Текст книги "Легко (сборник)"

А пить я теперь особо не пью и ничего не отмечаю, кроме торжеств  каких или международных праздников. Но вот успокоиться как-то все не получается. Знать бы еще, что это за партия такая? Все смотрю телевизор, Иванова никак не увижу, а остальные, ну, точно кенгуру, все как на подбор! И шеи, и манеры. Все так и прыгают. Сидит в студии, а я по глазам вижу, хочется тебе, сумчатый, бросить микрофон и упрыгать куда-нибудь отсюда, пока карман набитый кто-нибудь не обнаружил и не вырвал вместе с мясом!

Вот такая вот петрушка получается. Ну что, еще по одной что ли, а то мне выходить на следующей? Я к сыну ездил. Сидоров моя фамилия…

13.08.1999 года пятница

Игра в фанты

1

Дома  стали ниже, а улицы короче. Половину старого кладбища соскоблили бульдозером и построили школу. Старую школу закрыли, разграбили и бросили. И теперь она смотрела недоуменными пустыми окнами на такую же закрытую и никому не нужную фабрику напротив.

Он не был здесь двадцать пять лет. Нет. Он, конечно, появлялся, но изредка и ненадолго. Три или четыре раза за все время. Но именно двадцать пять лет назад он еще мальчишкой был увезен  отсюда навстречу лучшей жизни, которая так и не случилась. И вот теперь, стоя на берегу узкой реки, текущей из его детства, ловил в себе щемящее чувство отзвука невидимому камертону.

– Ну? Что ты? – с нетерпением спросила привезенная им с собой его пятнадцатилетняя дочь, живущая с брошенной тысячу лет назад, ныне совсем уже забытой женщиной, и выпрошенная в эту поездку для души и компании.

Он встал на узкий металлический мост, оглянулся:

– Раньше здесь лежали два бревна. Стянутые проволокой. Одно из них было  надломлено посередине. Когда река разливалась, они скрывались под водой.

– А вокруг была тундра, и мамонты переходили речку вброд.

– Мамонтов не встречал. Коровы были. Я учился в школе и где-то в ноябре месяце, когда возвращался домой, свалился с этих бревен в воду.

– Похоже на тебя!

– И почему-то поплыл вверх по течению. Но меня хватило метра на два. Все-таки пальто и валенки с галошами. Да и течение. В общем, вылез на бревна и побежал домой, размазывая слезы по щекам.

– Ты хочешь сказать, что моя жизнь могла оборваться, не начавшись, вот в этом самом месте?

Она наклонилась над перилами и  всмотрелась в воду. Река была мелкая. Она  поблескивала на солнце, просвечивая насквозь, но казалась холодной даже с высоты трех метров. Странно. Ведь уже конец мая. Наверное, холодные ключи скрывались в ее берегах.

– Я ничего не хочу сказать, – он помолчал. – Просто вспоминаю вслух.

– Еще одна жуткая история из твоего прошлого. Удивительно. Как ты выжил? У тебя  была очень опасная жизнь. Слишком много случайностей.

– “Была”? – он усмехнулся. – Наверное… Что же касается случайностей… Жизнь состоит из случайностей, как бусы из бусинок.

– Нет. Жизнь состоит из самой себя.

– Значит, по-твоему, жизнь – это просто жизнь и ничего больше?

– Как же это все скучно. Задолбало.

– Скучно жить?

– Скучно рассуждать. Ну, ладно. Не обижайся. Тебе нужно сравнение? Пусть будет домино.

– Черное и белое? Чет – нечет? Черное поле с белыми пятнами? Или огромная плоскость и ряды костяшек домино? Да? Наверное, именно так.

Он сел на доски, опустил ноги, закурил, выдохнул дым, повторил:

– Да. Наверное, именно так. И вот сорок с лишним лет назад кто-то тронул одну из них, и я родился. И с тех пор они падают каждую секунду, и будут падать, пока не кончатся. Действительно, никаких случайностей, кроме одной, самой первой.

– Нет. Еще проще. Проще. Просто игра. А «домино» – красивое слово. До. Ми. Но. Интересная нота могла бы получиться. Но.

– Значит, игра? А ты говоришь, просто жизнь. И ты тоже появилась  на свет  в результате игры?

– Я как все.

– Ты хотела чего-то особенного?

– Да нет. Главное результат.

– И как тебе результат?

– Ты неисправимый хвастун.

Он улыбнулся.

– Я бессердечный реалист.

– И бессовестный льстец. Что сделать этому фанту?

Она стояла на середине моста и смотрела ему в глаза, сжимая что-то в маленьком кулаке, напряженная, как тростинка в ожидании порыва ветра.

– Долгая и счастливая жизнь.

– Ты не можешь повторяться, это уже было.

– Разве не может быть еще одной долгой и счастливой жизни?

– Может.  Но ты не можешь повторяться.

Он пожал плечами:

– Тогда смерть.

Ничто не изменилось в ее лице. Может быть, лишь слегка дрогнули ресницы. А может быть, показалось. Она размахнулась и бросила это, зажатое в кулаке, в воду.

– Чей это был фант?

– Не скажу.

– Обиделась? Тебе не понравился мой выбор?

– Ты скучен.

– Не обижай меня. Для сочинителя скука – это смертельно. И все-таки, чей это был фант?

– Ты забываешь правила. Зачем тебе имя? Хочешь, чтобы  совесть лишила тебя покоя?

– Кто на этом свете избежал больной совести?

– Я, – она  закружилась на узком мосту, запрокинув голову и легко касаясь поручней распростертыми руками.

– Какая это будет смерть?

– Обычная смерть.

– Интересно. Когда бог создавал этот мир, он не чувствовал себя слепым слоном в посудной лавке?

– Может быть, он тоже играл? А ты? Ты уже убивал когда-нибудь?

– Думаю, да. Но не в этой жизни.

2

В этой жизни он один раз убивал слепых котят. Он топил их в ведре, прижимая веником ко дну, чтобы они не всплыли. Котята невероятно долго  шевелили слепыми головками, открывали маленькие пасти, а он смотрел на них и чувствовал, как что-то уходит  из него. Какая-то чистота, спасительная плавучесть убывала с каждой секундой агонии этих маленьких существ, стремительно истончалась его защитная оболочка. Или это ему только казалось? Ведь не люди же они, в конце концов? А имеет ли это значение? Не все ли равно кого убивать? И, может быть, это состояние внутреннего омерзения и есть осуждающее действие всевидящего ока? Значит, бог внутри?  А если нет этой зеркальной гадливости? У кого-то есть, у кого-то нет. Что есть эти кирпичики, из непостижимого слияния которых  кристаллизуется нечто, имеющее склонности, мнения, привычки? Кто готовит эту смесь? Природа? И что тогда есть «природа»?

Я мыслю, значит, я существую? Нет. Я мучаюсь, значит, я существую. Я проклинаю ноющие височные доли, я тру глаза, я мотаю головой и  неизбежно возвращаюсь к мысли об отправной точке. Я пытаюсь взвешивать на  “бесстрастных” весах анализа словесную и мысленную шелуху и снова отгоняю от себя одну и ту же тягостную мысль о никчемности доказательств и бренности рассуждений на эту тему. Потому что это не размышления, это муки утраченной памяти. Это что-то, только что бывшее в руках, оставленное на видном месте и вследствие этого потерянное навсегда. Как имя. Знакомое, но  забытое, вертящееся на самом кончике языка, вот-вот вспоминаемое и недоступное.

И еще у него были сны. Кто знает, может быть, именно они сделали его таким, каков он есть? Он вытекал из своих снов. Из черных снов, как мутный ручей. Из светлых, как хрустальная лента. И когда он поднимался по своему прошлому в поисках собственного истока, то неизбежно оказывался в этих снах. Сейчас они уже стали бледнеть, но тогда… Тогда… Редкие счастливые сны застилались пеленой ужаса. В какие-то моменты детства он уже боялся засыпать, просто проваливался в пропасть, не сулившую ему ничего хорошего. И самое страшное в этих снах исходило от него самого. Во сне приходила уверенность, осязаемая уверенность в совершенном убийстве. Иногда, пытаясь скрыть это неведомое  убийство,  он совершал новое убийство, тщетно пытался скрыть следы  преступления и, даже просыпаясь и распластавшись в постели в липком поту, долго не мог прийти в себя и  отделить сон от яви. Да сон же это, сон! Отчего же тогда этот беспричинный ужас? Совесть, насаженная на острие неискупленных грехов, совершенных его предками или им самим в его мифических прошлых жизнях? Клочок чистилища в собственной душе? Наказание? Применение безумного права на  пытки к потерявшему память? И даже не во имя отмщения, а  для самоутоления внутренней мерзости? Вряд ли. Если только возмездное умаление светлого и опускание в кромешную тьму не является естественным законом психического мира, как  боль от огня – законом физического. Да, полно. Терял ли он память? Может быть, задвинул ее за тонкую стену, что растает, как сахар, лишь только закипит эфир в голове его?

3

Она вышла из воды обнаженная и, пока прыгала на одной ноге, вытряхивая воду из уха, он не мог оторвать глаз от блестящих капелек, стекающих по смуглой, тронутой еще детским пушком коже, и думал о том, что однажды кому-то чужому будет дозволено окунуть губы в это чистое совершенное естество.

– Ты не стесняешься меня?

– Нет.

– Это естественно?

– Тебе не нравится? – она накинула  его рубашку, едва доходящую до ее худеньких бедер, и стала медленно ее застегивать, насмешливо поглядывая на него.

Все правильно. За все надо платить. Когда-то ты лишил себя возможности ухаживать за маленькой дочкой, делай вид, что пытаешься наверстать упущенное.

– Мне бы хотелось, чтобы ты стеснялась меня, – солгал он.

– А мне бы хотелось, чтобы мой папочка не был занудой.

– А если твой папочка пытается философствовать?

Она наклонилась за лежащим на салфетке яблоком. Вздохнула.

– Почему-то слово «пытается» смешивается в моей маленькой голове со словом «пытать».

Он отвел глаза от озерного тростника, взглянул ей в лицо. Она смотрела на него насмешливо, грызла яблоко, и яблочный сок блестел у нее на губах.

– Не волнуйся. Я все понял. Давай вместе пройдем весь путь. Не будем нарушать естественный порядок событий. Согласен считать тебя маленькой девочкой. Начнем с пеленок и памперсов. Пройдет время, ты вырастешь, повзрослеешь и однажды перестанешь пускать меня в ванну потереть спинку.

– Не упускай свой шанс! Дети растут быстро. Ой!

Она нагнулась и подняла с травы разбитую газовую зажигалку.

– Обрезалась?

– Ерунда, – она села в траву, подтянула маленькую ступню прямо к лицу, лизнула ее и приложила к ранке лист подорожника, –   зато есть  фант.

– Неизвестно чей.

– Чей-то.

– Зачем тебе неопределенность?

– А зачем мне определенность?

– Хочешь  разбавить мою скудную фантазию  случайными людьми? Думаешь, я буду более ответственно относиться к нашей игре? К тому же, как я узнаю, когда сбудется мое последнее желание?

4

Иногда желание было одно. Уснуть и увидеть снова один из счастливых снов. Их было так мало… Наверное, не более десятка за все его детство. В череде ночных видений были и интересные сны, и  захватывающие, и даже успешные. Правда, более всего запомнились кошмары. Годам к десяти он в совершенстве овладел способами прерывания страшных снов. Он либо прыгал с высоты, либо улетал, банально махая руками, как крыльями. Он научился просыпаться по собственному  желанию.

О, спящее летающее человечество и бодрствующее ползающее! Случись материализоваться ночной виртуальности, и  небо над головами заполнится парящими людьми. Как летучие мыши, повиснут бабушки над подъездами, “гаишники”  будут порхать над перекрестками, а дети – хулиганить и подсматривать в окна. Но мир сновидений чаще жесток, чем снисходителен. Взлетающему рано или поздно приходится упираться в жесткий небосвод, превращающийся в  потолок. Окна перестают открываться, и горизонт сужается до размеров ошейника. Воздух становится тягучим, как клей, и вот уже он заползает в глотку ужасающей опасности вместе с попавшим в нее спящим существом. Всегда остается, правда,  еще один выход. Нужно  отчаянно и смело идти навстречу  опасности, и сон становится смешным… Тут бы и посмеяться, но стоит закрепиться в приятной роли если не негодяя, то стороннего наблюдателя, и вот ты уже в шкуре самого жалкого действующего лица. И, наконец, с облегчением просыпаешься в темной комнате, боясь и открыть глаза, и заснуть снова.

Счастливых снов было мало. Теперь он уже не помнил их содержания, но тогда ощущение счастья, любви, тепла столь безраздельно и ошеломляюще пронизывало маленькое существо, что уже потом согревало его еще долгие  ночи. Единственное, что он помнил и  осознавал в этих снах, это осязаемое присутствие. Это была, кажется, девушка, может быть, даже девочка. Конечно, старше его, маленького. Стройная. Одетая в какое-то неясное платье, иногда в платке.… Или и это ему казалось?  Он совершенно не помнил или не видел ее лица. Она  сидела на скамье,  стоящей на зеленой луговине позади их дома. И больше ничего. Только любовь. Океан любви. Теплая волна, захлестывающая, согревающая, обнимающая, поднимающая в небо и бережно несущая маленького мальчика. Он впитывал эту любовь каждой клеточкой своего существа. Он дышал ею. Он плакал утром от пережитого счастья  и   горя, что этот сон, может быть, никогда не повторится.

Она и сейчас звучит в нем ускользающей мелодией. И, сверяясь с этим застывшим звуком, он искал ее всю свою жизнь. Во всех женщинах, с которыми сталкивала его судьба. Найдет ли он когда-нибудь ее? Или не дай бог ему ее найти? Что это было, и кто это был? Кто это был и куда он исчез? Господи! Как ему холодно и одиноко теперь!

5

– Ты веришь в ангелов?

Они ехали в его очень приличном красном “мустанге”, она  утопала в мягком кожаном кресле, положив ноги на приборную панель, и платье шелестело у нее на талии.

– Да.

– А что такое ангелы?

– Не знаю.

– Разве можно верить, не зная?

– Знать – это не значит верить. Я верю в то, во что мне хочется верить. Мне хочется, чтобы ангелы были. И я в них верю.

– Интересно. Мало ли чего тебе хочется? Тебе хочется, чтобы твоя жена была тебе верна, и ты в это веришь, а она вытворяет  в это время бог знает что.

– Поэтому у меня нет жены.

– То есть ты не знаешь, есть ли ангелы?

– Я верю, что они есть.

– Но не знаешь наверняка? Как же ты пишешь книги? Ведь писатель должен все знать!

– Почему все?

– Ну, вот в цирке клоун. Он всех смешит, повторяет трюки за гимнастами, падает, кувыркается. Но ведь чтобы  делать это легко, он должен уметь делать все это лучше всяких гимнастов! Так и писатель. Ведь в своих книгах ты описываешь чужие жизни, значит, все должен уметь.

– Сравнение с натяжкой. Клоун в центре арены, он сам главное действующее лицо, а писатель за кадром, извне.

– Но ведь ты же сам говорил, что все должен пропустить через себя, значит, ты тоже в центре арены.

– Должен.… А если мне нужно описать смерть своего героя, я должен сначала умереть сам? Или как ты себе представляешь это умение?

– Ну, это, наверное, не требует специального умения, это умеют все.

– Никто этого не умеет.

– Тогда люди умирают неправильно.

– Может быть. И уж точно не тогда, когда им этого хочется. Но ведь именно смерть определяет всю жизнь человека. Знание, что когда-нибудь придет конец жизни, является определяющим для самой жизни. Правда, не у всех…

– Ты считаешь себя в праве судить кого-то?

– Нет.

– Но ты же судишь! – она внимательно рассматривала его профиль, – Любой твой текст это взгляд сверху на живого человека. Понимаешь? Сверху!

Он усмехнулся.

– Ты хочешь, чтобы я писал на потолке? Руки затекут.

Она не улыбнулась, подняла плечи, закуталась в платок, сказала куда-то в сторону:

– Жить правильно – безумно скучно.

– Никогда не смогу этого оценить, так как никогда не жил правильно.

Он вновь попытался рассмеяться.  Она  вновь не улыбнулась.

– Иногда мне кажется, что твои книги интереснее, чем ты сам. Ты не обиделся?

– Нет. Кто-то сказал, что самые грустные люди – это юмористы и актеры-комики, самые скучные – это писатели увлекательных книг, самые веселые – убийцы.

– От чего же они веселятся?

– Наверное, от страха. Только они этого пока не понимают.

– Скажи, – она опять повернулась к нему. – Хотя бы только свое мнение. Если погибает человечек, у которого был ангел-хранитель, этого ангела  наказывают?

– Если погибает человечек, у которого был ангел-хранитель, этого ангела  наказывают… – пробормотал он. – Кстати, интересная тема. Для чего-нибудь такого…

– Ну? – она сжала губы.

– Он просто плачет.

Он скорчил плаксивую гримасу. Она насупилась.

– Ты смеешься надо мной?

– Пытаюсь разобраться, – пожал он плечами. – Думаю. А вопрос всегда следует проговаривать вслух. Во-первых, это дает время, во-вторых…

– А ответ?

– Да, – он кивнул. – Если ответ есть. Обязательно вслух. Даже если про себя.

– А у тебя есть ангел-хранитель?

– Был.

– Почему был?

– Раньше, когда я был маленьким, я его чувствовал, а теперь нет.

– Может быть, просто ты уже вырос, и тебе пришла пора самому быть ангелом-хранителем?

– Хочешь, я буду твоим ангелом-хранителем?

Она повернулась к нему, придержала задуваемые на лицо светлые пряди и несколько долгих мгновений  грустно смотрела ему в глаза:

– Не будешь.

6

Ты хочешь, чтобы все твои желания исполнялись? Это невозможно даже в воображении. Не веришь? Почувствуй себя создателем. Представь зеленую равнину, покрытую легкой утренней дымкой. Удивленный и далекий крик неизвестной птицы. Косые лучи невидимого и негреющего солнца. Тяжесть мокрой травы.  Шелест и дыхание лошади за спиной. Ветер. Верхушки бело-розово-голубых  гор за пределами равнины. Запах близкой реки. Боль от недавней раны в левом плече. Слипающиеся от бессонных ночей веки. Шум отдаленной погони. Величайшую драгоценность  целого мира, спрятанную в кожаный мешочек и висящую на груди.  Холодную отчаянную решимость в каждом шаге обессиленного тела.

Ты понял?  Этот мир уже существует. И пусть в твоей воле даровать путнику  хмурого лодочника на глинистом берегу или копье в  спину от  настигающего врага, но не в твоей воле отменить этот мир. Ты можешь уничтожить его своей фантазией, но отменить никогда.

Ты понял? И все-таки невысказанное переполняет тебя?  Тогда пойми и другое. Самое главное, это способность чувствовать. Потому что все созданное тобой может найти выход в этот мир только через твои чувства. Цвет, запах, звук, вкус, боль, счастье, ужас – все это неудержимым букетом до конца, до сердечных судорог, порой до прочей общей слепоты. Но, только владея этим букетом, научившись по неуловимым признакам отличать бумажную траву от живой, настоящий крик птицы от манка охотника, ты, может быть, когда-нибудь представишь настоящую зеленую равнину, покрытую утренней дымкой… Получилось? А жить на этой равнине?

Ты хочешь, чтобы все твои желания исполнялись? Бойся своих желаний, и пусть вся твоя жизнь пройдет в борьбе с этим страхом. Представь себе героя, дай ему имя, историю, тайну. Сбрось его с борта корабля в бушующее море, донеси холодными волнами до пустынного берега. Дай ему возможность любить и ненавидеть. Покрой морщинами его лицо, а шрамами душу. Подари ему  глоток счастья, пьянящего, как  вино,  и ты узнаешь, что самый сильный наркотик таится в листе бумаги, на который не насыпано никакого порошка. Убей своего героя, и ты поймешь, можно ли упрекать твоего создателя в жестокости этого мира.

Но помни еще одно. Чтобы из ран твоих героев лилась кровь, ты должен поделиться с ними своей кровью. Чтобы  сердца твоих героев наполнялись любовью, ты должен  отдать им часть своей любви.  Чтобы  жизнь твоих героев не прекращалась навсегда после первого же упоминания о них, ты должен отдать им часть своей жизни и прочувствовать своей плотью всю боль, что назначаешь своим героям. Ты все еще хочешь быть создателем? Но даже если и хочешь…

Если бы все было так просто. Кто знает, кому и что отмерено в этом мире? Может быть, превратности судьбы – это всего лишь триллионная часть незримого пасьянса?  И гений, машущий  кайлом, столь же естественен, как и бездарь в лавровом венце? В бесконечных метаморфозах рождение-смерть-рождение это всего лишь эпизод, служащий для испытания первого и искушения второго? И кто из них кто? Ничто никуда не девается и ниоткуда не берется. Глубина ощущений вряд ли зависит только от толщины черепной коробки и количества мозгового вещества. Бесконечное существование предполагает не почивание на лаврах  избыточных возможностей, а жесткую нехватку времени как  способа собственной реализации. Может быть, именно время – это величайшее из созданного? Может быть, только оно позволило бессмертной душе превратиться из точки в неопределенном нечто в трепещущий  курсор бесконечной линии?

Что ж, ваяй себя. Выращивай свой талант терпеливо и бережно, как пожилой японец выращивает  бонсай. Дай бог ему превратиться  в огромное дерево вопреки стараниям садовника. Не уповай на создателя. Все в воле твоей. И если когда-нибудь все-таки представишь зеленую равнину, ты поймешь, что не все твои желания исполняются, и герой не всегда подчиняется твоей воле. Ты  вымотаешь его тело, ты нагрузишь его поклажей, ты пустишь погоню по его следу и приготовишь спасительного лодочника  на берегу реки, а он  развернется и  помчится в глухую степь. Прислушайся. Он уже живет своей жизнью. Так же, как и ты. Выбирай. Погоня, лодочник, степь и тысячи других вариантов. Пробуй. Неудачные попытки засчитываются.

Я ступаю на эту зеленую равнину, покрытую легкой утренней дымкой. Я слышу удивленный и далекий крик неизвестной птицы. Косые лучи невидимого и холодного солнца освещают верхушки бело-розово-голубых  гор за горизонтом.  Сапоги мокнут от росы и трут измученные ноги. Уставший конь тяжело дышит за спиной. Подожди, мой верный старый друг, еще одно небольшое усилие, и у нас будет время для короткого отдыха. Я тоже не все удары в недавней схватке отбил успешно. Я тоже не спал эти два бешеных дня. И пусть этот лай за спиной тебя не пугает. Наш приятель не повезет нас на тот берег, он просто отплывет и останется на виду. Погоня ринется к броду вверх по течению, а мы уйдем вниз по прибрежной отмели. А потом вернемся в степь. Дальний путь у нас впереди, и пусть мы сделали только первый шаг,  ничто  не заставит нас повернуть назад. И даже ангел смерти, который однажды распахнет свои пепельные крылья у нас за спиной, всего лишь уведет нас в иной мир, куда он один знает дорогу, и где все снова будет зависеть только от нас. И мы скажем ему спасибо, потому что героев он избавляет от чрезмерных  мук,  а от негодяев избавляет этот прекрасный мир.