Текст книги "Легко (сборник)"

16

Она открыла глаза и увидела серую брезентовую ткань. Пылинки кружились в воздухе. Тонкий луч света пробивался сквозь рваную дырочку на высоте человеческого роста. Щебетанье безымянной птички вливалось в палатку по этому лучу и гасло на земляном полу. Никого. Она села на серое байковое одеяло, зябко обхватила себя руками. В воздухе явно стояла жара, но ее почему-то знобило. Болела и кружилась голова, во рту стоял неприятный привкус. Противно дрожали колени. Господи! Как же она устала от этой нескончаемой гонки длиной во всю жизнь. Она встала, пошла вдоль одинаковых и скучных кроватей, нащупала брошенный кем-то белый халат, натянула его на себя и, все еще не в силах согреться, вышла наружу.

Палило полуденное солнце. Позади, за полосой оцепления, сдержанно шумела толпа, впереди, перед стеной джунглей, стояли молодые ребята в военной форме с оружием в руках и, сверкая солнечными искрами, кудрявилась колючая проволока. Какие-то озабоченные люди с папками, портфелями, рулетками и непонятными  приборами сновали туда и сюда. Она вдруг вспомнила, что оставила в палатке пакет с бананами, вздохнула и крепче сжала в руках сумочку. Возвращаться не хотелось. Хотя в палатке словно все еще оставалась часть ее, как бы не очнувшаяся от забытья. Она никак не могла вспомнить, зачем она здесь, что делает среди суетящихся людей на сухой, покрытой  коричневой истоптанной пылью полосе. И трамвайная линия, и улица казались ей неизвестными и такими знакомыми одновременно.

Она дошла до узкого прогалка в пышном проволочном заграждении и увидела, как несколько солдат суетятся у края зарослей, пытаясь накинуть веревку с прикрепленным к ней тросом на замерший в глубине зарослей танк. Взяла веревку и вошла в мягкую, но страшную дикую траву.

– Доктор! Куда вы? Доктор! – кто-то крикнул в спину. Она с трудом накинула веревку на оплетенную гигантскими вьюнами металлическую глыбу и пошла дальше. Ошалело свистели из тропических зарослей птицы умеренных широт. Истошно орал сибирский кот, запутавшийся в лианах. Покачивали зелеными ветвями проросшие заборы и телеграфные столбы. Она шла по сумасшедшему травяному ковру, на куски разорвавшему асфальтовые дорожки, ничего не понимая и почти не оглядываясь. Вот через березовый  забор свесился подсолнух  диаметром в метр, вот двое малышей с восторгом забираются по баобабовой яблоневой ветке, чтобы полакомиться килограммовыми яблочками. Вот изумленная бабулька выдергивает из земли полуметровую морковь и боится, боится нести ее на стол, ощупывает и недоверчиво принюхивается. Несколько детей пробежали мимо, обогнали ее, держа в руках  пакеты, наполненные  клубникой размерами с хорошее яблоко. Она вспомнила!

Она вышла на улицу Бакунина и вспомнила! Зеленая стена джунглей осталась позади. Она вспомнила и заторопилась, почти побежала. На траве у забора мирно спали, почти обнявшись, трое милиционеров и один, судя по белому халату, врач. Еще один врач медленно брел вдоль улицы, что-то бормотал и считал, считал, загибал пальцы, встряхивал руками и снова принимался за счет. Седой дед с бородой таежного пасечника наливал у водоразборной колонки воду в оцинкованное ведро, прищурившись, смотрел на врача и укоризненно качал головой.

– Здравствуйте, – сказала она ему.

– Здорово, коль не шутишь, – ответил дед и, покряхтывая, потащил ведро по улице. Она пошла следом.

– Что тут у вас происходит?

– Нешто сама не видишь? – дед невесело усмехнулся. – Катаклизма. Местная аномалия. Вся страна в дерьме, прости господи, а мы чем хуже?

– А что это там? – она кивнула в сторону зеленеющей за домами дикой полосы.

– Не знаю. По радио говорили, что метеорит упал, а я думаю, что это опыты.

– Какие опыты?

– Известно какие, над народом опыты, – дед остановился у калитки покосившегося дома. – Ты не обижайся. Чего-то не по себе мне. В ушах что-то звенит. Ты не думай, меня эти придурки на улицах не задевают. Я за свою жизнь видел субъектов гораздо опаснее. У нас тут с придурками полное изобилие. У нас с нормальными людьми сплошной дефицит. Вот если из-за этих кустов опять пенсию задержат, вот тогда будет действительно катаклизма. Только еще бутылки осталось собирать. Так что мне хоть метеорит, хоть еще кто. Прощевайте покуда. Бывайте здоровы.

Она проводила его взглядом и медленно пошла дальше.

– Доктор, послушайте, доктор!

Оглянулась. Молодой истрепанный милиционер без фуражки катил двухколесную садовую тележку, в которой лежал окровавленный человек.

– Доктор! Помогите.

– Извините, я не доктор. А что случилось?

– Этого я не знаю. Никто не знает, что здесь случилось. Метеорит упал с неба. И этот человек упал с неба. Уж и не знаю, что из этих двух событий больше похоже на правду.

– Подождите, он жив? Как вас зовут? Давайте его к колонке!

– Да жив он, жив. Загадка природы. Я тут всю ночь брожу, сначала искал место падения метеорита, потом выбраться отсюда хотел. Но почему-то не могу … или не хочу. Сержант Борискин я, Алексей.

– Нажмите.

Он надавил на рычаг колонки, она стала смачивать носовой платок и протирать лицо человека в садовой тележке.

– Представляете, здесь бродят милиционеры, врачи, курсанты.… Ну, несколько человек. Да, пожарные еще. Ну, как с ума все посходили, а которые слабее, так прямо на траву и спать. А ко мне подошел местный житель и говорит, командир, помоги, тут какой-то военный сарай сломал и спит теперь. Представляете? Он упал с неба, пробил головой крышу из дранки, чудо, что между стропил прошел. Потом плюхнулся в сено, вместе с сеном и рухнувшим потолком из чердака на пол. И в довершение всего сарай сложился внутрь, и его остатками крыши придавило. Так представляете, приходим, а он спит. Да и сейчас.

– Действительно, спит.

В тележке спал слегка поцарапанный, но умытый майор Калушенко. Сопел длинный узкий нос, вздымая поросль усов, подрагивали глазные яблоки и конечности, как у собаки, которой снится охота.

– Эй! – позвал его Борискин.

– Не надо! – испугалась она. – Пусть спит. Не знаю, откуда он упал, но больше всего похоже, что с табуретки на горшки с кактусами. Кажется, у него все в порядке. Вы можете проводить меня на улицу Пугачева?

– Да, конечно. Тем более, вроде и смена моя закончилась.

– Вы только не обижайтесь. Просто слишком много приключений уже было со мной, а еще только полдень. Сын у меня тут отдыхает. У бабушки.

– Да что вы? Пойдемте, конечно.

Она оставила  платок на лбу Калушенко, помогла стронуть с места тележку и пошла за Борискиным.

– Как вы думаете, – она едва успевала за его «неторопливым» шагом, –   а это не опасно?

– Не знаю, – вздохнул милиционер. – Опять в отделе все будут смеяться.

– Почему?

– А им лишь бы посмеяться. А надо мной сама жизнь любит посмеиваться. У вас бывали в жизни смешные моменты? А у меня их предостаточно. Да хоть эта тачка со спящим майором. Вот же улица Пугачева. Который ваш дом?

Она замерла. Посередине улицы стояла большая красная пожарная машина, но никакого движения не наблюдалось.

– Семнадцатый.

– Так пошли! Что же вы стоите?

Борискин толкнул тележку, и они подъехали к дому. Она осторожно тронула калитку. Во дворе бабушка вешала на растянутые веревки застиранные простыни.

– Мама, здравствуйте, где Павлик?

– Здравствуй, милая. Чего это ты вырядилась? Прямо как фельдшер!

Бабушка подошла, вытерла губы рукавом и чмокнула ее в щеку.

– Мама, где Павлик?

– Да что сделается твоему Павлику? Как с ума посходили все! На улице он или, может, у Семена клубнику обдирает. Хотя я сильно сомневаюсь, что у Пантелеева клубника может быть. А что это у вас человек в тележке спит? Что случилось-то?

– Мама, после! Мне Павлик нужен. Пойдемте, Алексей.

Она выскочила за калитку и, не прислушиваясь к поскрипыванию тележки и причитанию бабушки за спиной, побежала к дому Пантелеева Семена. У пожарной машины на секунду задержалась, растерянно посмотрела в сторону оврага и шагнула в калитку. Страшный небритый мужчина в телогрейке и тренировочных штанах аккуратно укладывал под голову спящих людей в пожарной форме какое-то тряпье и, увидев ее, приложил заскорузлый палец к обветренным губам. Павлик и Наташка сидели на краю воронки.

– Привет!

Она упала на колени, обняла его, прижала, вдыхая в себя мальчишеский щенячий запах и едва удержала слезы в глазах.

– Мам? – удивился Павлик. – Как ты сюда прошла? Там же все оцеплено, – и, словно устыдившись излившейся на него нежности, покраснел. – Это Наташка. Соседская. Бабы Дуси. А это Семен Пантелеев. Говорит, что он пить бросил.

– Привет, – сказала Наташка.

– А это он.

– Кто он?

– Метеорит.

На дне воронки подрагивала полупрозрачная розовая капля примерно в полметра диаметром.

– Он уменьшился. Он больше чем в половину уменьшился.

– Может быть, он испаряется? – спросил выпучивший глаза Борискин.

– Не знаю, – ответил Павлик, – только иногда он начинает дрожать.

– Наверное, он живой, – заявила Наташка.

– Павлик, – забеспокоилась подошедшая бабушка, – надеюсь, что ты не трогал эту гадость?

– Бабушка, – серьезно сказал Павлик. – Это не гадость. Вот Семен говорит, что это любовь.

– Это какая еще любовь? – спросила растерянно бабушка.

Семен, только что укладывавший спящих пожарников, молча курил на краю воронки.

– Чего ты молчишь, Семен? – спросила бабушка. – Какая еще любовь? Порнография, что ли? Или ты совсем уже перепился?

– Да уж, – Семен закашлялся, – похоже, что перепился. Только сейчас я трезвый. И свое уже отпил. Болен я.

– Знаем мы твои болезни, – махнула рукой бабушка.

– Рак у меня, баба Нин. Я это теперь точно знаю. Я чувствую. Тут уж пей, не пей.… А любовь… Ты что, думаешь, я там только чертей видел? А я сейчас близко от «там». Ты на цвет смотри. Если зеленая, то тоска. Если голубая, то мечта. Народ он тоже зря говорить не будет. Только голубая – это, скорее, надежда.… Если черная, то боль…  или смерть. Как у меня внутри. А это известно что. Любовь. Только концентрированная. Как газировка с двойным сиропом. Тут ее много, но она в руки не дается. Она только плачет. Плохо ей здесь. Слышите?

Мама, бабушка, Наташка, Павлик, Борискин со спящим в тачке Калушенко, как зачарованные, смотрели на этого опустившегося до самого дна, состоящего из одних морщин и сухожилий, самим собой и жизнью истерзанного человека и молчали.

– Я слышу! – радостно сказала Наташка. – Как мультики, только очень далеко. Плачет. Тихо. Или звенит? Как миллион колокольчиков.

– А я нет, – признался Борискин.

– Дурдом. Сплошной дурдом. Конец света, – сказала мама Павлика. – Что это? Почему любовь? Какая любовь? Откуда это все?

– Любовь-то? – Семен засмеялся хриплым нездоровым смехом. – А ниоткуда. С неба. Вот поэтому и любовь. Впрочем, это кому как. Кому любовь, а кому горше горькой редьки. Ничего. Любовь приходит и уходит…

– Почему уходит? – спросил Павлик.

– Да нет. Не уходит она, – Семен зажег потухшую папироску. – Тает. Только снег от тепла тает, а она от чего-то другого.

– От чего же другого? – спросил Борискин.

– Да уж ежу понятно, от чего, – ответил Семен. – От нас и тает. От нас. А может быть, и не от нас.

17

Что же мы будем говорить там, на высшем суде, когда ответ придется держать за деяния, совершенные в беспамятстве и безрассудстве? За грехи, содеянные в составе охваченной инстинктом безумия толпы? За невзначай затоптанных детей и женщин? За дружное одобрение мерзости и подлое уничижение истины? За собственное оболванивание и обезличивание? Ничего. Хоть и чувствуем, что и бессознательный грех не прощается. Ведь слепота душевная не есть слепота физическая, а есть недуг возмездный. Что нам остается? Лечиться от этой слепоты? Лечиться, помня, что можно вымолить прощение в один миг раскаяния и страданий за целую беспутную и никчемную жизнь, но можно не замолить за целую жизнь какой-нибудь один грех? Так ведь, как всегда, не хватит одного мгновения перед самой смертью. И что мы будем делать там? Ждать снисхождения, понимания и участия? Оправдываться или оправдывать? Так, это же самое мы и делаем здесь и сейчас. Безнадежное занятие по превращению мнимой истины в истину действительную. Философский камень ума, что сотворяется в мозгу от излишних мыслей так же, как камни в почках и печени от излишнего питья и еды. Так, как же? Сошлемся на волю невидимого демиурга, подменяя свои намерения его указаниями? Но торговец душами не может принудить. Принуждение рождает страдальцев. Торговцу нужны страдания, они его перманентный корм, но страдальцы – это семена ненужных ему всходов. Торговцу нужны позванные и откликнувшиеся, только они крючочки и точечки в его партитуре. Но вот музыканты расставлены, лезвия смычков занесены, струны натянуты и налиты венозной  кровью. Сейчас грянет. Благодарите господа, грешники, что не дано вам услышать всего этого звука, в котором потонет ваш слабый писк бессмысленного оправдания…

Илье Петровичу представитель президента не понравился сразу. Он был молод, нагл и невоспитан. Он вывалился из бронированного «Мерседеса», как коронованная особа, которую слуги привезли в клозет на предмет легкого облегчения, и хочется ей облегчиться, да очень уж она сомневается в стерильности пальцев, которыми будут расстегивать ей ширинку. Где уж тут соблюсти чистоту династии…

Представитель президента сфокусировал взгляд в точке, расположенной где-то в непроглядной дали за спиной Грядищева и сказал в воздух:

– Французов. Владлен Клементьевич. Уполномоченный администрации президента.

– Грядищев, – сдержанно ответил Илья Петрович, не протягивая руку и лишая, таким образом, Владлена Клементьевича возможности демонстративно ее не заметить. – Мэр.

– Мэр? – удивленно переспросил Французов и лениво щелкнул пальцами. В ту же секунду во рту у него оказалась сигарета, мигнул огонек зажигалки, и синий клуб дыма полетел в сторону лица Грядищева. Не долетел. Далековато.

– Класс! – рассмеялся Грядищев, подумав про себя: «Тяжеловато тебе будет строить карьеру, сосунок, с такой фамилией и таким президентом». – Если эта охрана и охраняет так же, как дает прикурить, то я за нашего президента спокоен. Балет…

– Ну и что ты тут творишь, «пока мэр»? – спросил Французов, пропустив усмешку Грядищева мимо ушей.

– Это ты о чем, «пока представитель пока президента»? – переспросил Грядищев.

Французов удивленно и растерянно приподнял брови и посмотрел в глаза Грядищеву. Напрасно. Были бы у кроликов мозги, ходили бы они в стране удавов только в черных очках. Страшный взгляд у удавов. Холодный. Только и выручает кроликов плодовитость. Ну, это кто как может.

– Что ты, Владлен Клементьевич? – негромко и участливо спросил Грядищев замолчавшего Французова. – Расслабься. Тебе повезло. Ты приехал в город, в котором все в порядке. Пенсия на двести рублей больше, чем везде и выплачивается вовремя. Промышленный рост пять процентов за десять декад. Зарплата день в день. Народ счастлив. Сегодня у нас, кстати, очередной праздник. Доложишь президенту или тому, кто там у вас за него, приятные новости. Это же просто везение, в наше то время, когда кругом одни ЧП и катастрофы. А этой «недвижимости», – Грядищев кивнул в сторону «окопавшихся» на асфальте охранников, – советую дать команду вольно. У нас тут не медельинский картель. Туристов и чиновников не убивают. Пошли, Владлен, к народу.

С этими словами Грядищев развернулся и двинулся в буйство красок  и веселья, предоставляя Французову сделать выбор: оставаться в кадре или ограничиться упоминанием в качестве эпизодического лица.

– Сто дней нашей работы, – обвел рукой Грядищев цветастые торговые ряды и толпы снующих горожан. – Праздник! И заметь, ни копейки из казны. Все усилиями наших предпринимателей. И даже цены снижены на все группы товаров на двадцать процентов. Практически добровольно. Коллективы городской художественной самодеятельности выступают на всех площадках бесплатно. Пиво бесплатно. Это наш городской торг устроил по случаю успешного прохождения налоговой проверки. Нашими налогами страна держится. Или, по крайней мере, некоторая ее часть.

– Но позвольте! – Владлен растерянно вышагивал за Грядищевым, придерживая ладонями развевающиеся фалды дорогого костюма. – Все прекрасно, но как же этот, как его, метеорит? Все агентства мира сейчас отстукивают об этом происшествии, а у вас тут  какой-то праздник?

– Да пусть отстукивают кому угодно и что угодно, – Грядищев ласково потрепал по голове пробегающего мальчишку, улыбнулся. – Когда же вы, наконец, там наверху поймете, что главное это люди? Что там метеорит, кусок камня или железа? А человек – это и объект, и субъект, и цель и средство, человек – это все! Войны бы не было! Законы толковые нужны. Стабильность. Порядок. А метеорит – это дело временное и редкое. И мы из-за космического булыжника праздник отменять не собираемся.

– Ну, как же? – развел руками Владлен. – Куда же он хоть упал? Как он выглядит? Может, он из золота? Вас это не интересует?

– Меня все интересует! – ответил Грядищев, размахиваясь и под аплодисменты окружающих ударяя по силомеру. – Особенно меня тревожит, что наше правительство, похоже, надеется, что решение всех проблем свалится ему прямо на голову. Только ему невдомек, что при этом его может этим решением просто-напросто раздавить. Мы не ждем милостей от природы, мы их добываем вот этими руками, – Грядищев показал Владлену внушительные кулаки, – и вот этой головой, – Грядищев постучал кулаками по собственной голове. – А метеорит что, его сейчас ученые изучают, ФСБ. Район падения оцеплен. Горожан своих бережем. Ведь он летал, можно сказать, неизвестно где. Вдруг радиация? Проверяем. Сами увидите его еще, не сомневайтесь. Если он, конечно, был.

– То есть, как это, «если он, конечно, был»? А что это было? – удивился Владлен.

– Ну, если бы я все знал, тогда ты бы был моим представителем… может быть. А так… Загадка природы. Семен Борисович! Николай Дормидонтович! Опять?

Возле рядов кондитерских изделий стояли двое удивительно полных мужчин. Настолько полных, что, столкнувшись животами, они никак не могли дотянуться до физиономий друг друга, а только дергали друг друга за рукава и шипели.

– Семен Борисович Мукомолов и Николай Дормидонтович Сотов! – представил их Грядищев, – Директор городской батонной фабрики и директор кондитерского производства «Акация». Конкуренты! Так. Что теперь не поделили?

– Как что?! – прошипел Мукомолов. – Смотрите, Илья Петрович!

– Что вы шипите? – спросил Грядищев.

– У него «голос кондитера» пропал, – съязвил Сотов.

– Секундочку, я Мукомолова спрашиваю.

– Я не шиплю! Я киплю! – возмутился Мукомолов. – Читайте, что на «акациевском» павильоне написано!

– Так. Что тут? – Грядищев подошел к павильону. – «Кондитерский цех «Акация». Эклеры настоящие. Цена пять рублей». И что?

– Как что?! – замахал руками Мукомолов. – Выходит, что если эти эклеры настоящие, то мои, что, фальшивые?

– А я про ваши ничего и не писал! – подал голос Сотов.  – Я только свои ем, мне здоровье дороже!

– Ну, ну, ну! – поднял руки Грядищев. – Спокойнее. Вот ведь как радеют за интересы народа. Семен Борисович! Никакого противоречия.  Напишите и вы что-нибудь. Например:  эклеры, тоже вкусные. А?

– Я ему такое напишу! Я весь город хлебом кормлю!

– Не хлебом единым, – отозвался Сотов.

– Тихо! – рявкнул Грядищев. – Ломятся в открытую дверь и не могут пройти. Габариты не позволяют! Не видите за малым большое? Судьбою вам уготована благородная стезя, подсластить нелегкую жизнь простого труженика, а вы спорите о каких-то эклерах? Очнитесь! Да… Только конкуренция выведет нас на новый уровень. Но конкуренция цивилизованная. А будете конфликтовать, поставим вопрос о слиянии ваших производств в одно. Посмотрим, как вы уместитесь в одном кабинете!

– Вот так и живем, – сокрушенно вздохнул Грядищев, покидая оторопевших кондитеров и останавливаясь у помоста, где выступал танцевальный коллектив девушек, находящихся в сдобном комсомольском возрасте, но пребывающих в счастливом неведении, что этот возраст когда-то считался комсомольским, – то одна проблема то другая. Слава богу, что основные задачи более или менее решены. Ну, там мясо, молоко, жилье, соцобеспечение. Все в порядке. А мелкие проблемы помогает решать нам сам народ. Рядовые, можно сказать, труженики. Вот как эти. Активисты-пенсионеры. Господин Федоткин, ветеран оперативно-розыскной работы и господин Вангер, почетный стоматолог нашего города. Что там?

– На самом деле уменьшилась где-то метров на тридцать или пятьдесят, – вытер пот со лба Федоткин.

– Если быть точнее, – Вангер пота не вытирал, – в среднем на двадцать семь метров, в том числе со стороны ярмарки и скопления народа на пятьдесят восемь за последние двадцать-тридцать минут. Соответственно ширина полосы выросла, но уже по направлению внутрь зоны.

– Сколько сейчас времени? – спросил Грядищев.

– Пятнадцать тридцать, – непроизвольно и натренированно ответил Владлен.

– Значит, примерно один метр в двадцать секунд, – задумался Илья Петрович. – Спасибо, продолжайте наблюдение.

– Что уменьшилось? – спросил Владлен.

– Наши мелкие проблемы уменьшились еще на пятьдесят восемь метров, – ответил Грядищев, – Иннокентий! Что опять?

– «Кот» прибыл, Илья Петрович.

– «Кот»? – усмехнулся мэр. – Главное, что бы он дорогу не перебегал. Впрочем, он рыжий.… Надеюсь, он не собирается, как два месяца назад, придти в кабинет мэра, чтобы доложить, что «в городе все спокойно»?

Гусев и Семенов, постоянно, как горный перевал, сопровождающие мэра с подветренной стороны, насупились и раздвинули пиджаки, демонстрируя маленькие пистолетики на заборах грудей.

– Ну-ну! Постреляйте еще тут у меня, – осадил их мэр. – Сергей Сергеевич, узнайте, что там ваш подопечный хочет?

Лафетов, внезапно приобретший профессиональную грациозность балерины и трезвость рук вдрызг пьяного сантехника, нащупавшего спасительный гаечный ключ, подозвал длинного, худого и нескладного майора и что-то шепнул ему на ухо. Майор гигантским циркулем шагнул в сторону, выудил из толпы розовощекого лейтенанта и повторил с ним манипуляции Лафетова. Лейтенант козырнул и, не спеша, прошел двадцать метров, отделяющих его от стоящей у живой пыльной изгороди уныло-презрительной особы мужского пола.

– Хлыщ, – угрюмо прокомментировал Лафетов. – Две ходки.

– Мало, – ответил Грядищев.

Хлыщ выслушал слова лейтенанта, отошел к замершей на обочине веселья несуразной иномарке и переговорил с торчащей из-за темного стекла отливающей голубизной татуировки рыжей частью тела невидимого мужчины.

– Все бандиты на одно лицо, – рассеянно сказал Владлен. – Что здесь, что в правительстве.

– Поверьте мне, мой милый, – прищурился Грядищев. – Мы живем в удивительное время. Недавно, чтобы выжить, нормальным людям приходилось маскироваться под бандитов. Сейчас бандиты понемногу начинают маскироваться под нормальных людей. Ну?

Подошедший Лафетов вытер заблестевшие щеки и лоб носовым платком:

– Кот говорит, что лучше худой мир, чем добрая ссора. Зачем, спрашивает, братков повязали? Говорит, что блюдет закон и порядок. Считает вас за, простите, пахана, век воли не видать.

– Накаркает, – усмехнулся Грядищев. – Передай ему, Сергей Сергеевич, что правила игры устанавливает городская администрация. И если на «доске» одновременно расставлены и шахматы, и шашки, ситуация временная и не в пользу шашек. Даже если они и считают себя дамками. И если бы не порядок, который мы установили, он бы уже лежал на почетном месте на городском кладбище, как и его предшественники. И еще скажи ему, что если он еще раз рискнет обратиться ко мне подобным образом, я все сделаю, чтобы начальник УВД города Лафетов Сергей Сергеевич распрощался с должностью. Понял, Сергей Сергеевич? Так и передай.

– Понял, – закашлялся Лафетов, повернулся и заторопился в сторону майора, наливаясь на ходу праведным гневом, как прихлопнутый молотком палец.

– Вот ведь как, – подумал вслух Грядищев, увлекая за собой Владлена. – Никак не удается отсортировать. Вот бандиты и вот нормальные люди. Так и норовят перескочить из одной категории в другую. В чем задача руководителя? Управлять и калибровать. Создать такие условия, при которых всякое отклонение от нормы отсекалось. И уж с отсеченными – особый разговор. Гениям – почет и уважение. А лучше всего – доильный аппарат и в стойло. Бандитам и дегенератам – позор и унижение.

– А лучше – доильный аппарат и в стойло? – догадался Владлен.

– Нет, – остановился Илья Петрович. – Не будешь ты моим представителем, Владлен. Умный – это не тот, кто понял и сказал. И не тот, кто понял и не сказал, надеясь, что начальник сам догадается и понятливость его оценит. Умный – это тот, кто понял, и не сказал, и не дал повода заметить свою понятливость. Ценят глупых и незаменимых. Дилемма? Ведь незаменимым может быть только умный человек? А разве начальник позволит, чтобы кто-то был умнее его? Какой из этого следует вывод? Самое опасное для подчиненного – перестараться! Понял? Оставайся-ка ты пока, Владлен, представителем президента, а там посмотрим. А вот и отец Федор. Здравствуйте, Федор Михайлович!

Грядищев широко распахнул руки и двинулся навстречу привычно страдающему в длинной темной одежде священнику, наклонился, как пикирующий самолет, как бы собираясь поцеловать священнику руку, но в последний момент взмыл вверх, ухватил руку священника обеими руками и внушительно ее встряхнул.

– Отец Федор, – представил Грядищев Владлену священника, – Настоятель нашего кафедрального собора. Можно сказать, что посредник между нами и всевышним. Небесный дилер. Брокер человеческих душ. А это представитель президента. Владлен Клементьевич Французов.

Священник скорбно поджал губы, осмотрел чиновников и вздохнул:

– Здравствуйте, Илья Петрович. Здравствуйте, Владлен Клементьевич. Кстати имени Владлен в святках нет. Можно перекрестить на другое. Что касается слов ваших, Илья Петрович, какой же я брокер? Брокер – это, скорее, вы. Я пастырь человеческих душ.

– Это почти одно и тоже, Федор Михайлович. Спасибо, что почтили своим вниманием праздник наш.

– Спасибо за приглашение на ваш праздник, Илья Петрович. Какие заботы одолевают городского голову? Как решаются земные проблемы?

– Да вроде как небесные проблемы у нас, Федор Михайлович?

– Слышал я, Илья Петрович, что камень упал с неба на город наш?

– Камень, не камень, но что-то упало, Федор Михайлович, разбираемся в меру сил и возможностей своих.

– Сказано, Илья Петрович: «И звезды небесные пали на землю, как смоковница, потрясаемая  сильным ветром, роняет незрелые смоквы свои»[1]1
  «Откровение» глава 6 – 13


[Закрыть]

– Что нам от ваших страшилок, Федор Михайлович? Ведь сказано: «…участь сынов человеческих и участь животных – участь одна; как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех,  и нет у человека преимущества перед скотом; потому что все – суета!»[2]2
  «Екклесиаст»  глава 3 – 19


[Закрыть]

– Ах, Илья Петрович! Если бы смерть была так страшна. Ведь сказано: «…люди будут искать смерти, но не найдут ее; пожелают умереть, но смерть убежит от них»[3]3
  «Откровение» глава 9 – 6


[Закрыть].

– Не стойте над нами, Федор Михайлович, а идите к нам. Тогда и слова ваши будут иными. Ведь сказано: «Есть и такая суета на земле: праведников постигает то, что заслуживали бы дела нечестивых, а с нечестивыми бывает то, чего заслуживали бы дела праведников»[4]4
  «Екклесиаст» глава 8 – 14


[Закрыть]. Что нам думать о делах небесных?  Нам на земле жить. Жить и строить. Храмы и те из камня делаются!

– Что вы сможете построить из камня, Илья Петрович, если душа ваша будет пуста? К богу надо сначала обратиться! И кому будет нужен ваш храм, если вдруг и получится храм у вас, а не вертеп? Ведь сказано: «И не войдет в него ничто нечистое, и никто преданный мерзости и лжи, а только те, которые написаны у Агнца в книге жизни»[5]5
  «Откровение» глава 21–27


[Закрыть].

– Так не вы же книгу жизни заполняете, отец Федор! В своей епархии-то разберитесь. Вон мне Лафетов докладывает, опять ваш отец Питирим народ баламутит, крестный ход затеял. Кричит, что сатана упал на город!

– Много верующих, Илья Петрович, но мало верящих.

– Так, может, Питирим как раз и хочет число верящих увеличить? Проповеди вот читал на простом, разговорном, понятном народу языке. Непотребные слова употреблял только при описании полчищ сатаны. А вы его ненормальным объявили. Сначала, получается, рукоположили, потом рукоприложили?

– Что значит понятный язык? Вера через сердце входит, Илья Петрович. Через уши и голову одни сомнения.

– Как же вы, отец Федор, в сердце попадете, голову минуя?

– К душе обращаться надо, Илья Петрович. Блюсти себя надо. Вы вот дни проводите свои в заботах о нас, так помните: кому многое дано, с того многое и спросится.

– Одно непонятно, Федор Михайлович, зачем он спрашивать будет, если он и так все знает? Нестыковочка выходит. Спросят – так ответим. Только мы туда не спешим, нам еще здесь далековато до задуманного.

– Ну, так помогай вам бог в заботах ваших. Заходите, кагорчиком попользую. Знатный кагорчик у нас в этот раз. А то на службе совсем не бываете.

– Заботы одолевают, – сказал вслед уходящему священнику Илья Петрович. – Не поможет нам бог в заботах наших. На бога уповать – результата не видать. Хороший у нас настоятель. Строгий. Занудливый, но в меру. Главное, понимает, что для церкви лучше верующий, не ходящий в храм, чем неверующий, в храме со свечкой стоящий. Жаль только, что зашоренный, как и все священники. Жаль, что зашоренный, но хорошо, что не слепой. Софья Ивановна?

Из толпы зимней бабочкой выпорхнула Софья Ивановна.

– У вас телевидение было?

– Да, Илья Петрович.

– Ну и как?

– Злятся. Репортер сказал, что снимать пустые койки и палатки не будет. Неинтересно.

– Видели? – усмехнулся Грядищев. –   Неинтересно! Им трупы подавай. Кровь. Скандалы! Ну, уж извините. Чего нет, того нет!

– А как же, – Владлен прокашлялся. – У меня есть информация, что представитель МЧС выпал из вертолета?

– Выпал? – Илья Петрович расхохотался. – Ничего подобного. Спрыгнул! Метров с пяти. Служебное рвение. Излишнее служебное рвение. Тоже думал, что у нас тут проблемы. Мы за ним в бинокль наблюдали. Кажется, даже ногу повредил. Нога не голова, заживет, и не заметишь. Главное, чтобы человеком хорошим остался в памяти потомков. А вот и аттракционы!

Илья Петрович остановился у карусели и довольно засунул руки за ремень. Весело визжали детишки. Сновали замученные, но счастливые курсанты в белых халатах с молодыми девчонками, от которых приятно пахло ванилью и шоколадом. Откуда-то сбоку тянуло запахом шашлыка и ароматом каких-то чудесных азиатских яств. Танцевали цыгане с побитым молью или кнутом медведем. Врезались в толпу остервенелые затейники. Все шло своим чередом. Как счастливый режиссер массовых представлений, которому  доверили морочить голову большому количеству людей и при этом щедро профинансировали, Илья Петрович отдавал незаметные и внешне бессмысленные указания, и праздник продолжался, рос, разрастался и под влиянием  горячительных напитков, заразительного веселья и контраста с суровой реальностью постепенно превращался в чудный карнавал и разрешенное всеобщее легкое помешательство. И вот, когда энергия веселящейся толпы накопилась и достигла апогея, грозя плеснуть беспределом, когда загудели конденсаторы тысяч душ и пошли вразнос моторы тысяч сердец, когда набухли шаровые молнии грозящего разряда, Илья Петрович шевельнул плечом, взял за одну клешню Гусева, за другую Семенова и рванулся сквозь толпу! Гусев схватил за руку Владлена, Семенов – Василия Николаевича, те, повинуясь гипнотическому зову далеких языческих предков, еще кого-то, и вот поползла, полетела через толпу, скручиваясь спиралью, диковинная двойная змея, замыкая в единый проводник, разряжая и успокаивая наполненную первобытным экстазом сумятицу человеческих тел.