Текст книги "Легко (сборник)"

– Вы шаман! Точно шаман! – задыхаясь, прохрипел слюнявыми губами Владлен на ухо Грядищеву. – Вас! Вас туда надо! Вас надолго хватит! Только вы там выживете! Я что? Я пыль, грязь! Там все, как вы, но… – и безвольно заткнулся, снова почувствовав себя кроликом.

– Не время, Владлен, – улыбнулся Илья Петрович. – Сила придет, когда мерзость себя растратит, даже если тратит себя она не попусту. А вот и наши гражданские добровольцы – «серафимы».

Через толпу теле и радиокорреспондентов и представителей печатного слова, окруживших Илью Петровича плотным кольцом, наконец, пробрались Федоткин и Вангер.

– На самом деле пора, – сказал Федоткин.

– Если быть точнее, пора на самом деле, – подтвердил Вангер.

– Ну, если пора, значит, пора, – согласился Грядищев, залез на хлипкие деревянные мостки, достал из ладони радиомикрофон и выдохнул. – Друзья мои!

Толпа стихла.

– Друзья мои! Некоторые астрономы тут говорят нам, что сегодня в наш зарождающийся городской праздник на наш город с неба упал метеорит. Правда ли это?

Толпа сдержано засмеялась.

– Случай, конечно, заурядный. Тысячи тонн метеоритного вещества ежегодно падают на планету, и пусть почти все сгорает в атмосфере, почему бы одному кусочку не долететь до нашего города?

Толпа засмеялась громче.

– Конечно! У нас минимизирована преступность. У нас вовремя зарплата и пенсия. У нас не умирают от СПИДа. Поезда у нас не сталкиваются и самолеты не падают. Несправедливо! Пусть хоть камень с неба!

Толпа раскатилась хохотом.

– Так был он или не был? Или это удачная или неудачная шутка? Или чей-то недобрый умысел? Убедимся в этом сами. За мной, друзья мои!

С этими словами Илья Петрович спрыгнул с трибуны, натянул на лицо маску Арлекина, схватил за руку Владлена и шагнул в зону. Захрустели под ногами опавшие лепестки. Задрожали тропические ветви. Курсанты растащили часть заграждения, и наряженная толпа, выстроившись тупой свиньей, как это сделали согласно недостоверным источникам немецкие рыцари на льду Чудского озера, двинулась в открывшиеся ворота вслед за Грядищевым.

– Споемте, друзья! – громко сказал в микрофон Грядищев, и толпа дружно подхватила торжественную песню, которая начиналась с этих же самых слов. И вот, напевая и вдохновляясь собственным единодушием и единомыслием, толпа шла по зоне, все сметая на своем пути. Она вытаптывала диковинную траву и  сносила удивительные живые заборы. Она шла, горланя в тысячу глоток, не замечая и не видя ничего вокруг, и жалкие проблески сознания, возникающие в мозгу ступающих на цветущую волшебным ковром траву, тут же аннулировались напором и бескомпромиссностью задних рядов. Вот и улица Емельяна Пугачева. Отчаянно лопались зеленые почки на бревенчатых срубах домов. Колосились крыши, крытые позеленевшей дранкой и заросшим лишайником шифером. Цвело сено в копнах и валках. Но смог бы увидеть кто это, даже если бы были сорваны шутовские карнавальные маски? Вот уже и забор у дома Семена Пантелеева вздрогнул и повалился, вздымая черные оборванные корни.

– Пришли, – сказал Грядищев, остановившись на краю воронки.

Воронка была пуста. Протирали глаза сонные пожарные, сидящие на траве. Плакала Наташка. Молчала мама Павлика, обнимая и прижимая к себе сына и Наташку. Вздыхала бабушка. Застыл в напряженном молчании постовой Борискин. Нервно курил сидящий на краю воронки Семен Пантелеев. Тревожно ворочался лежавший в тачке майор Калушенко.

– Где? – спросил негромко Грядищев, зажав микрофон ладонью.

Постовой Борискин пожал плечами, развел руками и легонько дунул на ладонь, давая понять, что все испарилось, исчезло, улетело, как пух.

– Друзья мои! – голос Грядищева преисполнился силой и величием. – Кажется, это действительно был всего лишь маленький административный розыгрыш. Шутка удалась?

– Да! – проревела толпа.

– Не будем грустить! И если небо забыло о нас, давайте напомним ему о себе! Салют!

Сухой треск разорвал вечереющее небо. Цветы могучего, затмевающего даже дневной свет, фейерверка расцвели и завяли над головами. И еще, и еще, и еще!

– Ура! – понесся над толпой дикий клич, заимствованный в незапамятные времена у остервенелых кочевников. – Ура! – завертелись в водовороте толпы тонущие характеры, личности и души.

– Ура! – взвизгнул фальцетом в микрофон Грядищев, и никто не услышал, как медленно падают, мгновенно умирая, миллионы диковинных цветов и соцветий.

18

Вот собственно и все. Праздник закончился под утро. Было выпито огромное количество бесплатного пива, стоимость которого, тем не менее, была в сто раз меньше грозящего торгу штрафа за налоговые нарушения, из чего следует, что бесплатного пива, как и бесплатного сыра, в природе не бывает. Более или менее стоявшие на ногах курсанты и милиционеры развезли подвыпивших горожан по домам. Остальные горожане, имеющие силы идти или ползти, разбрелись сами. На утренние улицы вышли штатные и мобилизованные дворники и вымели тонны коричневых листьев и лепестков и пивных пробок и бутылок. Главным городским трестом  были успешно и в соответствии со сметой выкорчеваны заборы и деревянные столбы, а проросшие бревенчатые срубы сдвинуты бульдозером в овраг. Оказавшиеся бездомными жители города получили квартиры улучшенной планировки, то есть не очень плохой, а просто плохой, но были  временно счастливы, потому что, кроме этого, им было обещано по шестнадцать соток земли на окраинах города под будущее строительство. Представитель президента напился пьяный и весь следующий день проплакал на плече Василия, пьяным уехал в столицу и, как и следовало ожидать, канул в лету, не оставив о себе память даже в политическом гербарии. Все остальные активные участники вышеописанных событий пошли на повышение, но дошли только до денежных и имущественных поощрений, так как метеорит так и не был найден, и справедливые сомнения в его существовании обуяли даже свидетелей и очевидцев. Однако признать происшедшее ловкой мистификацией тоже не хотелось, так как любая мистификация предполагает наличие определенного количества мистифицированных, а проще сказать, оболваненных граждан, что никак не вязалось с благополучным и интеллигентным обликом замечательного города. Поэтому о происшедшем предпочли забыть. Тем более что пострадавших в принципе не оказалось. Все они счастливо проснулись утром на следующий день, ничего не ведая и не испытывая даже головной боли. Калушенко уже той же ночью весело прыгал на одной здоровой ноге и бросал на счастье пустые пивные бутылки через плечо, чем принес достаточно хлопот и шишек организаторам праздника. Говорят, что впоследствии он успешно допрыгал до звания полковника МЧС, собирается прыгать дальше и лелеет в голове план поглощения министерством по чрезвычайным ситуациям МВД и ФСБ, а также пишет докторскую диссертацию о том, что превентивным методом борьбы со всяческими чрезвычайными ситуациями является управление ими. То есть организация маленьких ЧП в районах, где грозят большие. «Подобное лечи подобным». Вот такая политическая гомеопатия.

Близилась осень. Павлик и Наташка окончательно заскучали в душных панельных малогабаритках и уехали  в свои не столь благополучные города. Все улеглось. Соседка Антона Брысина Светлана родила очаровательную девочку, однако на Антона это не произвело никакого впечатления. Он стал циником и, расчехляя по вечерам телескоп, уже не наводил его на небо даже для приличия. Водитель трамвая Петров был объявлен во всеобщий розыск, то есть забыт. Постовой Борискин уволился из органов, уехал из города и, наверное, живет счастливо, как и большинство граждан этой прекрасной страны. Прапорщик Деревянко вернулся к традиционному образу жизни и, конечно, никаких денег дежурному пожарной части Григорию не отдал, пообещав сделать это завтра. Но «завтра» категория неуловимая и абстрактная, почти столь же неуловимая, как и «послезавтра». Городская администрация успокоилась и занялась внутренними делами, то есть предметом естественной жизни. А это говорило только о том, что все прекрасно.

Город по-прежнему стоял на том же самом месте. Диковинные машины сдирали с городских улиц асфальт, накопившийся за десятки лет, и увозили неизвестно куда. Может быть, за миллионы лет он превратится в какое-то очень полезное ископаемое, и наши далекие потомки, случайно добравшись до него, ни за что не смогут отгадать, какие природные явления дали повод рождению чудесного минерала. А пока гремели трамваи, дымились мангалы, ругались пьяные, свистели милиционеры, скрипели тысячи ручек и  десятки тысяч суставов. Все было хорошо. Вот только Семен Пантелеев умер. Аккурат во время сноса его дома. Но это уже диалектика. Сколько можно пить?

Все забылось. И вот, когда первые «белые мухи» сели на стекла городской администрации, в кабинете Ильи Петровича Грядищева зазвонил прямой телефон. Илья Петрович поднял трубку и услышал усталый и скрипучий голос пожилого человека:

– Добрый вечер, Илья Петрович.

– Добрый вечер.

– Это я, Илья Петрович.

– Я узнал Вас, Зиновий Викентьевич. Что опять вас не устраивает в действиях городской администрации?

– Какое там. Решил побеспокоить вас перед уходом. Уходить я думаю, Илья Петрович.

– Куда же, если не секрет?

– Ну, уж какой от вас секрет? Пора бы уже уйти. Туда, Илья Петрович. И хочу сказать вам, Илья Петрович, что вы оказались намного серьезнее, чем я думал, но не столь серьезны, как вы думаете о себе сами.

– Витиевато выражаетесь, Зиновий Викентьевич. Витиевато и непонятно.

– Бросьте, Илья Петрович. Вам, да и не понять? Ведь это арифметика. Все в этой жизни поверяется арифметикой. Только сложение и вычитание.  Все остальные науки – это либо игра воображения, либо игра природы. Только арифметика. Ведь вы съели его и не поперхнулись…

– Кого, Зиновий Викентьевич?

– Его. Нечто. Сгусток ощущений. Улыбку космического дракона. Монаду великой любви. Абсолют чувства.

– О чем это вы? Зиновий Викентьевич? Вы меня пугаете. Это маразм?

– Маразм? Это абсолютное знание, Илья Петрович. И вы это прекрасно понимаете. Человек в моем возрасте, если он не в состоянии старческого слабоумия или прогрессирующего невежества, обязательно находится в состоянии абсолютного знания. Собственно старческое слабоумие – это самообман природы. Искусственный барьер между уставшим мозгом и трудно переносимой истиной. Моя оболочка не может служить препятствием для моей души. Никакого маразма. Это было бы слишком легко. Вы ошиблись, Илья Петрович.

– В чем, Зиновий Викентьевич?

– В главном. Вы не ошиблись, когда решили, что сможете его съесть. Но он остался здесь. Он рассеялся! Концентрация увеличилась. Незаметно. Но увеличилась. Вы же знаете, что потепление на один-два градуса может вызвать глобальную катастрофу на планете? Как вы думаете, какие последствия будет иметь для таких, как вы, повышение даже на сотую долю градуса любви?

– Вы скоро умрете, Зиновий Викентьевич.

– Пора бы, Илья Петрович. Устал, знаете ли. И хотя возможность умереть очень многое значила бы для меня, спасибо вам, Илья Петрович, что вы не помогаете мне в этом.

– Я рациональный человек, Зиновий Викентьевич. Зяма Копылович. Аристарх Брусневский. Отец Никодим. Как вас там еще? Ваша бесконечность в прошлом.  Моя – здесь.

– Значит, вы не забыли, как вас камнями заваливали в крепостном рву? Как ваши же выкормыши степные бандиты рвали вас лошадьми на части?

– Так же, как вы не забыли жар костра, на котором сжигали ваше тщедушное тельце! Холод камня, в который вас замуровывали живьем!

– Кстати, Илья Петрович, у меня тогда было столько времени все обдумать… Кроме того, подобные удовольствия надо чередовать. Закаляет, знаете ли…

– Помните, Зиновий Викентьевич, когда Ахилл смотрел на нас снизу из-под крепостной стены, вы сказали, что всевышний прерывает память во благо непомнящим? Что обладающий памятью, а, следовательно, знанием неминуемо станет либо абсолютом греха, либо мерилом праведности? Вам не кажется, что не тянете вы на праведника?

– Тогда я был молод. Сейчас я бы уже не был столь категоричен. Теперь я знаю, что мир нарисован одной краской, а не двумя, и все оттенки это оттенки одного цвета, а не двух. Черный – это не цвет. Это ничто.

– А все звуки лишь атональности одной единственной ноты? Пустая болтовня.

– А вы действительно считаете, что время не властно над вами, Илья Петрович?

– Я сам себе время. Я не плыву по этому течению, как все еще пока плывете вы, Зяма. Вы, «вечный» страдалец и балагур. Вы даже не поняли, что ваша доля не вечная жизнь, а вечная старость и немощность. Я сам свой выбор. Я сам свое течение.

– Кого как застанет, так тому и выпадет. Когда-то я думал так же, как и вы. Правда, вряд ли вы при этом испытываете тот же холодок по спине, который обжигал меня при этом. Все возвращается, но не все вернется. Сначала я смеялся, затем плакал, затем опять смеялся. А теперь, кажется, уже не умею ни того, ни другого. Может быть, нам рано расставаться, Илья Петрович? Или как вас там?

– Храни имя свое там, где никто не сможет его узнать. Храни имя свое и будешь неподвластен силе и стихии. Храни имя свое и будешь вечен, ибо только тайна твоя мешает смешать тебя с прахом вселенной.

– Зачем мне ваше имя? Я не знаю, как оно звучит, но мне достаточно знания, что оно обозначает. Но звоню я вам не для того, чтобы вести с вами схоластические споры. Я хочу сказать вам, что если будет на то должная воля, я уйду из этого мира, но вас я не покину.

– Значит, вы все еще служите, Зиновий Викентьевич?

– Все мы служим, Илья Петрович. Только тот, кто думает, что служит себе, служит ему, а тот, кто служит истине, тот служит себе.

– Все слова… Истина… Что ж вы, Зиновий Викентьевич, тасуете слова и понятия? Для самооправдания навешиваете ярлык истины на плотника этой вселенной? Или не может ваша душонка признаться в том, что смысл вашей веры в бесконечном стоянии на коленях?

– Тасую, Илья Петрович. Именно поэтому все еще пока здесь, с вами. Только настоящий мужчина не посчитает зазорным встать на колени перед любимой. А бог это любовь. Но что вам это слово? Не любите «плотника», любите «короеда». Только помните, что, вставая с колен, оказываетесь распростертым перед иной силой. И не вы распорядитель в ее чертогах. Вы всего лишь служка, которому поручено вымести пол.

– Вымету! – крикнул Илья Петрович в холодную эбонитовую трубку. – У меня вечность в запасе!

– У всех вечность в запасе, – ответила трубка и замолчала.

Илья Петрович медленно опустил трубку на рычаги, застегнул пиджак, подошел к окну и, прижавшись лбом к холодному стеклу, вгляделся в ночной город. Умиротворенно горели квадратики окон и пятна фонарей, медленно колышась в круговороте снежинок. Полз, заворачивая через площадь, одинокий трамвай. Подпрыгивал на тротуаре одетый не по сезону милиционер. Чернело нависшее ночными облаками небо.

Город медленно опускался в тяжелое ночное забытье, готовясь исчезнуть из памяти как сон, как мираж, как неловкая фальшивая нота, как последний звук оборванной струны. «Дзинь». И все. И бог с ним.  И не стоит расстраиваться. Чего ради? Ведь нет этого города, и не было никогда. И не только на карте, но и в действительности. Так что давайте думать о повседневном. О том, что происходит с нами и наяву. Слышите, что-то стучит в груди? Вы угадали. Это шестеренки бесконечности. Цепляются зубчиками друг за друга и не дают нам остановиться. И не дадут. Никогда.

1999 г.