Текст книги "Египетское метро"
Автор книги: Сергей Шикера
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)
XXIII
Следующий день выдался самым пасмурным из всех проведенных им здесь. К тому же с утра пораньше отключили свет, и стояла такая темень, что только вплотную у окна можно было разобрать шрифт на странице. То и дело начинал сыпаться мелкий дождь.
Ну и какие будут на сегодня планы? У него уже почти вошло в привычку после завтрака звонить ей, чтобы, поболтав ни о чем, договориться о встрече, и теперь его так и тянуло хотя бы проверить, есть ли еще его имя в ее телефоне. Вчера, возвращаясь домой, он позвонил Филиппу с намерением перенести сделку поближе, да хоть на завтра, но тот сказал, что покупателя в городе нет и не будет вплоть до назначенного дня.
Так какие планы на сегодня? Чем бы он мог заняться еще, кроме как есть себя поедом и мучить вопросами: какого черта он вчера полез под кровать и как вообще такое могло случиться? С ума он в ту минуту сошел, что ли? Она запаниковала, плохо соображала, но он-то? И если бы не покорное лежание бок о бок с полоумным лектором, разве возможно было бы последующее унизительное вышвыривание его за дверь? Такой звонкой оплеухи он не получал уже… Да он вообще никогда такой не получал! Глухую, безответную пустоту, в которой тонули эти вопросы, время от времени озаряла безумная мысль: немедленно отправиться на Коблевскую, ворваться в комнату и, отталкивая Майю, лектора и кого там еще, броситься под кровать, чтобы тут же из-под нее выскочить: «Вот он я! Что дальше?»
Поглощенный воспоминаниями о вчерашнем позоре, он даже не очень удивился приходу Мальты. Она была не одна, а, как и в последний раз, с двумя сопровождающими. Из темного подъезда они ввалились в еще более темную прихожую. Мыслей у Тягина по поводу неожиданного визита хватило только на мрачную шутку: «Надеюсь, они пришли не мыться». Из прихожей Тягин позвал их в комнату, самое светлое место в квартире, и вся троица, не раздеваясь, шумно и неуклюже, как будто глубокие утренние сумерки сделали их габаритней и тяжелее, одной сплошной массой двинулась за ним. Только когда они вошли в комнату, Тягин разглядел в одном из спутников Абакумова.
– Мы ненадолго, – сказала Мальта.
Она и Абакумов сели за стол, а приятель Мальты с кошачьей мордой, потряхивая то одной ногой, то другой, встал за спиной у Абакумова. Поводив головой из стороны в сторону, но так и не решившись оглянуться, тот вздохнул и произнес:
– Темно как…
Тягин стоял у окна, скрестив руки на груди. В кухне зазвонил телефон, он вышел. Звонила Даша. Это был уже второй ее самостоятельный звонок.
– А у нас метель… – сообщила она.
– Поздравляю.
Коротко и не очень приветливо с ней поговорив, Тягин вернулся в комнату с тремя молчаливыми тенями.
Ладони Абакумова лежали на небольшом бумажном свертке. Он двинул его к середине стола и сказал:
– В общем так, Миша. Деньги я наконец достал. Вот они. Давайте закончим всё это. С Сашей, ты знаешь, у меня отношения никакие, поэтому очень прошу тебя, передай их ему. И еще передай ему, что мне очень жаль.
Абакумов перевел взгляд на Мальту и наконец решился заглянуть через плечо на ее спутника.
Мальта вытащила из рюкзака уже знакомую сложенную вчетверо бумагу, развернула, следом достала зажигалку.
– Расписка, – объявила она и высекла огонь.
Когда в гнетущей дневной темноте сырая бумага, нехотя догорев до половины, вдруг ярко вспыхнула, Мальта вскочила и бросилась в ванную комнату. Зашумел унитаз. Тягин и Абакумов, пока ее не было, смотрели в окно.
– Миша, я тебя прошу: возьми их, пожалуйста, – попросил Абакумов.
Вернувшись, Мальта велела приятелю подождать на улице. Когда приятель с Абакумовым вышли, развернула сверток, отсчитала деньги, спрятала отложенное в карман, остальные вновь завернула и положила на прежнее место.
– Тут половина, – сказала она. – Я так понимаю, они вам не нужны. Отдадите их Саше. Пусть скажет вам спасибо. Нравится это вам или нет, но я опиралась на вас, и ваше присутствие мне очень помогло. Правое дело – великая вещь. До свидания.
Проводив ее, Тягин бросил сверток в рюкзак, туда, где уже лежал аванс за квартиру. Надо будет сунуть деньги Тверязову перед отъездом, в самый последний момент, чтоб без объяснений. Интересно, что тот подумает, когда в деталях узнает всю историю? Впрочем, нет, не интересно. А вот вчерашней пьяной просьбой Тверязова увезти его в Москву еще вполне можно воспользоваться. Как бы приняв ее на время за чистую монету. Надо только поторопиться, пока тот не позвонил с извинениями.
Грозный и, чего уж греха таить, подловатый визит к Хвёдору продлился не более получаса, всё решилось в два счета. Он даже с наслаждением заявил с порога, что Тверязов решил перебираться Москву и просит материально посодействовать. Двоих сразу Тягин не потянет, и, поскольку задаток получен и отъезд назначен, ответ ему нужен сию же минуту. Мысль о том, что Хвёдор может передать этот разговор Тверязову, Тягина еще больше раззадорила.
Хвёдор выглядел испуганным.
– Я еду, – сказал он.
– Едешь? Это ты когда решил? Только что?
– Сегодня утром. Собирался тебе звонить.
– Смотри, какое совпадение! А завтра утром ты опять передумаешь и начнешь выкобениваться и морочить мне голову? Какие-нибудь условия выторговывать? Там, я помню, у тебя женщина какая-то прошлый раз мелькнула.
– Я еду, Миша, еду, всё. Вещи потихоньку собираю. Чтоб ничего не забыть.
Тягин подозрительно уставился на Хвёдора. «Нет, тут какой-то подвох», – подумал он.
– Еду, – повторил Хвёдор.
– Я тебе не верю. Может, ты мне на день отъезда что-то приберег? А ну, колись. Или я звоню Тверязову.
Хвёдор, видимо, и сам понял, что без доказательств тут не обойтись, и протянул Тягину листок. Тот развернул и хмыкнул:
– Вот теперь верю.
В руке у него была повестка в военкомат.
– А женщина… Ну да, у меня есть женщина, – глядя на Тягина с надеждой и чуть ли не слезами, промолвил Хвёдор; в беспокойных жилистых руках он вертел какую-то ржавую штуковину. – У нее двое детей. Я думал, как-нибудь.
– Со своей женщиной… – не дал ему договорить Тягин. – Кстати, позвони Даше, успокой. А со своей женщиной ты будешь разбираться сам и потом, когда на нее заработаешь.
Хвёдор грустно покивал.
– Сегодня, надеюсь, всё хорошо записал? – спросил Тягин.
– Что записал?
– Ну, что ты там во время наших встреч на свой диктофон записываешь.
От Хвёдора Тягин пошел пешком и, выйдя к спуску Маринеско, остановился в самом начале. Не лучшее место для раздумий, одно из самых открытых и продуваемых в городе, но надо было придумать, куда податься. Он и к Хвёдору-то поехал, чтобы убить время, – можно было всё сказать по телефону. Странно: он попытался вспомнить, чем занимался, когда оставался один, – ведь не всё же время он проводил у Майи – и не смог.
С Софиевской Тягин свернул на Конную, намереваясь зайти на Новый базар выпить вина и на подходе к нему вспомнил, что где-то здесь работает сестра Майи. Синий ларек. В ларьке ее не оказалось, там сидела женщина помоложе. Выложив на прилавок руки в оранжевых митенках, она шевелила под музыку пальцами со свеженакрашенными ногтями и поводила плечами. Как только он назвал имя Зина, продавщица спросила:
– Вы Михаил?
– Да, – удивленно ответил Тягин.
– Не вовремя вы, конечно. Сейчас, подождите, – она встала и отошла вглубь.
Рядом, время от времени тяжко вздыхая, ровно тарахтела фура, и что там говорила по телефону продавщица, Тягин не слышал, но буквально через минуту за спиной выкрикнули его имя, и, обернувшись, он увидел в открытом окне на втором этаже сестру Майи.
– Заходите!
Замок в двери перед ним щелкнул, Тягин вошел и стал подниматься по деревянной лестнице.
– Я так и знала, что вы придете, – сказала стоявшая в дверях сестра Майи.
– Да? Откуда?
– А я вам понравилась.
– Спорить не буду. Но, значит, и я вам понравился, если вы напарницу предупредили.
– Нет, это только значит: я знала, что вы придете. Она собиралась ужинать, жарила куриную печенку. Занятие это было довольно шумным. Мокрая, вывалянная в муке печенка яростно шипела в раскаленном масле, время от времени с оглушительными хлопками подпрыгивала и норовила выскочить из сковороды. Сестра Майи – с ножом в одной руке, с сигаретой в другой, – перевернув очередной кусок, отскакивала и весело ругалась после каждого залпа. На другой сковороде жарилась картошка. Одета Зинаида была по-летнему – в голубые джинсы и черную майку, – и для своих (а скольких – сорока пяти? больше?) лет выглядела вполне ничего.
– Люблю всяческие потроха. Есть будете? – прокричала она сквозь шум, вываливая на сковороду очередную порцию.
– Не откажусь.
– Тогда у вас десять минут, чтобы сгонять за вином.
Когда Тягин вернулся с двумя литрами красного, стол был почти накрыт. Хозяйка резала хлеб. Он захотел помыть руки, и она показала ему ножом дверь. В тесном помещеньице с узким окном во двор над ванной висело красное платье. В свете неоновой лампы трудно было определить его настоящий оттенок. Вытерев руки, Тягин пощупал нижний край. Шерсть.
– Красивое платье, – сказал он, вернувшись к столу.
– Да. Любимое. Вчера пятно посадила, еле отстирала. Высохло, наверное. Эх, надо было переодеться, пока вы ходили. Всё. Сели.
Тягин открыл одну из литровых пластиковых бутылок.
– А что случилось с Майиной подругой? – спросил он, разливая вино. – Вы в прошлый раз начали и не успели рассказать. Почему-то вспомнилось.
Зина озадаченно уставилась на него.
– А! С Юлей?
– Да, кажется.
– А Майя вам не говорила?
Тягин покачал головой.
Зина коротко рассказала, что Юля везла из Москвы в Одессу деньги, то ли на машину, то ли на квартиру, подарок отца, и попросила знакомого ее сопровождать, а тот оказался каким-то сумасшедшим и ночью ее задушил. Судя по тому, что Зину ничуть не смутила близость вопроса о задушенной девушке к упомянутому перед этим красному платью, она ничего не знала о переодеваниях и прочих подробностях.
– Вот так: деньги сберегла, а жизнь нет, – вздохнула хозяйка. – Судьба. Я ее отца знаю, в молодости пересекались в разных компаниях. Видела его недавно здесь. Единственная дочь. Из дурнушек. Любила всё такое, дорогое, модное. Ну, рассказывайте: как там у вас с моей сестричкой, поженихались уже?
– Странные вы вопросы задаете.
– Разве? Вы же уже столько знакомы, а при нынешних темпах… Нет, в моей молодости тоже, конечно, с этим особенно не тянули, помню, у меня подружка налетела на каких-то буддистов, потом удивлялась, как у них всё быстро: хинаяна, махаяна, оглянуться не успела – раз! – и уже камасутра. Ну а сейчас, по-моему, с нее прямо и начинают. Или у вас там всё, конец фильма?
Она пристально взглянула на него.
Тягин усмехнулся:
– Вы очень проницательны.
– А то я ее не знаю.
– Она вам ничего не говорила?
– Нет, конечно. В этом она точно как я. О личном – ни-ни. Клещами не вытянешь. Правда, на этом наше сходство и заканчивается.
– Вы внешне очень похожи.
– И только. Я в ее годы уже несколько раз в авариях побывала, перелом на переломе.
– Байкершей были? – спросил Тягин, припоминая мелькнувший в их перепалке с Майей мотоцикл.
– Почему – была? И сейчас бываю. Вон, зверюга до сих пор у знакомого в гараже стоит. – Помолчав, она сказала: – До меня доходили слухи, что у нее какая-то безумная любовь появилась, думала, вы. Значит, не вы. Жаль.
– И кто бы это мог быть?
– Говорю же: не знаю. Но судя по тому, как она тщательно скрывает, это будет какое-то совсем уж редкое уё, прошу прощения, чудовище.
– Сильно влюблена?
– Ну, она если влюбляется, то уж как кошка, до дрожи. Или как я.
– А говорите – только внешне.
– А вы считаете, что влюбляться со всей дури – это что-то очень внутреннее? Если честно, я ведь тогда сразу поняла, что это не вы. Дрожи этой не увидела. Нет, мне правда жаль. Ее жаль. Красивая же баба, а как выберет, так хоть стой, хоть падай. Прямо тянет ее к каким-то скотам или полудуркам. Скучно ей, что ли? Мне-то и своей чокнутости хватало, а вот ей, видимо, нет. Она даже замужем была. Ровно два месяца. Я его называла «зятел». К тому же наркоман. – Зина вздохнула и вдруг встрепенулась. – Да что там далеко ходить! – она выбросила в сторону окна ладонь, – лектор! Пожалуйста! Это, правда, из другой оперы, слава богу, но ведь тоже показатель. Я его даже как-то побила. А ему хоть бы что. Знаешь, как у кобелей во время свадьбы – ты его гони, лупи, в морду плюй, а он круг сделает и опять вернется. Это он сейчас себя поприличней ведет, а тогда как заболел просто. В подъезде у нее буквально поселился, исхудал, страшно было смотреть. И таки высидел свое. Как по мне, так пусть бы там и издох, держась за перила, – скрючив пальцы, Зина довольно смешно это показала, – туристов можно было бы водить: жертва неразделенной любви.
– А откуда он вообще взялся?
– В кружке у нее преподавал. В театральном. Она же всё актрисой хотела стать. А я его еще лектором помню, когда в санатории работала. Недавно его дочь к нему ругаться приходила, с двумя внуками. Он у себя свою комнату на ключ запер, а живет на Коблевской. Хорошо устроился. В общем, сама бы не поверила, что такое возможно, если б не видела. У меня тоже бывали сумасшедшие поклонники, но чтобы вот так, под кроватью… Ладно. Раз так, пить за вас с Майей мы не будем и все дальнейшие вопросы к вам снимаются.
– Какие вопросы?
– Как какие? Вопросы к будущему зятю. Где живете, кем работаете, сколько получаете – мало ли. Теперь это не актуально.
– Ну, может, я вам еще почему-то интересен?
– Вот если бы мы познакомились где-нибудь в другом месте, а не дома у моей сестры, может быть, и был бы, а так – увы. Обойдемся без… в общем, вы поняли. Наливай.
– Жаль.
– В жизни всегда найдется, о чем пожалеть. Не о том, так об этом.
– У вас с Майей большая разница в возрасте. – сказал Тягин, когда они выпили.
– Мне могли бы этого и не говорить.
– Извините. Не подумал.
– Скажем так. Наш папаша был до самой старости довольно активным членом общества.
– А мать Майи?
– Это долгая история. И не для посторонних ушей. А сколько вам лет, юноша?
Тягин, жуя горячую печенку, перебрасывая ее от одной щеки к другой, показал четыре пальца.
В Зине, несмотря на уверенные движения и ухватки, была та же женственная нега, замедленность, что и в Майе, но более уверенная, что ли, с оттенком небрежности. Четко очерченное, увядающее, но всё еще красивое лицо с прекрасной, гладкой, несмотря ни на что, кожей было куда подвижней и выразительней Майиного. «Волнующая прелесть увядания», – вспомнилось Тягину.
– Мы с ней рано остались одни. Для нее, конечно, рано. У меня-то своя жизнь уже была. Я как-то в Питер уехала на два года, оставила ее у бабки…
Она стала довольно весело рассказывать о своей жизни в Питере, встречах, любовниках, и Тягин гадал – что она имела в виду, когда говорила, что из нее личное «не вытянешь клещами»? Потому что всё было достаточно откровенно.
За рассказом они допили бутылку. Зина встала, обошла стол и потянулась через Тягина, налегая на него, в буфет за коньяком («градус надо повышать»). Стул под ним затрещал, сдвинулся, и Тягин, придерживая ее, положил ладонь на заголившуюся талию. А когда она, достав бутылку, опустилась, его рука, проехавшись под футболкой вверх и немного вперед, коснулась ее груди.
– Она мне этой поездки до сих пор не может простить, – продолжила, вернувшись на место, Зина. – Дети, знаете, любят придумать что-нибудь такое, чтобы жизнь интереснее казалась. Подраматичней.
– Иногда жизнь в этом идет им навстречу.
– Не поняла. А-а, ну, иногда бывает и идет, да.
– А у вас детей нет?
– Бог миловал.
Они еще немного о чем-то поговорили и, видимо устав от разговоров, еды и вина, замолчали. Зина закурила. Через минуту Тягин уже не мог вспомнить, о чем и чьей была последняя реплика.
Ударивший вдруг над их головами закатный луч расколол и будто удвоил пространство кухни, зажег фасетку в застекленной дверце буфета и осветил уходящий завитками к открытой форточке сигаретный дым. В наступившей тишине стали слышны мелкие уличные звуки: голоса прохожих, далекое шарканье метлы, комариное зуденье музыки из машины под окном. Зина сидела откинувшись на спинку стула, прикрыв глаза и чуть отвернув изможденно-гладкое лицо; только раздувались ноздри и подрагивала сигарета в пальцах. А Тягин смотрел на нее, на эти великолепные, освещенные заходящим солнцем руины, и голова его пылала так, что он не выдержал, встал и вышел в ванную. В зеркале над умывальником он с удивлением увидел себя ничуть не покрасневшим, лоб и щеки – он прикоснулся к ним ладонью – совсем не горели и даже были холодны.
Когда Тягин, умывшись, вышел, темневший до этого дверной проем по правую руку оказался ярко освещенным, и он, из любопытства и рассчитывая увидеть там хозяйку, повернул туда. Солнца здесь было еще больше, и оно освещало комнатку так, будто в ней горел свет. Кровать, трюмо, книжный шкаф.
Позже он пытался вспомнить: где, в какой момент допустил оплошность, после которой напряжение между ними поменяло знак? Когда спросил о детях? Или раньше, когда, обняв ее за талию, на том и остановился? Или же что-то внезапно в ней самой изменилось, без его участия, как это часто бывает у женщин. Но к тому времени, когда он встал на пороге комнатки, уже всё было непоправимо испорчено.
Зина бесшумно подошла сзади.
– Зря примериваешься. Кровать у меня, как видишь, низкая. Ни один лектор не заползет. А ты уж подавно.
– Да мне и на ней было бы неплохо.
– Что, бриллиантовый, на десерт потянуло? За неимением гербовой попишем на простой? Или ты тут реванш решил взять? Или сразу и то, и то, и то? – бойко и насмешливо проговорила Зина и неожиданно сильно похлопала Тягина ладонью по щеке.
– Может быть, не стоит так? – сказал он, отводя ее руку.
– Как? Так? – она высвободила и опять занесла было ладонь; Тягин взял ее за кисть. – А вот так? – Она крепко обхватила другой рукой его подбородок снизу, сжала пальцы.
Тягин свободной рукой сделал ей то же самое. Она опустила ладонь ему на горло. Тягин опустил на ее горло свою и потянулся было губами, но она сдавила его горло крепче, и он остановился. Так они стояли некоторое время, держа друг друга за горло и соединив свободные руки на отлете.
«А потом мне останется только переодеться в ее платье», – вдруг отчетливой законченной фразой подумал Тягин, будто кто-то шепнул на ухо.
– Ладно, всё! – сказала Зина, откачнувшись назад, и они разомкнули и опустили руки. – Как любит говорить один мой знакомый: расход по мастям. Что это значит, точно не знаю, но звучит красиво.
Она вернулась в кухню и, когда он вошел следом, объявила:
– Мне надо уходить.
После чего заперлась в ванной. Тягин постоял, оделся и вышел.
Ну, в общем, визит удался. Зинаида только утвердила его во мнении насчет Майи: красивая туповатая телка. Он ведь за этим сюда шел? Нда. И к Хвёдору удачно сходил, пригрозил Тверязовым. Ну такой сегодня день. Не лучших побуждений.
XXIV
Всё как будто остановилось. Замершую на последнем переходе к теплу погоду язык не поворачивался назвать весенней, и каким же бесконечно долгим оказался этот хмурый март! Оставшиеся до сделки несколько дней представлялись непреодолимым препятствием. Голова была пуста, всё валилось из рук, и Тягин уже смирился с мыслью, что опять жить, чувствовать, действовать он начнет, только вернувшись в Москву.
В один из беспробудно серых дней позвонил человек-свинья и попросился переночевать. Перед этим он сообщил, что Георгию стало известно о проведенном в его отсутствие сеансе, и он за такое самоуправство прогнал Василия, как главного зачинщика, со двора. Отказать у Тягина не хватило духу. Город, центральную часть, Василий знал плохо, пришлось долго объяснять, а потом еще направлять по телефону.
Несмотря на энергичные возражения, гость стянул у порога ботинки и прошел в комнату в носках; виновато сел на предложенный стул. Тягин поставил чайник. Василий попросил тарелку и, начиная рассказ о своих злоключениях, выложил из портфеля пару образцово красных яблок, банан и несколько завернутых в салфетки бутербродов с сыром и ветчиной. Намертво приставшие салфетки снять целиком не удалось, и Василий, махнув рукой, ел бутерброды вместе с промасленными прозрачными обрывками. Время от времени он говорил:
– Угощайтесь.
Пить, как и в прошлый раз, он испуганно отказался, а вот Тягин немного выпил и теперь, поудобнее устроившись на диванчике, слушал гостя.
О сеансе с Хвёдором Георгию донесла баба с ведром, которую привратник Лешка, пожадничав, обманул с гонораром. Василий отдал Георгию все деньги и еще долго просил прощения, но тот остался непреклонен. Вообще-то, трения у них начались раньше, когда Георгий обвинил Василия в предательстве. История оказалась длинной, запутанной, но других у Василия, кажется, не было. Не так давно у Георгия появилась идея устроить в своем дворе что-то вроде цирка. Собственно, для этого он и определил Василия в помощники депутата. Чтобы тот лоббировал его интересы. Но с месяц назад всё пошло наперекосяк. Сначала у Георгия с жильцами соседних домов возник конфликт из-за кричавшего по утрам осла.
– Молодой же, поговорить хочется, а люди стали жаловаться, что не могут спать, – пояснил Василий.
Тут он в привычной для него манере отвлекся и рассказал, как какое-то время жил с подобранным на улице котом у знакомых и как этот кот стал причиной его выселения. Странное дело: Тягин хорошо помнил, как в первую их встречу его до чесотки раздражало трудное, невнятное говорение собеседника, но вот теперь он ту же монотонную корявую речь слушал почти с удовольствием, особенно не вдаваясь, как музыку.
– Лев? – рассеянно переспросил Тягин.
– Ну да, лев. Вон какое солидное животное, царь зверей, а и то, я сам видел по телевизору, подойдет к какому-нибудь баобабу и пометит. Мое значит. Я здесь живу. А я этого кота подобрал и принес, поэтому на мне ответственность. Сколько его уговаривал: «Что ж ты меня позоришь? Не стыдно? Мы ведь с тобой гости…» А тут – прям на хозяйскую подушку. И так я кинулся на него! А он прыг на форточку, а там четырнадцатый этаж. Уши, бедный, прижал и мяучит, плачет, как будто говорит: смотри, хозяин, мне некуда бежать, не бей… так жалко его стало.
История закончилась тем, что Василия с его питомцем выставили посреди зимы из дому, и кот, как только они оказались на улице, вырвался и убежал.
Василий вернулся к конфликту Георгия с соседями. От осла пришлось избавиться, но после того как Георгий одного из соседей побил, скандал вспыхнул с новой силой, и в конце концов соседи стали требовать выселения Георгия со всем его персоналом и животными. И пожаловались они как раз кандидату в депутаты, у которого Василий ходил в помощниках. А депутат, как его для краткости называл Василий, неожиданно возьми и прими их сторону. С тех пор Георгий принялся третировать Василия. Вот и сегодня всё началось с наказания за самовольство, а закончилось обвинением в предательстве, которое заключалось лишь в том, что Василий не смог переубедить депутата.
– Я ему говорю: как же я его заставлю? Он же мне как начальник. Значит, ты с ним заодно, Георгий говорит. Я говорю: он же меня не послушает, депутат. А он мне говорит: а ты его побей хорошенько, ты же помощник, пусть от нас отстанет. Я говорю, как ты не понимаешь, я же ему присягу дал, как я могу его бить? Разве так можно? А Георгий говорит, он же тебя бил. Это еще было знаете когда? Когда он в казино проиграл, депутат. А яне знал, что он проиграл, как раз про двор хотел поговорить. Так он как набросился на меня с кулаками. Стал обзывать: свинья, животное! А мне же это не обидно, правильно? Но я же так, как он, не могу. Это же я ему присягу давал, а не он мне, правильно?..
– О какой присяге речь? – спросил Тягин.
– На верность. Как будущему депутату. А что? Он попросил, мне не жалко, я дал. Значит, надо ему. А вышло вот как. А теперь бы как раз и пригодилось, чтоб не давал. Кто ж думал, что так получится? Георгий сам же хотел, чтоб я стал помощником. Теперь не знаю. Присягу я нарушить не могу, жить негде. Не люблю я политику. – Василий горестно покачал головой. – Даже зайти во двор не разрешает. Он меня уже так выгонял. Я тогда перед воротами под дождем целый день стоял. А сегодня тоже стоял, просил – нет, не пускает. Сам отправил к этому депутату и вот. где справедливость? разве так можно? Тяжело с ним, очень тяжело. – «Тяжело» у него звучало как «чижило». – А знаете, как фамилия Георгия? Василий. Нет, правда: Георгий Василе. Ну, Василий по-нашему. Я ему говорю: это нас с тобой так сам Бог связал, а ты меня гонишь. Нехорошо. А друг депутата про него статью написал в газете.
Он порылся в портфеле и протянул Тягину четырехстраничный агитационный листок, прикидывавшийся газетой. Справа от заголовка «За честь и достоинство!» раскоряченный, по пояс голый козак грозно рвал какие-то цепи. Статья с узкой панорамной фотографией двора называлась «Георгий не может без оргий» и занимала целую полосу. Двор-призрак. Дурная слава. Ходят слухи. Удовольствия на любой вкус. Несовершеннолетние наездницы и несчастные животные. Рассказ бывшего работника. Биография героя. Жалобы соседей. Куда смотрят защитники животных, куда смотрит санэпиднадзор, куда смотрят власти. С соседней страницы бросилось в глаза знакомое имя – Евг. Кишинёвер, а под ним пара длинных стихотворных столбцов, озаглавленных «Ночь над Россией», с подзаголовком в скобках: «Из поэмы „Кремльнаш!“».
– Серьезно за Георгия взялись, – сказал Тягин, возвращая газету. – И кто теперь Гомера читать будет?
Человек-свинья вздохнул, пожимая плечами.
– Лешка, наверное. Его Георгий простил. Но он, как я, не сумеет. Он как объявления на вокзале читает. Скажите, у меня ведь хорошо получалось? Как будто прям откуда-то из глубины, да? Это я сам придумал. Я еще, когда там сижу, начинаю прямо что-то чувствовать про человека. только сказать не могу. Потом открываю – раз! – и всё сходится. Про вас вот тоже сразу почувствовал. Еще подумал, какой хороший человек пришел. И совпало у вас всё точно, как Саша дал.
– Хотите, я замолвлю за вас словечко Георгию? Если это поможет, – предложил Тягин.
Василий покачал головой.
– Не надо. У меня знакомый в соседнем дворе есть, завтра должен приехать, попрошусь к нему пожить. А там, может, и Георгий сжалится. Нет – домой поеду. Давно уже не был. – Василий опять покачал головой. – А иногда очень покончить с собой хочется. Нет больше сил терпеть несправедливость вокруг, – вдруг добавил он.
Потом говорили о разном, вспомнили курьезный телефонный звонок в свинарнике, немного поговорили и об «Одиссее». Василий увлеченно, как ребенок, перечислял свои любимые места. Больше всего он любил возвращение Одиссея на Итаку.
– Мне там много нравится. Но больше всего, как Одиссей женихов бьет, помните? «Ужасный подняли крик женихи.» У меня память всегда была хорошая. Я в детстве много рыбы ел. И грецких орехов.
Пока Тягин слушал, на него несколько раз повеяло чем-то необъяснимым. Вот вроде бы сидит человек. – мысленно начинал он фразу и ни разу не мог ее продолжить, чтобы объяснить себе, отчего так хорошо и тепло было ему рядом с Василием. Что-то тут было в его проникновенных интонациях (чего Тягин в первую их встречу не расслышал), в самом тембре негромкого голоса, в сутулой посадке, в доверчивом по-детски взгляде. И в непроницаемой темноте у него за спиной, за окнами. Да, и в темноте. Похожей на ту, что стояла за окнами в детстве, когда Тягин один в спальне читал «Вия» или «Страшную месть», а в комнате отец и мать разговаривали и смеялись с гостями. Каким счастьем было, глядя на черные стекла, слышать их голоса! Вот и от этого бездомного человека веяло каким-то родовым уютом, который тем теплей и ласковей обнимает, чем плотнее льнет к стеклам черный ледяной хаос.
– Всех жалко, – грустно промолвил Василий. – Был один старец святой. Не помню, как звали. Он так и говорил: всех-всех жалко, каждую живую душу. Даже за бесов молился.
Когда стали укладываться спать, Василий попросил простыню ему не стелить. Тягин все-таки постелил, а утром нашел ее сложенной на стуле. Перед сном Василий долго сидел под лампой и что-то шептал по книжке.
Утром Тягину очень не хотелось отпускать гостя, и он уговорил его остаться позавтракать. За разговорами дотянули до обеда, и, когда Василий все-таки ушел, Тягину стало еще тоскливей, чем прежде, в опустевшей и как будто сразу остывшей квартире. Куда себя деть, он решительно не представлял. Можно было бы пойти к Тверязову, но что если тот каким-то образом уже знает о деньгах, а он придет без них? А нести деньги – значит, объясняться. Лишь промаявшись до вечера, он вспомнил о Клименко.
Набрав пакет еды, взяв бутылку водки и бутылку вина для себя, Тягин спустился в Канаву. Со Строгановского моста он видел ее каждый день, пока ходил к Майе. Зрелище было невеселое: полузаброшенные, изрисованные граффити серые здания под ветхими шиферным крышами, разбитая, как бы облезлая, в рваных пятнах асфальта мостовая, кучи строительного мусора и ни души. Вблизи, с Карантинного спуска, она выглядела не столь мрачно: в нескольких первых домах по обе стороны горели окна, рядом, по правую руку, шумели и кишели огнями бесчисленных авто Таможенная площадь и Польский спуск. Тягин нашел дом, толкнул калитку в черных металлических воротах и вошел во двор.
Одно из окон первого этажа в глубине двора показалось ему необычно освещенным. Не сверяясь с адресом, он постучал в стекло и не ошибся: на стук выглянул Клименко. Еще через минуту он открыл дверь и, шумя широкими штанинами, провел Тягина по коридору в небольшую комнату. В углу на табурете горела настольная лампа.
– Ну да, журналист Арнольд Канавин теперь живет в Канаве. Ирония судьбы, – повторил хозяин свою шутку, забирая ладонью назад волосы.
Квартира была не его, а лежавшего в больнице после неудачного падения с лестницы приятеля.
– Теперь вот будет калекой, – сказал Клименко и вздохнул. – Все мы теперь калеки.
Он был лет на десять, а то и больше, старше Тягина, который хорошо помнил его совсем, совсем другим – молодым обаятельнейшим красавцем, эдаким замотанным репортером из американского кино: мешковатое пальто, шляпа на затылке, приспущенный галстук, двухдневная щетина и вечная сигарета в углу рта. Он всегда был как-то неброско и естественно артистичен. Женщин разил наповал одним своим пристальным, усталым взглядом. Помнил Тягин и его неизменный многозначительный ответ на вопрос «Как жизнь?» – «Бьет хвостом».
– Вот, свет отрезали. Из коридора протянул, – Клименко легонько хлестнул шнуром по полу.
Тягинские гостинцы его обрадовали чрезвычайно. Стола в комнате не было, и они выложили всё на широкую тумбу.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.