Текст книги "Легко (сборник)"

7

Они сидели в машине на узкой асфальтовой дороге, стиснутой двумя озерами, заросшими тростником, и казавшийся  почти красным на фоне заходящего солнца монастырь медленно колыхался в отразившей его серой воде.

– Красная машина, красный закат, розовый от солнца монастырь.

– Как Китеж-град…

– Тогда мы должны быть в кольчугах и на  лошадях с красной сбруей.

– Ты заметила одну непостижимую вещь? Человек строит дома, дороги, возделывает поля, украшает жилище, одевается простым или причудливым способом и обнаруживает, что искусство сочетания цветов настолько тонко, что одна неверно подобранная вещь, краска, цветовое пятно могут привести к полному диссонансу и  отвращению взгляда. А природа, если только человек не приложил к ней руку тем или иным образом, всегда совершенна.

– То есть красота этого вида не зависит от цвета нашей машины? Но ведь монастырь – тоже дело человеческих рук?

– Да. Но мне почему-то кажется, что он вырос сам. Так же, как выросли эти громадные ветлы.

– Так бывает?

– Конечно, нет. Просто те, кто поднимал эти стены, кто устраивал озера, прислушивались к тому, что они делают. К тому, что молчаливо, но требовательно, стояло у них за спиной. Да и природа тоже не остается безучастной. Со временем она отвоюет утраченное. Она уже начинает делать это. Пятнами ржавчины, растениями, пылью, плесенью, мхом, снегом.

– Иногда какие-нибудь древние развалины кажутся красивее новых домов.

– Если только  в этих развалинах не угадываешь траур по прекрасным утраченным зданиям. Я просто привык к этому монастырю. Целый год ходил по этой дороге. Школа была в монастыре, в бывшей трапезной. Зимой мы срезали путь по этому озеру напрямик по льду.

– Не боялись провалиться?

– Зимы тогда были холоднее, а лед толще. Или я был меньше? Я знал названия всех башен, даже той, что не сохранилась. Вон там стена делает резкий изгиб, должна быть башня, тебе не кажется?

– Как она называлась?

– Не помню. Может быть, Угловая или Наугольная? Не помню…

– А я помню себя с двух с половиной лет.

– Я тоже. Но как-то смутно. Будто я смотрел когда-то кино про собственное детство. Кстати, это был довольно неплохой фильм.

– Наверное, сериал?

– Наверное. И первые серии, как и всегда, были самыми лучшими.… Но постепенно  актерам все надоедает… Я был совсем маленьким, когда здесь, в этом монастыре, снимались некоторые кадры для фильма “Война и мир”. Кажется, пожар Москвы. Кино тогда…  Это было что-то особенное. Наверное, актеры и режиссеры, да и все, имеющие отношение к кино,  чувствовали себя небожителями. Каждый день все село в полном составе устремлялось на съемки. Народ влезал через разломы на стены и шел, шел нескончаемой вереницей со стариками и детьми. И странно, но я совершенно не запомнил никакой съемочной группы, осветительных приборов, режиссера. Я запомнил странные бревенчатые дома, состоящие из одной передней стены, которые поджигали, и они горели. Это приводило в ужас. Для деревни пожар – это особенное событие. Жизнь и смерть, главный катаклизм. И еще я запомнил солдат. Красивых высоких солдат в странной форме с белыми штанами, в больших шляпах с пышными галунами или киверами, не знаю, как это называется. Эти солдаты по чьей-то безжалостной команде монотонно ложились и вставали с земли. У них были усталые лица с капельками пота на лбу и на щеках. Какая-то детская жалость зародилась во мне к этим молодым солдатикам из неведомой страны… Еще  какие-то люди суетились в подвалах собора, шел дым, и непонятные вздутые образования, то ли туши невиданных зверей, то ли какие-то тюки висели в этом дыму. Многие жители села снимались в эпизодах, поэтому, когда фильм показывали по телевизору, и я смотрел его,  узнавая  знакомые башни, между которыми метался Пьер Безухов, моя бабушка всех, снявшихся в массовке, называла по именам. А мне теперь кажется, что и это был сон….

– Ты любил когда-нибудь?

Он обернулся. Она сидела, развернувшись к нему, изогнувшись в немыслимой для взрослого человека позе, наклонившись в сторону и  положив голову на предплечье.

– Да. Маму. Тебя.

– Я не об этой любви. Ты любил когда-нибудь… женщину? Так, чтобы один раз и на всю жизнь? Чтобы умереть от любви.

– Как видишь, я жив, так что, увы.

– Я серьезно.

– А что, бывает такая любовь?

– Очень хочется, чтобы была.

– Но ведь это страшно.

– Разве любовь может быть страшной?

– Нет. Не это страшно. Страшно, что весь мир перестает существовать, кроме этой любви. А что есть любовь? Самоотречение во имя любимого человека? А нужна ли ему эта жертва? И что может быть хуже отвергнутой жертвы? А если  отвергающий  еще и нормальный человек? Если и ему эта невзаимность – мука безысходная?

– Но ведь  это прекрасно?

– Да. Но нет ничего вечного.

– Ну!  Я спрашиваю про ту любовь, которая на всю жизнь.

Он вздохнул и повторил:

– Нет ничего вечного.

– Ты опять становишься занудой.

– Нет ничего вечного.

Она надула губы. Он протянул руку, коснулся пальцами светлого пуха на ее шее, провел рукой по волосам.

– Прости. Я все-время забываю, что я не должен учить тебя. Никто за тебя не совершит твои ошибки. Ты не хочешь выслушивать поучения и одновременно хочешь знать. Но что можно сказать о дороге тому, кто еще не сделал ни шага? Пройди хотя бы дневной отрезок, оглянись, и ты поймешь больше, чем я могу тебе сказать. Никто не опишет боль от раны тому, кто не поцарапал и палец. Никогда мужчина не поймет, что такое выносить и родить ребенка. Чем больший жар пылает в душе твоей, тем большая вероятность, что жар этот будет недолгим. Пустячное чувство может стать началом  самой крепкой и прекрасной, хотя, быть может, и незаметной любви, а может так и остаться пустячным чувством. Ты спрашиваешь, любил ли я по-настоящему? Да. Но на всю жизнь? Счастье испытывает тот, над кем любовь взмахивает крылом. Но несчастен познавший миг счастья. Он никогда не забудет его вкус. Любовь… Что мы знаем о любви? Мы не можем понять даже самих себя. Клянемся в верности и всегда нарушаем клятву, даже понимая, что там все откроется… А открывается почти всегда все уже здесь. А что если наша любовь – это только опавшие лепестки  навсегда погибшего сада?

– Папочка. Я отключилась уже на второй фразе. Я ребенок. Короче. Значит, любить нельзя?

– Не любить нельзя.

– Непонятно!

– Любовь относится к тем явлениям природы, над которыми человек не властен. Это как ураган. Ты можешь забиться от него в бетонный бункер, но выключить его ты не можешь. Что ребенок еще хочет узнать?

– Ребенок не хочет забиваться в бетонный бункер.

– Понятно. Он хочет, чтобы чаша этой жизни была наполнена до краев и желание пить из нее, как и ее полнота, не проходили никогда.

– А так бывает?

– Не знаю. Вдесятеро приходится испить страданий за каждый глоток счастья.

– Но ведь страдание тоже может быть сладостным?

– Безусловно.

– И что же мне тогда делать? Ну, если вдруг…

– Страдать. И благодарить бога за эту возможность. И не забывать о достоинстве.

– О достоинстве? О морали? О нравственности? Фу… Это лекция?

– Никогда не делай того, за что перестанешь уважать себя сама. На самом деле это простые и действенные слова. Лучшая прививка от преступления, предательства, глупости и трусости. Не роняй своего достоинства перед тем, кто этого не заслуживает, и перед тем, кто будет общаться с тобой только как с достойным. А в эти две категории попадает все человечество.

– А если я вдруг все-таки забуду о своем достоинстве?

– Значит, ты влюбилась по-настоящему.

– А тебе приходилось терять свое достоинство?

Он не ответил.

– И как ты это пережил?

– Ты считаешь, что я это уже пережил?

– Значит, тебе приходилось страдать? Как это?

8

Приходилось ли ему страдать? Да. И это страдание было сладостным. И пусть по прошествии некоторого времени  вспоминать минувшие переживания было смешно и грустно, но в тот момент… Да полно. А любил ли он вообще в этой жизни? Терял ли он разум или он играл даже с самим собой? Он уже не раз задавался этим вопросом и  часто, закрыв глаза, как бы проигрывал одним пальцем основную тему партитуры собственных воспоминаний. Но не мог вспомнить мелодию…

С чего началось это все? Сначала были сны. Потом пришли книги. В селе была довольно неплохая библиотека. Он приходил туда вместе с мамой еще малышом, пробирался в читальный зал, садился за один из письменных столов и аккуратно листал подшивки журналов “Крокодил”. В библиотеке стояла почтительная тишина, пахло бумагой и канцелярским клеем. На столах жили настольные лампы, вырезанные из белого матового камня в виде сидящих горных орлов. Он трогал их холодные крылья и чувствовал, что они зорко следят за каждым его шагом.

Мама промучилась с ним несколько месяцев. В пять лет он начал сносно читать и, за неимением  лучшего времяпровождения, долгих зимних  вечеров и отвратительно работающего примитивного телевизора, – пристрастился к чтению. За год или за два он прочитал все сказки, несколько рыцарских романов, переключился на фантастику и  приключения. Он проглатывал толстые альманахи “На суше и на море”, книги из серии “Эврика”, какие-то учебники и справочники, и, обнаружив интересную книгу, разыскивал все прочие произведения того же автора. Конечно, не последним движущим чувством маленького человека было тщеславное желание блеснуть знаниями перед одноклассниками, но главным всегда оставалась неистребимая жажда узнавания нового. Книги сделали свое дело. Он навсегда стал человеком, сведущим понемногу, но почти обо всем. И еще он заболел  той странной, но прекрасной болезнью,  которую через много лет сам назовет  страстью творения. Пусть он не сразу научился чувствовать. Пусть  в начале своей жизни он стал  максималистом и идеалистом. Кто этого избежал? Потом это пройдет. Пусть и через много лет. Естественно через  некоторые страдания. Как говорят на востоке, человек – это стакан с водой, чтобы наполнить его новым содержанием, сначала нужно вылить то, что есть. Представьте, сколько времени и мучений  требуется, чтобы заменить содержимое, не выливая, но разбавляя прежнее? И кто знает, до какой концентрации жизнь развела в нем его книжное содержание? А ведь в  книгах писалось еще и о любви….

В книгах писалось еще и о любви. И эти сладкие страницы вкупе с периодом мальчишеского созревания и естественного интереса к противоположному полу, видимо, и послужили началом той великой игры, выиграть в которую ему было не суждено, как и каждому играющему с судьбой. Он начал придумывать себе жизнь. Вечерами, накрывшись с головой одеялом, он фантазировал, представлял себя в немыслимых ситуациях, удовлетворяя самые дикие мальчишеские похоти. Но, может быть, судьба берегла его? В то время, когда он рассматривал своих одноклассниц и  всех остальных знакомых девочек, близких ему по возрасту, намереваясь влюбиться в самую достойную, любовь пришла к нему, не спросясь.

Она была особенной. Она не повторилась никогда, да и не могла повториться, как не мог повториться он сам,  маленький и наивный. Она была старше его года на четыре… Для детей это вечность. Сейчас, по прошествии  четверти века, он смог вспомнить только несколько эпизодов из их общения, но лицо ее не сможет забыть никогда. Он учился в третьем или втором классе, их привели на утренник из начальной в среднюю школу в тот самый монастырь. Намечалась какая-то программа, эта девочка была председателем совета дружины пионеров, готовящих представление для самых маленьких, она выбежала в коридор, наткнулась на него, растерянного робкого несмышленыша, и попросила октябрятский значок, который ей был нужен на сцене. Бог его знает, о чем было это представление. Все это время, пока оно шло, он сидел, стесняясь своей голой школьной формы. Ему казалось, все видят, что у него нет значка. Когда все закончилось, он долго стоял у дверей пионерской комнаты, не решаясь зайти и попросить свой значок, она вышла оттуда через вечность, раскрасневшаяся, в красном галстуке, протянула его знак отличия и сказала: ”спасибо”. Это было в  первый раз. Это было в первый раз и последний, когда он запомнил ее еще подростком. Открытый лоб. Чуть вздернутый носик. Нежные губы, которым, как он сейчас понимает, могла бы позавидовать иная кинозвезда, светлые кудряшки волос… После этого он изредка встречал ее, но, занятый своими ребячьими делами, просто пробегал мимо, вздрагивая от тепла, наполняющего грудь, не зная еще, что семечко в его душе уже набухло и скоро даст росток.

Прошел еще год и еще один. Он уехал вместе с мамой из этого села, но в последний год вместе со своими сверстниками попал в  летний поход, который организовал их учитель математики. Поход этот был бесцельным, как и большинство подобных походов. Через леса и речки в сторону старинной усадьбы, но не до конца, а насколько хватит сил. В этом походе участвовала и она. Это был второй раз, когда он столкнулся с ней.  Она уже стала взрослой девушкой, кажется, даже училась  в последнем классе. Он превратился в подростка с разодранным носом, у которого от ее близости наступил стойкий столбняк в виде отсутствия способности к членораздельной речи и повышенной активности в добывании дров для костра, мытье посуды и прочих трудовых подвигах. Народу было много, учитель играл на гитаре, навсегда зародив в его сердце страсть к этому инструменту, а он смотрел на нее.

Он никогда не забудет эту светлую прядь, выбившуюся из пучка волос, которая падала ей на губы и которую она мягко сдувала время от времени. Они сидели у костра, спорили, кто первым пойдет спать, отгоняли комаров,  а он просто  смотрел на нее и даже мечтать не мог о том счастье, которое должно было с ним произойти. В общей толпе шести или восьми человек они оказались в одной палатке. Может быть, даже его рука или нога касались ее руки или ноги. Заунывно гудели комары, еще не научившиеся храпеть сопели деревенские мальчишки, а он лежал и плакал от охватившего его невыразимого счастья.

 Вскоре лето кончилось, и он уехал. Потом он снова приезжал на лето, но у нее была уже какая-то своя неведомая жизнь, и увидеть ее ему не удавалось. Он встретил ее случайно, она шла в компании молодых прекрасных девчонок и ребят, поймала его обожающий взгляд и  почувствовала что-то, потому что широко улыбнулась, смывая его с дороги своей теплотой, и прошла дальше. Наверное, она догадалась. А он остался стоять, немного контуженный на всю последующую жизнь.

Это был третий раз, последний. И сейчас, стоя у ее бывшего дома на узкой асфальтовой полосе напротив тонущего в озере монастыря, он понимал, что его лучшая игра уже сыграна, и четвертого раза, конечно же, не будет. Игра. Не по велению алчущей плоти, но по желанию души. Вот он, прекрасный взгляд зеленых глаз. Вот оно, легкое проявление симпатии, и пошло, понесло вплоть до глупостей, скандалов, обид, сердечной боли, и единственное лекарство – уехать, улететь, исчезнуть на год или на два из этого мира. И сдувается туман, уносит его ветерком времени… Но не всегда это лекарство имеется в аптечке. И вот уже игра заканчивается не самым лучшим образом. Или и это тоже любовь? Счастье, что ничто не вечно… Вечно только счастье, что появилось на свет это замечательное создание. И пусть он был неважным отцом, этот ребенок навсегда останется его единственным выигрышем. Ведь он всегда оставался игроком. Как прекрасный летун-стриж, который не может взлететь с плоской поверхности, он оставался в небе, не в силах коснуться земли, несмотря на тучи, молнии, град, усталость. Но тому, кто не может спуститься, приходится, в конце концов, падать. Но это после. А сейчас он имеет то, что имеет.

Летописец утраченных возможностей и совершенных ошибок, любил ли он когда-нибудь? А может, и не было этой светловолосой девочки с озерными глазами? И все это только миф, сказка, придуманная им самим? Отчего же живет в сердце эта невыносимая боль?

9

Они сидели в небольшом уютном придорожном кафе. Играла тихая музыка. Мягкий свет слабо парил под потолком, не в силах достичь сумрачных столов и пола. Одинокий алкоголик в смокинге, положив цилиндр на стол, нервно курил, тяжело и шумно вздыхал и неторопливо поглощал одну за другой тридцатиграммовые рюмочки с водкой. Как корабль, плавал за ярко освещенным прилавком  толстый обаятельный бармен в белой рубашке с  бабочкой, которая с трудом сдерживала рвущееся из его груди  здоровье. Сам же он смотрел на светлые кудряшки дочери, которые  ореолом светились вокруг затененного лица на фоне сверкающего тысячами очаровательных бутылочек окна, и беспричинно улыбался.

– Тебя обязательно накажут.

– За что?

– Во-первых, потому что поишь шампанским несовершеннолетнюю дочь. Во-вторых, при этом ты смеешься над ней. В– третьих…

– В-третьих?

– В-третьих, несмотря на то, что уже поздно и на улице темно, ты обязательно сделаешь еще какую-нибудь глупость.

– Взрослые не делают глупости, они совершают ошибки. Кстати, большинство из этих ошибок умышленные. Может быть, я сделал уже все свои ошибки, теперь только пожинаю их плоды?

– Значит, я плод твоей ошибки?

– Ты самый прекрасный плод моей самой удачной ошибки.

– Значит, это сознательная ошибка? Выходит, что отличие взрослых от  детей только в том, что они сознают, что делают?

– Наверное, не только в этом.

– Ну да. Конечно. Они значительно старше. Как это? Их биологический цикл подходит к концу. Еще немного и они почувствуют себя дряхлыми стариками. И тогда прозвенит уже самый последний звонок. Или старость и есть этот последний звонок? Что такое старость? Это просто увядание?

– Я и это должен знать? Может быть, это мне пока еще рано пропускать через себя?

– Писатель! – она негромко и прерывисто засмеялась. – Что такое старость?

– Ты хочешь, чтобы я поведал прекрасному юному созданию, что такое человеческая осень? Напугал ее картинами бороздящих лицо морщин, раскрыл ей тайну согнутой спины и окаменевших сухожилий, объяснил секрет увядающего разума и способы глубокого маразма? Зачем? Вдруг по неразумению своему она все еще собирается жить вечно?

– Да. Я собираюсь жить вечно.

– Все мы живем вечно.

– Я уже знаю, что ты мне скажешь. Ты скажешь, что это всего лишь жалкая оболочка и что есть вечная прекрасная душа. Но я люблю эту оболочку! – она подняла тонкую руку, взмахнула ей, вытянула ноги, повела шеей. – Я обожаю эту оболочку и не хочу с ней расставаться. Она мне нравится. Я не хочу оказаться кем-то еще, мужчиной, женщиной с другим лицом или телом, ангелом с белоснежными крыльями. Я хочу всегда быть сама собой.

– Я тоже люблю эту твою оболочку. Так же, как любил бы и любую другую. А как же инвалиды? Слепые от рождения? Уроды? Карлики? Они обречены на вечные муки?

– Обречены… Не знаю. Разве хочется думать об этом?

– Моли бога, чтобы думать об этом действительно не пришлось. Но будь уверена, что рано или поздно придется. Некоторые считают, что ад на самом деле здесь, на Земле. Что в наказание за грехи нам назначено родиться здесь, познать счастье и, неминуемо расставшись с ним, умереть в старости и муках. Я кстати, думаю так же. Но я не боюсь этого. Это прекрасный ад.

– Ад? Ты считаешь, что я в аду? За что? За что я должна умереть в старости и муках?

– Гусеница с ужасом думает о том, что ей придется стать куколкой, и совершенно не верит в существование бабочек. Все внутри нас: и зло, и благодетель. Пожалуй, что и ад у каждого свой. А оболочка, даже самая прекрасная, всего лишь оболочка. Думаю,  что собственное представление о себе будет со временем  само отражаться в нашем облике. А старость? Душа не меняется. И в семьдесят лет внутри седого старика живет все та же душа конопатого мальчишки, который босым бегал по соседским садам. Просто тело его, как облепленный ракушками корпус старого судна, потеряло уже свой ход, заросли тиной иллюминаторы, и уже не слышно никому, о чем там кричит капитан в капитанской рубке, и сам он уже ничего не слышит, и не знает, что вот-вот лопнет от ветхости паровой котел.

– Я бы в таком состоянии, как это… выбросилась на рифы.

– Многие собирались, но немногие выбрасывались. До самого последнего мгновения люди цепляются за жизнь. Какой бы ужасной она ни казалась.

– А мне кажется, что смерть – это так легко…

– Это и страшно. Слишком легко и просто… Особенно, если смерть кажется избавлением от мук…

– А разве смерть не может быть избавлением?

– Может. Избавлением от всего. Но кто тебе сказал, что там ты получишь облегчение?

– Зато я получу его здесь.

– Здесь тебя уже не будет.

– В таком случае, может быть,  облегчение получит кто-то другой.

– И после этого ты спрашиваешь, за что я наказана? Ты все еще думаешь, что смерть это легко?

– Все! Все! Все! Не хочу!

– Не волнуйся, это будет очень не скоро.

– Постучи по дереву.

– Да? – услышавший стук бармен выплыл из-за стойки, как корабль из-за пирса, и теперь линкором возвышался над их столом,  белый, как айсберг, выше и черный, как ночь, ниже ватерлинии. – Гости желают чего-то еще?

– Гости еще чего-нибудь желают? – спросил он ее.

– Да, – она зажмурилась, улыбнулась. – Гости желают шампанского, одну бутылочку с собой. Колу. Шоколад. И пирожные. И апельсины. И… пока все?

– Все? Ну и, конечно, счет. Вы примете наличными?

– Как вам будет удобно.

– Тогда, пожалуйста, счет.

– Секунду. Вам завернуть все это?

– Да. Пожалуйста. Ну, ты как? Не слишком ли много шампанского?

– Перестань. Завтра я опять буду приличной девочкой. Не пора ли нам оседлать нашего «мустанга»? Надеюсь, он выдержит двоих?

– Он выдержит  бесконечное путешествие.

– Ты все еще веришь, что хоть что-то бывает бесконечным?

– Оно будет именно таким. И даже после того, как ты встретишь того, при виде которого твое сердце застучит в два раза быстрее.

– Или умолкнет навсегда?

– На мгновение.

– Я обещаю прислушиваться к своему сердцу. Только…

– Ты боишься не услышать?

– Я боюсь тишины, которая не здесь. Как же оно будет стучать, когда мы лишимся нашей оболочки? Когда мы окажемся там. Там, где заканчиваются все бесконечные путешествия.

– Может быть, там оно будет петь?