храма Рождества Христова в Хитицах.

Церкви и Отечеству во славу! Бог им в помощь!

ПРЕОБРАЖЕНИЕ В ЛЮБВИ
(1784 год от Р.Х.)

Когда человек осознанно делает свой первый шаг к Богу, то уже последующее это движение называется, как встречное… И человеку вдруг открывается неведомая помощь во всех его благих начинаниях, а также у него обнаруживаются способности или таланты, о которых он никогда не подозревал и даже не догадывался.

Так случилось и с героем нашего повествования – Михаилом Храповицким, братом Александра Храповицкого, сенатора и статс-секретаря Государыни

Императрицы Екатерины Великой. А виной тому был опять-таки случай, когда уже знакомый нам ученый Ардашев нечаянно обнаружил среди авторов литературного сборника «Собеседник любителей русского слова», изданного княгиней Е. Р. Дашковой в 1784 году, фамилию Михаила Храповицкого. Его пьесы были напечатаны в числе произведений лучших российских писателей того времени (Державина, Афанасьева, Хераскова). Того самого Михаила Васильевича Храповицкого, который, как известно, почти всю свою жизнь безвыездно провел в имении «Бережок»…

Вот об этом и поведал сам Дмитрий Виленович Ардашев на одной из встреч с батюшкой Дмитрием.

– Он родился в сентябре 1758 года в селе Лайково (ныне – Лайково-Храповицкое Удомельского района Тверской области) и от рождения имел одну ногу короче другой, – начал Ардашев, – что и послужило последующему его, по сути, затворническому образу жизни.

– Вы хотите сказать, что из-за врожденного дефекта он так никогда и не покинул ваших земель? – уточнил для себя священник.

Ардашев по памяти вдруг процитировал одно из писем молодого человека к своему брату:

– «Нога моя делает меня человеком не публичным и не разъезжим, но пристойнее мне вести жизнь уединенную и сидячую». А потому, – уже от себя добавил Ардашев, – он более всего занимался обиходом удомельских владений семьи…

– И сколько же обширны были те земли? – снова уточнил у Ардашева отец Дмитрий.

– Во владении было около 20 деревень и 200 душ крепостных только мужского пола, а с семьями, стало быть, около 800, да и земли вокруг озер Удомля, Песьво, Кубыча требовали его непосредственного участия. Да что я вам рассказываю… Вот тут у меня есть выписки из его переписки. Я пойду пока поставлю самовар, а вы можете все внимательно прочесть сами.

Он передал священнику тонкую папку и вышел. Батюшка стал читать:

– «…Правда, часто я себя укоряю, что живу на себя и не жертвую собою пользе общей. Но когда рассуждаю, что, содержа в порядке, в благосостоянии те 200 душ, которые судьба мне подчинила, когда их сберегаю и возможное добро им доставляю, почитая себя их дядькой, то полезен и я части общества, а что часть их мала, тому не я виною. Философия, примеры других и собственные опыты удостоверяют меня, что, когда человек духом спокоен, тогда имеет все возможное смертному благоденствию. Я нахожусь в этом счастливом положении. Совесть меня не укоряет: желания обузданы. Ни честолюбие, ни любостяжание, ни слава пустая не раздражают. Не лучше ль оставаться при своей сфере? Шаг вперед, может быть, при всем спокойствии будет первый шаг к расстройству и гибели…»

Ученый вернулся, а батюшка тут же спросил его, о чем говорит молодой барин, о каком первом шаге, способном привести его к расстройству и гибели?

– Не исключаю, что речь идет о писательском таланте Михаила Васильевича, который начал писать с 16 лет…. – тут он раскрыл еще одну страницу своей папки и снова процитировал:

– «Я начал надзирать за собой. Любить веселое спокойствие духа, удерживать врага своего – природную вспыльчивость и услаждаться малыми благотворениями, какие мог тогда сделать. Первый из них опыт поселил прочное навсегда к тому стремление. Любовь родителя, благодарность и доброхотство живущих в доме, ободряя, подкрепляли мои чувствования. На 16-м году я начал писать. Начальные опыты моих размышлений, в неразлучной связи их с жарким чувствованием, оставляю в том виде, каковы они были, и, как давнюю картину минувшего и никогда поновиться не могущего возраста, храню в особенном пакете с надписью», – Ардашев закрыл папку и продолжал свой рассказ. – Ритм усадебной жизни Михаила Васильевича был нетороплив и размерен. Он вставал и ложился круглый год по солнцу, с мая по сентябрь свечей в доме не зажигали.

Помещик любил сам кормить домашних животных и вольных птиц, ловил на озере рыбу, а более всего не дозволял в парке ружейных выстрелов, кстати, всегда сам осматривал пасеку… В своем парке он установил бюсты умерших друзьей и родственников. Делал это с особой любовью, и даже поговаривали, что он чуть ли не ежедневно беседовал с ними…

– Очень любопытные поступки и столь зрелые суждения для юноши, не видевшего света, – негромко молвил батюшка Дмитрий.

– Говорить, что он совсем не выезжал в свет, я бы не стал, – заметил Ардашев. – Но эти поездки были связаны с именем графа Аракчеева.

– Очень любопытно, если можно, то чуть подробнее.

– Извольте… Так уж случилось, что в 1782 году Храповицкий дал направление на поступление в кадетский корпус тринадцатилетнему Алексею Андреевичу Аракчееву, будущему графу, чья семья жила на соседнем с Песьво озере Удомля. После чего, уже до самой смерти Храповицкого, они с Аракчеевым находились в тесных доверительных отношениях и даже вели переписку. А посему… «Только Грузино и дом графа Аракчеева, на Литейной, в Петербурге, посещал я каждые два-три года, по настоятельным приглашениям друга».

– Заинтриговали вы меня, должен вам заметить, – сказал, поднимаясь из-за стола, священник. – Это же надо, чтобы промыслом Божьим так соединялись люди, близкие по духу. Однако же хотел просить вас вернуться к прозе Храповицкого… Так что же он написал, о каких его пьесах вы упоминали?

– Михаил Васильевич осуществил переводы с французского таких пьес, как «Полдень», «Благодетельный грубиян», «Вечность» и «Любовник, сочинитель и слуга». Одновременно с этим в 1802 году было напечатано его «Слово похвальное императрице Екатерине», в котором автор восхвалял Екатерину II, а также ряд патриотических од: «Весна», «Эклога на заключение мира с Портою в 1791 году» и тому подобные.

– Что же, это действительно очень интересно.

– Но и это еще не все. Сохранился небольшой рассказ, который, предположительно, написан самим Храповицким.

– Уже интересно. И…

– Если только вы располагает необходимым временем… – начал было Ардашев, но тут же был прерван взволнованным священником.

– О чем вы говорите, я весь во внимании…

– Тогда слушайте, – и Ардашев достал еще один исписанный лист, надел очки и стал читать:

– «Преображение в любви». Мелодраматический рассказ… – и видя, что священник внемлет ему со вниманием, продолжил:

– «С одним моим знакомым, я бы даже сказал, моим хорошим знакомым и близким другом произошла история, которую я посчитал возможным доверить чистому листу бумаги, дабы сохранить ее назидательный характер для последующих поколений… В возрасте 18 лет, находясь на светском балу, он вдруг испытал неведомые ему ранее чувства к одной юной особе, что пришла в тот вечер на бал со своей матушкой… Юную деву звали София, о чем он узнал, будучи представленным ей хорошим моим знакомым – графом Аракчеевым. А потом были только томительные дни и ночи в ожидании новой встречи. И образ сей юной девы постоянно был перед ним… С сим образом он вставал, с ним же ложился и почивать…

Друг Александр, а так его звали, поведал и мне о своем волнении и трепетном переживании, а потому и попросил помощи и совета, хотя и был я старше его всего-то на три года.

В нашем имении в то лето проживал один знаменитый художник, известный тем, что рисовал портреты императоров и императриц – от Петра до Александра. Он, правда, уже был в преклонных годах, но кисть в руке еще держал крепко, а потому и был приглашен для постоянного проживания моим братом – сенатором Александром Васильевичем Храповицким – для написания портретов родных по его линии: Сердюковых, Сафоновых и Сушковых…

С ним всегда было очень интересно разговаривать на самые разные темы, а потому я и посчитал, что он мог бы помочь моему другу Александру в решении его наболевшего вопроса. И вскоре я их представил друг другу, а сам ненадолго удалился в оранжерею.

Александр вскоре пришел и, искренне поблагодарив меня, попросил дать ему экипаж. Он пожелал срочно уехать в столицу.

Вскоре я узнал, что между моим другом и художником завязалась переписка. Ведал, точнее говоря, догадывался, что художник писал портрет Александра, но каждый раз, когда я входил в его мастерскую, он прикрывал его чистым полотном, а я тактично делал вид, что не замечал этого.

Так прошло три года.

Александр женился-таки на Софии, и с малым дитем своим они должны были приехать, чтобы навестить меня, о чем уведомили своим письмом.

И надо же такому случиться, что буквально накануне их приезда в своей мастерской умирает художник.

Мы предали его земле на третий день, по православному обычаю, а вечером показался и экипаж Александра с женой и малым чадом, крестным отцом которого стал наш общий знакомый – граф Аракчеев.

Должен заметить, что я с первого взгляда приметил, как на Александра благодатно подействовала его женитьба, что он даже изменился, а если точнее, то преобразился в этом своем семейном счастье. Но об этом чуть позже.

После того как мы снова, и уже вместе, посетили могилу умершего художника, то вместе же прошли и в его мастерскую, где стоял, как я понимал, написанный им портрет Александра…

Мой друг сам снял покрывало, и мы все поразились тому удивительному сходству, что было явлено на портрете и наяву…

Увидев Александра всего лишь раз в жизни, да и то не в лучшем состоянии, метущимся тогда в поисках способов обретения своей любви, художнику удалось заглянуть вперед и увидеть нечто запредельное, то, чему еще только предстояло свершиться и сохранить сей увиденный им образ уже на полотне…

Разрешить сию загадку нам помог сам Александр, когда вечером за чаем рассказал уже нам о своей первой встрече с художником, что состоялась три года назад.

Оказывается, что умудренного жизнью и хорошо знавшего светский этикет художника Александр попросил научить его найти путь к сердцу юной девы, что так потрясла его сознание и перевернула всю жизнь. Почему художник ответил согласием, того мы не ведаем, но в тот день он действительно дал несколько «полезных» советов очарованному любовью юноше.

Более того, у них завязалась длительная переписка… Юноша просил помощи, а художник в ответ раскрывал ему тайны дворцовых интриг и известные способы покорения женских сердец…

И все сие длилось более года, пока однажды в его мастерскую, не иначе как по промыслу Божьему, зашел местный батюшка… Слово за слово, и художник, немного возгордившись, поведал о своей тайной миссии.

На что батюшка ему сурово ответил:

– Юношу сего я не ведаю, но если он чист душой и возжелал создать семью, то Бог ему в помощь… Однако же вы, милостивый государь, как мне думается, оказываете ему плохую услугу…

И, внимательно посмотрев на художника, продолжил: