Текст книги "Заветный Ковчег"

Художник видел, как за окном его мансарды занимается рассвет, но участники диалога, казалось, этого вовсе и не замечали, так как беседа их продолжалась, и Иванов, будучи невольным ее свидетелем, вместе с ними снова с головой погрузился в ту давнюю историю…

Он видит, как граф Аракчеев берет в руки новый книжный томик и, открыв, начинает далее цитировать: «В каком волнении была душа Иоанна, когда он на пороге смерти видел непослушание, строптивость в безмолвных дотоле подданных, в усердных любимцах…»

– Или же далее, – тут он переворачивает несколько страниц. – Вот здесь… – и снова цитирует: «Когда он, государь самовластный и венчанный славою, должен был смиренно молить тех, которые еще оставались ему верными, чтобы они сохраняли семейство его, хотя бы в изгнании…»

– И что? Вы утверждаете, что и после этого не полетели тогда головы тех любимцев?

– Поднявшийся с одра царь снова всех простил. Он не помнил им зла, посчитал месть чувством, недостойным христианина и монарха.

– Далее достоинств монарха уже можете не перечислять, – сказал, поднимаясь из-за стола, Сперанский. – Сам помню, что русское войско в 1556 году взяло Астрахань, окончательно разрушив надежды татар на восстановление их государственной и военной мощи на Востоке. Помню, что взоры уже тридцатилетнего венценосного царя обратились тогда на Запад, и он начал войну, получившую название Ливонской…

Михаил Михайлович Сперанский какое-то время молча стоял у окна.

Граф его не отвлекал.

И вот он продолжает свой начатый монолог.

– Не могу не согласиться с вами и даже с записками многих наблюдателей иноземных, что писали тогда о том, что Иоанн затмил своих предков и могуществом, и добродетелью, что в отношении к подданным он удивительно снисходителен, – тут он делает паузу, пытаясь вспомнить дословно следующее: —…Что не скучает делами и не веселится ни звериною ловлей, ни музыкою, занимаясь естественно двумя мыслями: как служить Богу и как истреблять врагов России…

– Вот видите, знаете же, читали, помните, а теперь вы и сами уже подошли к тому моменту, с чего мы и начали сей диалог, – вступает в разговор уже граф Аракчеев. – Честно говоря, трудно понять, как после подобных описаний можно было начать изображать Иоанна в виде «кровавого безумца и исчадия ада»?

– А вот тут, уважаемый Алексей Андреевич, у меня есть несколько серьезных вопросов и, возможно, даже и возражений.

– Извольте, только давайте в хронологическом порядке, если вас это не затруднит, – просит Сперанского граф Аракчеев и сам усаживается напротив него. – Начинайте…

– Читал «Историю князя великого Московского о делах, яже слышахом у достоверных мужей и яже видехом очима нашима»…

– Это вы насчет обличительных писем Курбского царю Иоанну и народу русскому?

– Все верно.

– Тогда извольте набраться терпения и выслушать мое суждение, – и граф, поднявшись с кресла и начав мерить шагами свой кабинет, негромко заговорил.

– Был у Иоанна один доверенный друг, князь Андрей Курбский, что тайно, в ночи, оставив жену и сына, ушел к литовцам. Мало того что он изменил царю, присяге, он предал еще и родину, став во главе литовских отрядов в войне с собственным народом.

– Но ведь он же писал царю, пытался объяснить свой поступок… – начал было Сперанский.

– Подлость всегда ищет оправдания, стараясь изобразить себя стороной пострадавшей. И Курбский действительно не постеснялся написать царю письмо, оправдывая свою измену «смятением горести сердечной», не забыв обвинить Иоанна в «мучительстве». Царь достойно ответил изменнику. Вот послушайте: «Во Имя Бога Всемогущего… бывшему российскому боярину, нашему советнику и воеводе, князю Андрею Михайловичу. Почто, несчастный, губишь душу изменою, спасая бренное тело бегством? Я читал и разумел твое послание. Бесстыдная ложь, что говоришь о наших мнимых жестокостях! Не губим "сильных во Израиле"; их кровью не обагряем церквей Божиих; сильные, добродетельные здравствуют и служат нам. Казним только изменников – и где же щадят их? Везде Господня держава – и в сей, и в будущей жизни! Положи свою грамоту в могилу с собой: сим докажешь, что и последняя искра христианства в тебе угасла: ибо христианин умирает с любовию, с прощением, а не со злобою…»

Сперанский какое-то время молчал, раздумывая об услышанном.

Думал о сих словах и художник Иванов. Он-то уже знал – история сама рассудила, кто был прав в этом споре царя со своим бывшим советником. Труды Иоанна Васильевича завершили сложение России – сложение столь прочное, что и восемь лет злополучной Смуты (1605–1613), и новые измены боярские, и походы самозванцев, и католическая интервенция, и даже раскол церковный не смогли уже разрушить его.

– Хорошо, – вновь начал Сперанский. – Но чем же тогда вызван тот царский демарш, когда он в самую трудную минуту покинул столицу?

– Давайте для начала уточним, что же произошло в стране и на ее рубежах в начале зимы 1564 года. А произошло вот что… Более 70 тысяч литовцев, прусских немцев, венгров и ляхов вел обласканный Сигизмундом изменник Курбский. И эта громада уже была под Полоцком. А в Рязанскую область в это же время и примерно с такими же силами вступил, как вы помните, Девлет-Гирей. Под угрозой оказалось само существование Руси. И тогда, после долгих и мучительных колебаний, какое решение принимает истинный христианин? Вынести решение этого вопроса на общий суд. Но вы же хорошо понимаете, что заставить человека нести «Божие тягло» силой нельзя. Можно, конечно, попытаться добиться внешней покорности, но принять на себя «послушание», осмысленное, как религиозный долг, каждый человек должен добровольно.

– Вы хотите сказать, что царь поставил перед своим народом дилемму: желает ли он (народ) быть народом-богоносцем, хранителем Истины и жизни православия или отказывается от своего служения? Так ли я понял? – уточнил Сперанский.

– Истинно так. Вспомните, как говорится по слову Писания: «Чадо, аще приступаеши работати Господеви Богу, уготови душу твою во искушение; управи сердце твое и потерпи»… И народ русский ответил царю: «Да!»

Ну а далее «историки» наши излагают верно: «…на Кремлевской площади появилось множество саней. В них сносили из дворца золото и серебро, святые иконы, кресты. После сего царь вошел в церковь Успения и велел митрополиту служить обедню… Молился с усердием, затем, приняв благословение, милостиво дал целовать руку своим боярам, чиновникам и купцам, а затем вышел на крыльцо, сел в сани с царицею и с двумя сыновьями да и уехал из Москвы…»

– Сие можно было бы понять как отречение от престола, – промолвил Сперанский.

– Ну зачем же так. Вы же неглупый человек. Да и сам смысл его последующего послания, отправленного тут же митрополиту Афанасию. Там есть такие слова: «…не хотя многих изменных дел терпети, мы от великой жалости сердца оставили государство и поехали, куда Бог укажет нам путь…»

– То есть поставил народ перед выбором…

– Может быть, впервые в истории государства Российского Иоанн дал им право самим решать – желают ли они над собой именно его, русского православного царя, помазанника Божия, – как символ и знак самого избранничества и готовности служения ему. Готовы ли они подклониться под сие «иго и бремя» Богом установленной власти, сослужить с ним во благо отечества, отринув личное честолюбие, жажду обогащения, междоусобицы и старые счеты.

– Пожалуй, – вынужден был согласиться с графом Аракчеевым Сперанский, – могу сказать лишь, что это был очень рискованный шаг и один из самых драматических моментов в русской истории. Помню, что было в летописях: «…столица мгновенно прервала свои обычные занятия, лавки закрылись, приказы опустели, песни замолкли…»

– Поймите же, что сие странно только для непосвященного человека, поведение царя на самом же деле было глубоко русским, обращалось к издавна сложившимся отношениям царя и власти. И народ сделал свой выбор. Осознанно и недвусмысленно он выразил свободное согласие «сослужить» с царем в деле Божием – для создания Руси как «Дома Пресвятой Богородицы», как хранительницы и защитницы спасительных истин Церкви. Лишь после этого царь приступил к обустройству страны.

– И начал с учреждения опричнины, – вставил свое слово Сперанский.

Аракчеев вздохнул, но разговор прерывать не стал, а ответил так.

– Слово «опричнина», да будет вам известно, было в употреблении еще задолго до Иоанна Грозного. Так назывался остаток поместья, достаточный для пропитания вдовы и сирот павшего в бою или умершего на службе воина…

И далее. Поместье, жаловавшееся великим князем за службу, отходило в казну, опричь (т. е. кроме) этого небольшого участка. Таким образом, Иоанн Грозный называл опричниной целые города, земли и даже улицы в Москве, которые должны были быть изъяты из привычной схемы административного управления и перейти под личное и безусловное управление царя, тем самым обеспечивая материально опричников – корпус царских единомышленников, его сослуживцев в деле государственного устройства.

– Соглашусь, пожалуй, с вами и в этом, – ответил на то Сперанский и уже задавал новый вопрос: – Но вот тема более щепетильная и связанная с митрополитом Филиппом, принявшим кафедру в 1566 году.

– И здесь есть ясный ответ. Кому как не вам, человеку, блестяще закончившему семинарию, не знать, что сама жизнь царя Иоанна началась при непосредственном участии святого мужа – митрополита Иоасафа, который, будучи еще игуменом Свято-Троицкой Сергиевой лавры, окрестил будущего государя российского прямо у раки преподобного Сергия Радонежского, как бы пророчески знаменуя преемственность дела Иоанна IV по отношению к трудам великого святого.

– Согласен, – молвил в ответ Сперанский.

– Другой митрополит – Макарий – окормлял молодого царя в дни его юности и первой ратной славы, – продолжил Аракчеев. – Кстати сказать, сей митрополит был величайшим книжником, а потому своим блестящим образованием Грозный во многом был обязан именно ему. Мудрый старец никогда не навязывал царю своих взглядов – окормляя его лишь духовно, он не стремился ни к почету, ни к власти, а потому сумел сохранить близость с государем, несмотря на все политические интриги, которые вокруг бушевали.

Тут граф Аракчеев взял еще одну книгу и, раскрыв, прочитал вслух: «О Боже, как бы счастлива была русская земля, если бы владыки были таковы, как преосвященнейший Макарий да ты…» – писал Иоанн в 1556 году Казанскому архиепископу Гурию.

– Положим, что все было действительно именно так. Но ответьте тогда на последний вопрос, который касается истории взаимоотношений царя с митрополитом Филиппом.

Аракчеев отложил книгу на стол и снова сел напротив Сперанского.

– Вы должны ведать, что царь сам выбрал Филиппа, бывшего тогда лишь соловецким игуменом. Знал сего подвижника с детства, когда еще малолетним царевичем играл с Федором – сыном боярина Степана Колычева и будущим митрополитом.

– Федором? – переспросил, уточняя, графа Сперанский.

– С Федором Колычевым… В годы боярских усобиц род Колычевых серьезно пострадал за преданность князю Андрею – дяде царя Иоанна. Эта же участь могла постигнуть и молодого боярина из рода Колычевых, друга детства царя Иоанна – Федора. Вот тогда-то он и выбрал иноческий путь служения Богу. Тайно, в одежде простолюдина, скрывая свое родовое имя и фамилию, он бежал из Москвы в Соловецкий монастырь, где и принял постриг с именем Филиппа, после чего и прошел путь от инока до настоятеля сего монастыря, а уже после, по настоятельной просьбе Иоанна, принял и патриарший посох.

– Теперь кое-что проясняется, – откликнулся Сперанский и хотел было развить свою мысль…

– Не спешите делать выводы, – мягко прервал его Аракчеев. – Повторяю, царь сам настаивал, чтобы быть Филиппу митрополитом, а тот отговаривался немощью своей и недостоинством. Говорил в ответ царю: «Не могу принять на себя дело, превышающее силы мои. Зачем малой ладье поручать тяжесть великую?»

Но царь тогда настоял. И Филипп стал митрополитом. 25 июля 1566 года после литургии в Успенском соборе царь вручил новопоставленному митрополиту пастырский посох его святого предтечи – святителя Петра, а в ответ выслушал с умилением глубоко прочувствованное слово Филиппа об обязанностях уже царского служения.

«Вот тогда-то народ русский, очевидно, вновь вспомнил о благодатной симфонии двух властей», – подумал художник Иванов, что незримо присутствовал при этом разговоре и постоянно открывал для себя нового, еще неведомого ему Иоанна Грозного. Но единодушие государя и первосвятителя, как он понимал, было просто невыносимо тем, кто в своем высоком положении видел не основание для усиленного служения царю и Руси, а оправдание тщеславным и сребролюбивым начинаниям…

– И что же произошло после этих событий? – спросил тут Сперанский графа Аракчеева. – И если можно, то чуть подробнее.

– Извольте выслушать, что было далее, – и Аракчеев продолжил свой рассказ:

– В июне 1567 года были перехвачены письма польского короля Сигизмунда и литовского гетмана Хоткевича к главнейшим боярам с предложением бежать в Литву. Естественно, что начался розыск, за ним, как это ни грустно, последовали и казни. Митрополит ходатайствовал о смягчении участи виновников, но политику царя поддерживал. Более того, даже обличал пастырей, невольно оказавшихся втянутыми в политические споры: «На то ли собрались вы, отцы и братия, чтобы молчать, страшась вымолвить слово истины? Никакой сан мира сего не избавит вас… пещись о благочестии благоверного царя, о мире и благоденствии православного христианства…»

Однако тактика интриг противников царя была проста: лгать царю на митрополита, а святителю – на царя. При этом главным было не допустить, чтобы недоразумение разрешилось при их личной встрече. А потому через какое – то время семена той лжи начали давать свои всходы. И царь, до сего момента отказывавшийся верить, что Филипп вопреки своему обещанию стремится вмешиваться в государевы дела, попросил предоставить ему доказательства, которых, как вы понимаете, не было.

После чего злоумышленники в срочном порядке отправились на Соловки, где угрозами, где ласками, а где деньгами принудили к лжесвидетельству ученика святого митрополита – игумена Паисия, пообещав тому епископскую кафедру.

Состоялся суд. Противники Иоанна, зная по опыту, что убедить царя в политической неблагонадежности Филиппа им не удастся, готовили свои обвинения на основе того, что касалось жизни святителя на Соловках еще в бытность его тамошним настоятелем, а это уже, как вы понимаете, было неподвластно Иоанну. А посему царь вынужден был подчиниться соборному церковному мнению о виновности митрополита.

После низложения святителя Филиппа с кафедры митрополита его отправляют на покой в московский монастырь Николы Старого. Царь приказывает выделять из казны по четыре алтына в день на его содержание. Но противникам и этого показалось мало. Тогда они добиваются перевода ненавистного им старца в Тверской Отрочь монастырь, подальше от столицы…

– Ну а далее мне уже известно, – начал Михаил Михайлович Сперанский. – Малюта Скуратов становится еще одним Понтийским Пилатом…

– И тут вы неправы… – резко останавливает его Алексей Андреевич.

– То есть? – недоумевает Сперанский.

– Когда в декабре 1569 года царь со своей опричной дружиной двинулся на Новгород, где снова подняла главу затаившаяся и известная вам ересь, живой митрополит снова стал опасным свидетелем, и его решили убрать еще до того, как царь войдет в Тверь. Понимая такую возможную опасность для старца, Иоанн и посылает к Филиппу своего доверенного опричника Малюту Скуратова – и за святительским благословением на поход, и, надо думать, за прояснением ситуации в «новгородском деле». Но Малюта, приехав в Тверь, уже не застал святителя в живых. И смог лишь отдать ему последний поклон, присутствуя при погребении, а затем тут же уехал с докладом к царю.

– Не может быть, – тихо промолвил Сперанский и задумался.

– Хотите, я сообщу вам еще один любопытный исторический факт?

– Весь во внимании…

– Известно, что Иоанн был чрезвычайно щепетилен во всех делах, касавшихся душеспасения, а потому собственноручно заносил имена всех казненных по его именному указу в специальные синодики, которые затем рассылались по всем монастырям для вечного моления «за упокой души». Списки эти, да будет вам известно, и являются единственными сохранившимися достоверными документами, позволяющими судить о размахе так называемых репрессий. Они поражают подробностью и добросовестностью… Так вот, имени святителя Филиппа в них нет. Нет по той простой причине, что никогда никакого приказа казнить митрополита царь не давал.

– Предположим, что я вам поверю, – ответил ему Сперанский.

– И лишь после убийства любимого митрополита он действительно наложил опалу на всех виновников этой зверской казни.

– Значит, головы-таки чьи-то покатились? – уточнил Сперанский.

– Судите сами. Архиепископ Новгородский Пимен по низложении его с престола был отправлен в заключение в Веневский Никольский монастырь, где он жил под вечным страхом смерти. Филофей Рязанский был лишен архиерейства. Стефана Кобылина постригли, правда, против его воли, в монахи и заключили в Спасо-Каменский монастырь на острове Кубенском… Но главный гнев постиг Соловецкий монастырь.

– И каково же им пришлось?

– Игумен Паисий вместо епископства был сослан на Валаам, монах Зосима и еще несколько монахов, клеветавших на митрополита, были разосланы по разным монастырям. Правда, многие из них на пути к местам ссылки умерли от тяжелых болезней.

– А как же его борьба с ересью и тысячи виселиц, что сопровождали его по пути в Новгород?

– И здесь царь остался верен своей привычке проверять свои решения и последующие поступки, слушая советы людей, опытных в духовной жизни.

– Но кровь новгородская все же таки пролилась?

– В этой ситуации, как всегда, пострадали те простаки, что наивно и фанатично поверили еретикам о возможной жизни без Христа и не захотели склонить свои головы для покаяния.

– Ну а Псков?

– Что Псков? Там, если мне память не изменяет, ничего не происходило. Известно, что на последнем ночлеге в селе Любятове, что близ города, царь не спал, когда на рассвете донесся благовест псковских церквей, звонивших к заутрене. Царь, как пишут современники, умилился и, выйдя из избы, сказал: «Теперь во Пскове все трепещут, но напрасно – я не сотворю им зла». Так оно и случилось.

– Извините! – начал было Сперанский.

– Что значит извините?

– А как же обличение Грозного местным юродивым о царе, жаждущем крови?

– И вы туда же. Ну так слушайте. Иоанн подошел ко Пскову в дни Великого поста… А жители от страха и усердия столы уже накрыли, а на столах – одно, почитай, мясо. И это во время строгости…

«Почто же мясо на своих столах держите? – спросил их царь Иоанн. – Или для вас уже и поста христианского не существует?» Вот тогда-то местный юродивый и воскликнул: «Велик царь московский, ибо питается лишь кровью и телом Христовым!» А это, как вы понимаете, уже принципиально разнится с желанием некоторых оболгать Божиего помазанника в его деяниях.

Какое-то время оба молчали.

– Знаете, что я мог бы еще сказать вам в объяснение некой имевшей место суровости… – начал Аракчеев. – Приняв на себя самую неблагодарную работу, царь Иоанн, как хирург, действительно отсекал от тела Руси гниющие, бесполезные ее члены. Он не обольщался в ожидаемой оценке своего труда современниками, да и потомками, говоря так: «Ждал я, кто бы поскорбел со мной, и не явилось никого; утешающих я не нашел – заплатили мне злом за добро, ненавистью – за любовь». Вот ведь воистину, все так и произошло.

И вновь в библиотеке на какое-то время воцарилась тишина.

– А ведь это и про вас, граф, можно было бы такое же сказать! – говорит вдруг, поднимаясь, Сперанский. – Я по линии своего ведомства имел оказию негласно прочитать материалы беседы князя Вяземского с царем Александром I, где князь прямо оговаривает вас, называя человеком посредственным и ничтожным…

– Давайте лучше не будем об этом, – просит Сперанского Аракчеев.

– Отчего же тогда все, что делается дурного в управлении государством, почему-то приписывается именно вам лично, а все хорошее идет только в заслугу императору? А вы со всем молчаливо и смиренно соглашаетесь.

– Помните одно известное старинное английское выражение?

– О чем вы? – спрашивает графа Михаил Михайлович.

– «Королева всегда должна быть вне подозрений»… Ну да оставим все это. Вы ведь с какой-то определенной целью пришли ко мне?

– Да! Хотел попросить помочь мне с аудиенцией у императора. Думаю попробовать и себя на государственном поприще.

– Я постараюсь помочь вам в этом. В настоящее время государь император ищет подходящую кандидатуру для воплощения в жизнь задуманного им высочайшего проекта в области реформирования государственного управления.

– Буду вам весьма признателен.

И они, пожав друг другу руки, почти уже распрощались.

Однако уже на крыльце Михаил Михайлович Сперанский вдруг снова обратился к графу Аракчееву.

– Я слышал, что государь император, зная вашу искреннюю любовь к Иоанну IV и к собиранию библиотек, поручил вам лично собрать изыскательскую группу для поисков знаменитой библиотеки Иоанна Грозного.

– Вот уж воистину, нет ничего тайного в нашем многострадальном родном отечестве! Да, это так. Хотите, я включу вашу фамилию в число членов его рабочего кабинета?

– Нет! Не об этом я хотел бы говорить с вами…

– Тогда слушаю вас со вниманием.

– Не спешите находить ее, – негромко промолвил Сперанский.

– То есть? – спросил его удивленный Аракчеев.

– Те, кто за нас истово переписывает сегодня историю государства Российского, очернив в ней все лучшее и устремленное к Творцу, если и заинтересованы в поиске сей бесценной библиотеки, на что и подталкивают постоянно государя императора, то лишь с одной и единственной, как мне видится, целью.

– Вы думаете, что все так серьезно?..

– Очевидно. Ведь даже книг вашей редкой библиотеки, используемых вами сегодня в ходе нашей беседы, вы уже не найдете в царском книжном хранилище. Через мои руки проходит много любопытных документов, так что поверьте мне, граф, на слово. Это ведь так просто – нечаянно вспыхнувший от свечи пожар в той или иной библиотеке. Или бесконечные «протечки» от постоянных наводнений. Да еще и эти… прожорливые крысы…

И уже спустившись с крыльца, Сперанский сказал:

– Времена, мне думается, нынче не те, чтобы Господь попустил открыть этакое колоссальное достояние народу, который и сам уже не уверен, что хочет знать, откуда есть пошла земля русская… Может быть, когда-нибудь через много поколений появятся молодые и смышленые умы, просветленные Творцом и искренне возжелавшие обратиться-таки к истории своих предков, те, кому это будет действительно дорого… Думайте обо всем этом, когда будете искать.

На этом видение сие окончилось. Несколько дней художник не находил себе места. А потом решился и отписал в областной центр о своей находке.

Те мгновенно ответили, любезно попросив его тщательно упаковать ту ценную находку и почтовой посылкой выслать на их адрес, что художник и сделал.

Ящик тот до краеведческого музея так и не дошел, то есть известие о том, что посылка поступила на почту, в краеведческом музее получили. Однако же то была пятница, конец рабочей недели. Решили, что получать ее пойдут в понедельник. Да вот беда: в ту же самую ночь в отделе доставки произошло короткое замыкание, в результате чего чуть не выгорела та почта дотла…

Но художник Иванов об этом так и не узнал. Через несколько лет он снова очутился на нашей удомельской земле, и случай свел его с ученым и краеведом Ардашевым, которому он и рассказал об истории найденной им в мансарде усадьбы Гарусово бесценной переписки графа Аракчеева со Сперанским.

Уже после беседы дотошный Дмитрий Виленович Ардашев в поисках следов той переписки и узнал о нечаянно вспыхнувшем пожаре на почте в 1972 году. А это означало лишь то, что в огне, в числе прочего, погибла и посылка художника Константина Иванова с оригиналами той самой переписки.