Текст книги "Легко (сборник)"

10

В дверях грязной придорожной забегаловки стоял толстый бармен в засаленной клетчатой рубашке и в спортивных штанах с отвисшими коленками и вытирал руки серым полотенцем. Из глубины помещения показался пьяный мужчина средних лет, одетый еще более экстравагантно, прислонился к проему замызганной двери и принялся наблюдать за недавним клиентом. Клиент с бутылкой шампанского подошел к старой, видавшей виды “восьмерке”, примявшей придорожные кусты. Потоптавшись, он зачем-то открыл правую дверь, сказал что-то, выждал несколько секунд, осторожно закрыл дверь, сел с другой стороны и начал мучить стартер, пытаясь завести машину.

– Кто этот  мудак? – спросил пьяный.

– Когда-то жил здесь. Давно. Приезжает иногда. Сумасшедший. Здесь у него пустой старый дом. По-моему, какой-то неудачливый бизнесмен, разорился или еще что. Не знаю.  Наверное, спускает здесь последние “бабки”.

– Я прикалываюсь на его машину, похоже, он уже все спустил.

– Ну, тормозов-то у него точно нет. Если бы не кусты… Когда он подъезжал, я думал что он въедет прямо в ларек.

– Ну и начистил бы ему “репу”.

– Да ладно. Это же выгодный клиент. Заказывает всегда все на две порции, но съедает только одну.

– А я все никак не мог понять, чего он сам с собой разговаривает, и бубнит,  и бубнит. Точно с “бзиком”. Вот! Бизнес. Коль. Бросал бы ты это дело?

– А что ты тогда будешь пить?

– Брошу. Закрывай, выпьем, что у тебя осталось, и брошу!

– Я те брошу. Ты мне еще заплатишь за все.

– Обязательно. О!  Поехал. Завелась. Смотри-ка.

– Поехал. Дурак. Куда, спрашивается, погнал? Далеко он по этой дороге не уедет.

– А чего? Хорошая дорога.

– Куда уж лучше. Поворот на повороте. В Петровке вообще мост ремонтируют, грейдер  стоит, его и мотоцикл не объедет, а у этого и фары еще не горят. Да и тормоза, похоже, с пятого качка схватывают. Если они  вообще есть.

– Плюнь! Колян. Плюнь. Тебе это надо? Что с ним будет? Бог дураков любит.

– Во, во. По тебе заметно.

– А что я?  Я что, долги не отдаю. Или я украл что? Нет, я не понял…

11

Машина мчалась бесшумно,  взлетала на подъемы и снова опускалась вниз, поворачивала, следуя широкой  ленте многополосного шоссе, и рассеченная кинжалами фонарей ночь смыкалась позади как черная вода. Она с восторгом смотрела на плывущую вправо стрелку спидометра:

– Это замечательно, ездить ночью. Да еще на необъезженном  мустанге.

– Я тоже люблю.  Но это опасно. На необъезженном. Лучше на этом.

– Но ведь это не ты  напился шампанского, а я, а за рулем ты.

– Ну, это-то я заметил.

– Ой. Что это? Смотри. Как искры. Мертвая кошка на дороге, а глаза открыты и светятся.

– Скоро они потухнут.

– Но ты же говорил, что это только оболочка? Разве у кошек не бывает вечной жизни?

– Я сочинитель, который придумывает про людей. Я не натуралист.

– Ой…

– Не ойкай, наш «мустанг», кажется, уже смирился со своей участью.

– Мы чуть не врезались в этот грейдер…

– Ты даже знаешь, как это называется? Не бойся. Я не хочу глупой смерти, тем более для тебя.

– Никто не хочет глупой смерти. Неглупой тоже. Я не боюсь. Мне грустно.

– Почему?

– Из тебя получится прекрасный ангел-хранитель, но ты будешь часто плакать.

– Я буду стараться плакать меньше. И лучше охранять своего подопечного.

– Ты будешь плакать не оттого, что погибнет твой подопечный. Ты будешь плакать вместе с ним. Чтобы ему было легче. Тебе его будет очень жалко. Хотя бы потому, что он появился на свет в аду.

– Но ведь я буду и радоваться вместе с ним?

– Ты все будешь делать вместе с ним. Хотя, какие радости в аду… Кроме любви…. Если он будет делать гадости, ты будешь уменьшаться. И если он сделает гадостей слишком много, ты можешь исчезнуть совсем. Или бросить его так же, как ты бросил меня.

– Лучше я исчезну.

– Не исчезай.

– Ты тоже.

Она не ответила. Он на мгновение отвел глаза от дороги.

– Что сделать этому фанту?

Она отклонилась назад, высунула руку  в окно, волосы ее, подхваченные ветром, забились над задним сиденьем, и на секунду ему показалось, что это огромные пепельные крылья не находят себе места в тесном салоне.

– Этому фанту?

– Да.

– Любить.

– Любить? Ты думаешь, что это в твоей власти?

– Разве это не игра?

Она не ответила. Улыбнулась одними глазами, разжала кулачок, и что-то невесомое, легкое, как вуаль, хлопнуло на ветру и растаяло в темноте. А машина помчалась дальше. Сигнальные огни дивной радугой скользнули вверх, в сторону, скрылись за поворотом, мелькнули еще раз и исчезли. Затих звук мотора. Исчезли все звуки. Ночь сомкнулась со всех сторон. А он? А как же он?

1999 апрель-май

Грета

1

Жизнь была как шарик. Она не катилась под откос, потому что сил хватало тормозить. Она не катилась в гору, потому что сил катиться в гору не было. Она кружилась на плоскости. Катилась, поворачивала, останавливалась, дрожала в необязательном равновесии и снова двигалась вперед или назад. Легко, пусто, грустно и больно.

Прозвенел телефон. Танька, свой парень, слишком некрасивая, чтобы быть любовницей, слишком умная, чтобы стать другом, незаметная и незаменимая душа отдела, подняла трубку. Спросили Женю. Другого Жени, кроме него, не было.

– Это тебя.

Он оторвал голову от стола, взял трубку.

– Да.

– Привет. Как дела?

– Нормально. Кто это?

– Это я. Мне Женю.

– Какой вы номер набрали?

– Ты Женя?

– Да. Но я не тот Женя.

– А если тот?

– Извините.

Он положил трубку.

Он положил трубку? Нет. Трубку он не положил. Шарик опять катился по плоскости.

– А если тот?

– Какой тот?

– Который мне нужен.

– Девушка, вы наугад набираете?

– Нет.

– Вам какой Женя нужен?

– А у вас еще какой-нибудь есть?

– Нет. Другого пока нет. Хотя есть. Начальник отдела. Но он не просто Женя, он с отчеством.

– С отчеством не надо.

– Я слушаю вас.

– Как дела?

– Не стали хуже за последние две минуты. А у вас?

– Так себе.

– Как вас зовут?

– Не скажу.

– Так нечестно. Вы и имя мое знаете, и номер телефона, а я ничего. Так не пойдет.

– Друзья меня Галя зовут.

– А родители?

– У меня очень редкое имя.

– Значит, вы хотите остаться неизвестной?

– Давай на ты.

– Давай.

– Как дела?

– Уже лучше.

– А у меня плохо.

– Что случилось?

Она не ответила. Блямкнул далекий звонок.

– Что случилось?

– Я перезвоню. Папа пришел.

Она положила трубку. Он поймал вопросительный взгляд Танькиных глаз, пожал плечами.

– Ошиблись номером.

Танька криво улыбнулась, снова углубилась в свой отвратительный отчет. Эх, Танька, свой парень!

2

Она позвонила вечером. Он уже сдвигал со стола бумаги, имитирующие его бурную инженерно-конструкторскую деятельность. Танька умотала с отчетом к Евгению Владимировичу.

– Алло.

– Спасибо, что позвонила.

– Пожалуйста.

– Настроение по-прежнему не очень?

– То, что надо!

– Не верю я вам, девушка!

– Мы опять на вы?

– Конечно, нет. Просто голос у тебя грустный.

– Грустный.

– Значит, что-то случилось?

– Случилось.

– Ты эхо?

– Эхо.

– Ты звонишь, чтобы я говорил с тобой?

– Я звоню, чтобы ты говорил со мной.

– Ты не эхо. Согласные не совпадают.

– Ну и что? Ведь они согласные.

– Я все равно узнаю, кто ты.

– Нет. У тебя нет определителя номера. Я бы услышала. Когда включается определитель, в трубке слышен такой мелодичный «звяк».

– Звяк.

– Не получилось. Попробуй еще.

– Я все равно узнаю.

– Зачем?

– Хочется….

– Пока.

– Подожди.

– Пока. Мне пора.

– Пока.

Гудки…

3

Она звонила каждый день. Танька сначала расстраивалась, потом зло сказала:

– Уши вянут.

– Ты же не слышишь, что я говорю?

– Они у меня вянут от твоей глупой улыбки.

– Танька. Завядшие уши, это уже слишком. Тебе это не пойдет.

– Козел ты, Женька.

– Ты, правда, так думаешь?

4

Она звонила каждый день, и он ждал этих звонков. Шарик понемногу покатился в гору. У нее случились неприятности. Может быть, даже горе. То ли парень, то ли почти муж погиб где-то там, где погибнуть оказалось легче, чем выжить. Убегая от пустоты и боли, она наткнулась на случайного собеседника, и теперь выливала на него горе по капле. Он слушал ее с фальшивым сочувствием, не умея принять на себя боль, затем выкладывал свои беды, и она слушала его с фальшивым сочувствием. Наверное, эта игра устраивала обоих. Но был ли он когда-нибудь хоть с кем-то так откровенен, как с ней? Раздавался звонок, и он с головой погружался в чудесный тембр ее голоса. Не видя ее лица, был близок с ней так, как не был близок ни с одной женщиной. Ее голос звучал в ушах даже когда он просто шел по улице. Скоро их невысказанные беды кончились, а с ними кончилась и фальшь. Остался только голос, который, как ему казалось, звучал радостью от общения именно с ним. Как было бы здорово, если бы они не встретились никогда.

5

– Я все равно найду тебя.

– Зачем?

– Хочу увидеть.

– Мы слишком многое сказали друг другу.

– Все равно.

– А вдруг я страшила?

– С таким голосом? Не может быть.

– А вдруг?

– Хорошо. Описывай свои самые страшные черты.

– Фу. У меня нет страшных черт.

– Хорошо. Ты меня утешила.

6

Все закончилось вдруг. Она случайно назвала свое имя. Он затрепетал. Азарт удачливого рыбака охватил его. Ее звали Грета. Очень редкое имя. Голос ее стал печальным. Он потребовал встречи. Она стала еще печальнее. Помолчала немного и сказала, что будет ждать вечером в вестибюле медицинского института. Он пробыл там час. Нескончаемым потоком шли студенты, большинство из которых составляли девушки. Красивые и не очень. Одетые стильно и безвкусно. С лицами одухотворенными и пустыми, как ночные улицы. Он стоял и стыдился своего возраста, хотя вряд ли был старше их больше чем на пять лет. Стыдился своей простецкой одежды, хотя многие были одеты еще проще. Он не узнал ее. Она несколько раз подходила к выходу, звонила кому-то от вахтера, специально не смотрела в его сторону. Не узнал. На ней была нелепая голубая кофта, совершенно не подходящая к ее черным кудрявым волосам, делающая ее полнее, чем она была на самом деле. У нее было чуть припухлое лицо, нос с горбинкой, изумительная кожа. Девушка не его типа. Слишком необычной была ее красота. И эта кофта. Жаль, что ему не удалось посмотреть ей в глаза. Она все-таки подошла через час.

– Женя?

Он сделался оживленным, хотя все уже рухнуло, и некого было спасать из-под обломков. Они обменялись фразами, она сказалась озабоченной чем-то. Посидели в библиотеке, где она с упорством медалистки читала какой-то анатомический трактат. Он смотрел на ее профиль и пытался проникнуться восточным очарованием. Не получилось. Слишком многое они знали друг о друге. Сейчас он уже и не помнит, почему они не увиделись больше. Рухнула и ушла на дно целая страна. Его завертело в водоворотах, он с трудом вынырнул на поверхность и стал беспорядочно барахтаться, глядя на проходящие пароходы. Однажды он увидел ее. Она заскочила в трамвай вместе с подругой и двумя спутниками. Неожиданно оказалась высокой, стройной, очаровательной. Из тех девушек, что светятся в толпе, как светлячки. Зашла и вышла. Хорошо, что не заметила его. Его шарик все еще нарезал круги на бесконечной плоскости. На ее маленькой части. Как же ему не хватает этого нежного голоса, возникающего из небытия:

– Привет. Как дела?

13.08.1999 года пятница

Future

Скоро придет зима. Дождь притворится снегом. Вода – льдом. Деревья бледными силуэтами выстроятся вдоль дорог. Назначенные к смерти водители не справятся с управлением на обледеневших трассах и погибнут. До конца путешествия обойденных роком станет на одну зиму меньше.

Скоро придет зима. Мы оденемся в теплое, но не сможем согреться. Мы не изменимся, как бы мы ни старались. Ни один негодяй не сделается хорошим человеком, ни один хороший человек не превратится в негодяя. Кажущиеся метаморфозы будут объяснены недостаточной проницательностью и неумением разбираться в людях. Мы останемся теми, кто есть. Будем как всегда стоять на пути времени, и неважно кто из нас первым увидит облака на горизонте. Небо станет ближе и холоднее. Мы пригнем головы и поймаем на щеки иней, мороз и ветер поочередно проносящихся мимо нас ноября, декабря, января, февраля и марта. Будем замерзать, но не сможем двинуться с места. Зима не позволит. Она будет держать нас ледяными пальцами до самого апреля, пока снег не станет дождем снова и не заставит идти домой, чтобы сменить промокшую обувь.

Скоро придет зима. Я учу текст и будущие мизансцены. Пытаюсь разобраться в предстоящей импровизации. Я почти знаю персонажей и угадываю исполнителей. То, что произойдет с нами этой зимой – ни Шекспир, ни Шоу, ни Брехт и ни Шварц. Скорее всего, это умиротворенный Эрдман, счастливый Вампилов или наивный Ерофеев. Нечто простое, предсказуемое и обыденное. Ничего не произойдет внезапно. Основные действующие лица останутся живы и счастливы в меру своих сил и возможностей. Все будет идти своим чередом.

Я продолжу лгать. Ложь отличается от правды только интонацией. Одни и те же слова при прочих совпадающих. «Я люблю тебя» и «я люблю тебя». «Я скоро вернусь» и «я скоро вернусь». Одни и те же слова и противоположный смысл. Все как всегда. Ложь останется ложью, но ты опять ничего не почувствуешь, потому что тебе не с чем сравнивать. Непонятную тоску и грусть будешь списывать на магнитные бури и времена года. Весной – на весну. Летом – на лето. Осенью – на осень. Зимой – на зиму. Есть варианты? Конечно. Зимой можно сетовать на неудачное лето.

Скоро придет зима. Ноябрь будет снежным. В декабре нахлынет оттепель. Она продлится почти до января. Перед самым Новым годом повалит снег и укроет всю грязь, всю тоску и все прошлые несчастья. Новые несчастья будут ложиться на этот снег, как на белый лист. Новый год не станет началом новой жизни, несмотря на круглые даты, апокалипсические предсказания и критическую массу прожитого времени. Только дочь и сын непостижимым образом в ночь с декабря на январь перенесут свою юность в следующий век. А наша юность останется в веке минувшем.

Примерно пятого или шестого января наконец ударят морозы. Не лютые, но достаточные, чтобы наша машина, которой я так и не смогу уделить достаточного внимания, перестанет жаловаться на зажигание, бензин и карбюратор и окончательно откажется заводиться. Злой и раздраженный я брошу ее на стоянке и поеду на работу на автобусе. На второй остановке войдет она. Она посмотрит на меня и улыбнется. Я почувствую, как молния ударит в сердце и, ветвясь и скручиваясь, разбежится по сосудам и капиллярам и останется внутри, наэлектролизовывая мысли и жесты. Это уже потом, позже, я узнаю, что, пытаясь завести машину, мазну по щекам гарью и покажусь ей одиноким зимним трубочистом. Неважно. Если женщины будут улыбаться с осени именно так, зима может остаться незамеченной. Я забуду о зиме, о работе, выйду из автобуса и пойду за ней, не зная и не понимая, кто я, что я и зачем я. Она остановится у входа в затерянный между высотками детский садик и спросит:

– Что случилось?

– Вот, – я разведу руками и пожалуюсь, словно она главный консультант лучшего автосервиса. – Машина сломалась.

– Ну, не огорчайся, – скажет она, достанет из сумочки зеркальце, покажет мою раскрашенную физиономию. – Где это тебя так угораздило? Ты чей? Глаз да глаз за тобой. Наверное, совсем от рук отбился?

Она снимет перчатку, возьмет в маленькую изящную руку немного снега и осторожно очистит мне щеку и подбородок. Затем достанет платок, вытрет лицо и отряхнет перчаткой куртку.

– Не пачкайся. Будь хорошим мальчиком, – скажет с усмешкой и уйдет в этот садик.

Весь день я буду ощущать смутное беспокойство, дома не услышу твой вопрос и отвечу невпопад. Игра в шахматы с сыном закончится с разгромным счетом в его пользу, а дочь скажет, что мне пора идти в отпуск. Ночью буду ворочаться с бока на бок, а утром сяду в тот же автобус и снова увижу ее. Увижу и пойму, что не ошибся. Подойду и буду молча смотреть в глаза. Не говоря ни одного слова. На остановке я попытаюсь выйти, но она остановится в дверях, вытянет руку, коснется меня ладонью, отрицательно качнет головой и выйдет одна.

На третий день ее не окажется в автобусе. Я найду буксир, отгоню машину на сервис и заберу вечером в отличном состоянии, заводящуюся с пол-оборота, урчащую от благодарности в адрес чужого умельца с чуткими руками. Подъеду к садику, войду внутрь и услышу ее голос. Она будет разговаривать с кем-то, обернется, посмотрит на меня и строго спросит, пряча улыбку в уголках рта:

– Вы из какой группы? Кажется, детей уже не осталось. Приходите завтра пораньше, подберем что-нибудь стоящее.

Я приду домой поздно. Ночью. Сумасшедший, на ватных ногах и с крыльями за спиной. Открою вдруг показавшуюся чужой дверь, войду в коридор, разуюсь. Загляну в детскую. Разгляжу сопящих немым укором сына и дочь. Пройду на кухню и увижу тебя. Ты будешь сидеть с книгой и чашкой чая. С новой прической и в новом платье. Поднимешь глаза. Улыбнешься одними губами. Включишь микроволновку. Загудит, завертится мой ужин. Или завтрак? Я умоюсь и сяду напротив. Ты поставишь на стол еду, еще раз улыбнешься и опустишь глаза в книгу. Не в силах прочитать ни одного слова. Не в силах сдержать дрожь в ладонях. Не в силах вернуть румянец на посеревшие щеки. Годы, отданные мне и нашим детям, качнутся и, как стенобитное орудие, ударят в грудь. Чужая еда встанет колом в желудке. Чужие поцелуи вызовут ожоги на губах. Пустота и холод заползут в нашу квартиру и разлягутся на полу. Тишина натянется тонким тросом опоздавшего парома. И, как зуммер невидимой ночной опасности, прозвенит телефонный звонок…

Скоро придет зима. Может быть, стоит заняться машиной? А?

4.10.1999 г.

Всячина

На крыше церкви росли березы и трава. Березы шелестели на ветру. Траву никто не косил. К концу лета она выгорала от жары и свешивалась с гнилой кровли желтыми клочьями. Мальчик выходил на засыпанную мусором деревенскую улицу  и рисовал церковь на альбомном листе. Он пробовал стать художником.

Церковь не получалась. Наяву она была серо-красной, стройной, высокой, пусть и безголовой, а на листе кривой, несуразной, неправильной. Мальчик переключался на деревья, но и деревья выходили кривыми и несуразными. Впрочем, они такими и были. Клонились пышными кронами к дороге, словно им сослепу чудилась узкая деревенская речка.

Речка была чуть дальше. Улица упиралась в нее, превращаясь у последних домов в грязную и зеленую помойную яму. Но грязь уходила куда-то в землю. Речка текла сама по себе. В ней была чистая вода с пескарями и коричневый крупный песок. В самом глубоком месте вода доходила мальчику до пояса, поэтому на речку он мог ходить купаться один. За речкой снова стояли дома, за домами раскинулся сельский парк с деревянной сценой, потом маленькое поле, конюшня, снова поле, заросшее тростником озеро, за озером монастырь. В монастыре была школа и детский дом. За монастырем начинался лес. В лесу скрывалась больница, какие-то другие деревни и речки, и пруды рыбхоза, в которых нельзя было рыбачить, но всего этого, кроме больницы, мальчик никогда не видел, поэтому почти не думал об этом.

Мир казался ему похожим на карту, которая висела на стене автостанции в районном центре. В середине карты был помечен город, от него во все стороны тянулись как щупальца автобусные маршруты. Большие деревни на этой карте были помечены желтой фольгой из-под крупных шоколадок, а маленькие – белой из-под мелких. Мальчик думал, что все эти шоколадки кто-то съел и удивлялся, как можно жить где-то еще, а не на его родной улице в десять домов по нечетной стороне между церковью и помойкой. Он вставал у бабушкиного дома и кожей, волосами, босыми пятками, ушами, глазами, расковырянным носом, сгоревшими на солнце плечами чувствовал, что он находится в центре мира. За его спиной, за домом, за садом и огородом и кривой банькой лежала луговина, за ней болото, за болотом опять луговина, речка, деревня, разбитая дорога, опять деревня, опять дорога и снова деревня, очередной кусок дороги,  заросшая травой колея, а дальше глухие леса и болота. Там же, за его спиной, был пруд с завезенной невесть откуда противной рыбой ротаном, по ночам висела в небе Большая Медведица и начиналась зима.

По правую руку была помойка, речка, библиотека, где ему никогда не хотели давать по десять книжек сразу и не верили, что он их прочитал, когда он являлся туда через неделю. Там же был все тот же монастырь, конюшня, которую подожгли детдомовские мальчишки, и там же было поле, по которому бродил обгоревший конь. Кожа с него слезала лохмотьями, он дрожал, закатывал глаза, а вторая лошадка бегала вокруг и все норовила положить ему голову на плечо. Конь вздрагивал, оживал на мгновение и снова начинал отплывать в лошадиное и счастливое далеко.

Впереди был колодец, в который мальчик бросал ветки и на стенках которого далеко внизу росли сырые грибы. За колодцем жил фронтовик, который писал кляузы на всю улицу. По соседству обитал толстый старик, который днями копался в горбатом запорожце, но никогда его не заводил. Между этими домами был утоптан проход, называемый прогоном, за ним вилась тропка между огородами и приводила она к школе, к асфальту, к стеклодувной мастерской, усыпанной битым стеклом, к почте, магазинам и к автобусной остановке, откуда дорога тянулась до районного центра, до Москвы, до Белорусского вокзала и до далекой и любимой тетки под городом Полоцком.

По левую руку стояла безголовая церковь, в которой пьяные мужики в промасленных спецовках разбирали и собирали трактора, за церковью лежало кладбище, за ним пустырь, за пустырем поселок, за поселком болото, за болотом другая речка, за речкой косогор, за косогором лес, который назывался странно – сеча. Дядя, который приезжал к бабушке в августе и называл мальчика развалиной, шел в лес с двумя корзинками и доверху набивал их груздями и белыми. Мальчик ходил за ним без единого писка и не понимал, почему его называют развалиной. Зато он понимал, почему дядя ругается, что он идет за ним след в след. Конечно, так он не мог отыскать больше грибов, зато не ловил на лицо, уши, шею липкую паутину.

Мальчик закрыл глаза. Высоко над головой верещала сорока. По улице ходили куры. У соседки через дом лаяла глупая собака. На огороде созревала смородина. Учитель в школе сказал, что древние индейцы писали письма, завязывая узелки на пучках веревок. Сколько же надо было навязать узлов, чтобы рассказать хотя бы что-то о том, что вокруг? Об этом мире с центром возле разрушенной  церкви, в которой через тридцать пять лет обрушится купол и в которую бабушка посылала мальчика обжигать чугунные сковородки, потому что в алтаре была устроена кузня. Пьяный мужик совал сковородки в уголь, а мальчик вертел головой и рассматривал лики святых, думая, кто же из них бог? На высоком берегу реки, на другом конце улицы в шесть лет он тыкался носом в мамины коленки, дышал морозным воздухом, жмурился на январское солнце и уверял ее, что им никто не нужен, что им хорошо будет вдвоем, что он вырастет и обязательно сам женится на своей маме, а через сорок лет он будет стоять в полуразрушенной или полувосстановленной церкви на другом конце улицы и смотреть на маму, которая окажется в гробу с закрытыми глазами, в которых, он это явственно видел через мертвые веки, провалились зрачки.

У церкви было устроено футбольное поле с наклоном с фланга на фланг на целый метр или больше. С одной стороны было легко подавать угловые, а с другой трудно. На поле паслись коровы. У ворот стояли лужи. Хорошая жизнь была в телевизоре и на картинках. Вокруг все было не так. Но мальчику казалось правдой не то, что он видел вокруг себя, а то, что в телевизоре и на картинках. И то, что в книжках. А то, что вокруг него, представлялось случайностью и недоразумением. И детдомовские дети в его классе были недоразумением, тем более что почти все они рассказывали о том, что они в детдоме ненадолго, и скоро за ними приедут родители, а те, что не рассказывали, смотрели злыми глазами и били мальчика не за что-то, а просто по факту его существования, и они же, наверное, сожгли конюшню. Недоразумением была фабрика, на которой работала его мама, потому что выпускала она никому не нужные скатерти. Недоразумением был монастырь, по которому бродили пьяные реставраторы. Они белили башни, но когда переходили к следующей, предыдущая осыпалась и снова требовала побелки. Недоразумением было вообще все, кроме самого мальчика, его мамы, его бабушки и безголовой церкви, которая напоминала безнадежного больного. Его уже почти убили, но никак не могли добить полностью, не от недостатка жестокости, а от лени и безалаберности.

Кладбище у церкви заросло сиренью, ольхой, березой и рябиной. Железные кресты покосились и попадали. Оградки ушли в землю. Редкие цветы потеряли цвет. Сгинули в бурьяне могилы теток мальчика, которые умерли, будучи его ровесниками. Выросла липа на могиле его деда, который умер, не подозревая о будущем внуке. Дорога вокруг кладбища утонула в пыли. У домов на поселке не было даже штакетника, и вместо ступеней у дверей валялись куски бордюрного камня. Трактористы в совхозном гараже курочили синенькие немецкие трактора, вырывая из них кондиционеры. Заброшенный молокозавод сгорел, потому что мальчишки развели костер на чердаке. Карбид шипел в луже, а в бутылке взрывался. Детдомовские дети дрались. Рыба на озере не клевала. Болотину за огородами осушили, и в болото превратились огороды. Банька сгнила и накренилась. Церковь рухнула. Зрачки у мамы под мертвыми веками провалились. А лики над брошенной кузней уцелели. Надо только войти под разрушенный купол и посмотреть на руины изнутри. Но страшно. Стены могут сложиться внутрь вместе с ликами.

Те березы, что выросли на крыше церкви, ее и разрушили. Ненарочно. Наверное, такие же березы, только невидимые, росли и на теле мамы, пока она не упала. Теперь они растут на теле мальчика. Он так и не стал художником. Бог не дал таланта. Поэтому все, что с ним происходило, медленно уползало в черное озеро, что постепенно образовалось у него внутри. Уползало, натягиваясь веревками, к которым было привязано что-то тяжелое. И завязанные на этих веревках узлы рвали ему ладони.

2010 г.