Текст книги "Египетское метро"

XVII

В эти несколько дней Тягин совсем позабыл о всех своих прочих делах. К некоторым из них его вернул разговор с Дашей. Спрашивала, конечно, о брате. Ей было неловко за него, за то, что морочил голову. Поговорив с ней, Тягин подумал: а ведь и того, что произошло, вполне достаточно. Да, до полноценной измены он так и не добрался, а похожую историю мог бы придумать и в Москве, но… Все-таки здесь всё облеклось в живую плоть: настоящие, не придуманные имена, адреса, детали. Такие вещи сразу чувствуются. Пройдет месяц-другой и – ну, что ж, прости меня, Даша, вот так получилось. Думал, смогу забыть, но не получается. Я вот сейчас здесь, с тобой, а сердцем там, в Одессе. Прости. То есть ступай-ка ты, душа моя Даша, к братцу своему Хвёдору. А там и до Тверязова рукой подать. Еще и детей крестить позовут. Тягин, поморщившись, помотал головой. «Морщься, не морщься, а так оно все и будет, дядя». Впрочем, это была какая-то головная мысль. Но что-то в разговоре с Дашей Тягина и насторожило. Что-то показалось новым в ее интонациях. Да и в его тоже, когда он невольно пытался взять ее тон (а когда вообще такое было?). Уж не соскучились ли они по друг другу? Нет, это тоже из головы. Но знак тревожный. И чем ближе расставание, тем чаще будут такие мысли. В конце концов, два года просто так из жизни не выкинешь. Надо это учесть и двигаться дальше. Тем более что он уже даже вложил в это предприятие некоторую сумму. Небольшую, можно сказать символическую, но всё же. Момент, кстати, был не из приятных. Пару дней назад лектор вдруг завел с ним разговор о друге детства Майи, самом родном ей на всем белом свете человеке, который сидел в следственном изоляторе.

– Кстати, тоже красавец. Фавн. Она сейчас ни о чем, кроме него, думать не может. Собирает, собирает деньги, никак не соберет.

– За что сидит?

– Да ерунда, за драку какую-то. Загребли парня и ждут выкупа. Вы вот всё ходите с пирожными и дорогими напитками, лучше бы взяли да помогли, чем тратиться на ерунду.

Лектор запросил пятьсот, несколько опешивший от такого нахальства Тягин дал триста. Момент был неприятный, но к этой трате Тягин был готов. Как-то это носилось в воздухе. Он бы дал и все пятьсот, если б не страх выглядеть совсем уж доверчивым дурачком. Кроме того, что он был не жаден и с деньгами расставался легко, в нем еще был странный прагматизм: любой самой безнадежной на первый взгляд трате он легко находил объяснение и усматривал в ней пользу. Да хоть – жизненный урок, обучающую ошибку. Он просто не мог заставить себя думать, что деньги потрачены зря.

И вполне искренне не помнил ни одного такого случая за всю жизнь. Не мудрено, что он и тут быстро нашел оправдание: от безделья он потратил бы за это время куда больше. Ходил бы по вечерам по каким-нибудь дурацким кабакам, глядишь, еще б в казино сунулся. Да и расположение незнакомых людей, готовых его принимать почти в любое время, разве того не стоило? И всё же что-то неприятное в нем шевельнулось. И вот в связи с этим что-то как будто новое у него шевельнулось к Даше. Хотя какая тут могла быть связь?

После разговора с ней Тягин позвонил Хвёдору.

– Слушай, я тут вспоминал нашу с тобой поездку и подумал: а ведь ничего конкретного от твоей Глафиры мы не услышали, одни общие фразы. Карма, коридор возможностей и прочая муть. Ну хорошо, не муть, извини. Но всё равно определенности как-то маловато, согласись. Давай еще куда-то сходим. Подтвердится – хорошо, нет – так, может, что-то другое услышим. Что скажешь? Тут какой-то ясновидец появился, возле Староконного. Говорят, предсказывает довольно точно. Слышал о таком?

– Что-то слышал. Не помню.

– Знаешь, что он живет в свинарнике?

– В каком смысле?

– В прямом. Со свиньями. Как свинья. Юродивый. Может, сходим на днях?

После паузы Хвёдор спросил:

– А если я не один приду?

– А с кем?

– С одним человеком.

– Я понял, что не с собакой. С каким человеком?

– С одной женщиной.

– Она тоже собирается в этом участвовать?

– Может быть.

– Да пожалуйста! Но только платить за нее будешь сам. Сразу говорю, удовольствие не из дешевых. Тебе я готов оказать такую услугу, но и все.

– Я думал, это бесплатно.

– Сейчас нет ничего бесплатного, Федя.

– Просто ты сказал: юродивый, живет в свинарнике. Он что, за деньги это делает?

– Он нет. Но свинарник приходится чистить, а свиней кормить. Людям, которые этим занимаются, надо платить. Понимаешь?

– Я подумаю, перезвоню.

– Думай.

Тягин готов был дать голову на отсечение, что Хвёдор сейчас звонит Глафире. Ну, насчет нее он был спокоен, там всё было схвачено. А вот женщина. Уж не тут ли таилась причина несговорчивости Хвёдора? Уж не собирался ли он ехать в Москву не в одиночку?

Хвёдор перезвонил через полчаса и сказал, что позвонит на неделе и назначит точный день.

– Договорились, – согласился Тягин. – Так ты будешь один или как?

– Один.

И все-таки у Тягина оставалось опасение, что Хвёдор приволочет свою подругу. Желания корпеть над еще одним текстом у него не было, да и какого черта? Он позвонил человеку-свинье и попросил, чтобы тот, если Хвёдор заявится со спутницей, специально выбрал на свое усмотрение из «Одиссеи» что-нибудь нелестное или обличительное касательно женщин. А может быть, и устрашающее.

– Я могу про казнь неверных рабынь Одиссея, как их на канате вешают, – предложил свинья. – Подойдет?

– Вам виднее.

– Или как Цирцея в свиней превратила.

– Тоже можно. Но это если она придет. И что-нибудь одно.

В тот же день – он только вернулся от Майи и еще не успел раздеться – позвонила Мальта и попросилась в гости. Тягин сказал, что как раз собирается выходить (зря он, конечно, приводил ее сюда), и спустился во двор. Мальта была не одна, рядом с ней стоял, нервно подергивая ногой, крепкий молодой человек в камуфляжной форме. У него были раскосые глаза и высокие изогнутые брови. Кажется, Тягину раньше никогда не встречалось такое сочетание: что-то кошачье и в то же время безмерно глупое.

– Он уже психологически готов, – сказала Мальта. – Если сейчас пойдете с нами, всё будет мирно улажено.

– Вы о чем?

– Об Абакумове. Идем?

– Нет, конечно. А вы что, решили меня на измор брать?

– Я все-таки думала, вы хотите его наказать и помочь Тверязову.

– Послушайте, я же вам русским языком сказал: вы получили деньги, отдали расписку. Всё. Я полагаю, он потому ее и не уничтожил, чтобы обезопасить себя на такой случай. Узнаю Абакумова. Так что извините. И прошу вас, в разговорах с ним не надо на меня ссылаться, хорошо?

Но Мальта была непробиваема.

– Ваш Абакумов, когда меня на вас натравливал, сделал нас с вами участниками своей аферы, – медленно и внушительно проговорила она. – Вот пусть теперь перед нами отвечает. Если бы он с самого начала честно поступил со мной, ему потом не пришлось бы вилять перед вами и заметать следы. Вроде умный человек, а не понимаете. За всё надо платить. Вы не хотите, чтобы Тверязов получил хоть часть своих денег?

Тягин даже растерялся, не зная, на что тут сначала возразить.

– Но вы выбрали какой-то странный путь.

– Странный, но верный. Как хотите. – Она кивнула спутнику: – Идем.

Не доходя до ворот, Мальта вдруг быстро вернулась и еще больше огорошила Тягина:

– Я слышала, что вы презираете людей с таким кругом интересов, как у меня. Может быть, поэтому вы отказываетесь мне помогать?

– Где вы могли такое слышать? – спросил Тягин, впрочем сразу же догадавшийся где.

– Не важно.

– Я вас второй раз вижу, откуда мне знать ваши интересы?

Мальта посмотрела-посмотрела на него, развернулась и ушла.

То, что Абакумов, как выразилась Мальта, «почти готов», подтвердилось буквально на следующий же день, когда тот позвонил Тягину.

– Сегодня ночью мне пытались поджечь дверь, – сообщил он. – Такие дела, Миша. Подпалили и сами же позвонили. Предупредили. Я знаю, что ты тут ни при чем, мне такое и в голову не пришло бы, но. Слушай, я тебя прошу, если можешь, успокой ты ее, а? Она же больная! И главное, что в нынешней ситуации и управу на нее не найдешь: всем всё по барабану. У меня постоянно мерзкое ощущение, что за мной следят. Ночью кто-то ходит под дверью, утром нахожу на площадке окурки… Ну нет у меня этих денег, мать вашу, нет!

– Да что я-то могу поделать? Кажется, она на тебя всерьез обиделась за те десять процентов. Которые у тебя в разговоре со мной превратились в половину.

– Двадцать пять, Миша! Я отдал ей четверть. Она врет.

Тягин тяжело вздохнул:

– Мне, честно говоря, совершенно всё равно, кто из вас врет. Вернее, кто из вас врет больше.

– Я сказал, что отдал ей четверть! Тягин, ну что за дела? Ты что, веришь этой придурочной?! Она же тебя за нос водит! Какого хрена ты вообще лезешь, куда тебя не просят, ну вот скажи? Тебе что, заняться нечем? Чего ты тут всё вынюхиваешь, баламутишь? Печорина из себя корчишь? Тут тебе не Тамань. Тверязов вот не особенно почему-то переживает. Ты, кстати, его хоть спросил?

– Минуту назад ты сказал, что я тут ни при чем.

– Я на это надеюсь. А если ты схитрил? Или сначала не собирался, а потом передумал. А тогда с чего она такую активность развела? Кто-то ж ее подзуживает?

– Но это точно не я. И вообще – разбирайтесь друг с другом сами.

– Ты что, решил меня наказать вот этой своей безответственностью?!

Хм, наказать безответственностью – ничего так сказано, надо бы запомнить, подумал Тягин и спросил:

– Это как?

– А вот так, дорогой мой! Приехал, разворошил – и в кусты! Давай, разгребай теперь всё, что наворотил. Чего молчишь? Сказать нечего?..

Тягин дал отбой. И все-таки после этого позвонил Мальте. И опять, как и из села, не мог до нее дозвониться.

И только главный виновник всего этого, Тверязов, продолжал, кажется, оставаться в счастливом неведении. Как-то вечером он перепугал Тягина своим пьяным звонком. Из трубки доносился уличный шум: голоса прохожих и верещанье автомобильной сигнализации.

– Выпить хочешь?

– Нет. Не сейчас.

– Чего не заходишь?

– Зайду как-нибудь.

– Роман читаешь?

– Конечно.

– Что-то не верится. И далеко уже?

– Что?

– Где ты сейчас?

– Дома.

– Я о романе.

– А! Постой, дай вспомнить.

– Понятно. Но метро они хотя бы уже потеряли?

– Метро?

– Метро-метро. Во второй части.

– А! Да, да, уже потеряли, всё! – совершенно не понимая, о чем идет речь, успокоил Тягин.

В трубке послышался еще чей-то голос.

– Подожди, я перезвоню, – сказал Тверязов.

Услышав отбой, Тягин сдуру сорвался искать, а потом принялся листать туда-сюда рукопись, прислушиваясь к звукам на лестнице. Да где же это, где? С ума сойти – оказывается, тут еще вторая часть есть! А! вот.

Я потерял рукопись Сыча. Потерял. Ее нет.

Тягин вернулся к началу главы. Тверязов так и не пришел. И не перезвонил.

XVIII

Боже, как же меня трясло, пока я ждал его прихода! В 13.37 раздался звонок в дверь. Я пошел открывать. Как назло, в тот день у него было прекрасное настроение (Вера накануне не звонила), и вот мне предстояло его испортить. Да еще как!

Он вошел с большим бумажным пакетом, весело поздоровался с пробегавшей по коридору Машей (было воскресенье). У меня в комнате он выложил на стол пучки кинзы, базилика, кресс-салата, две бутылки красного вина, бутылку водки, два лаваша, кружок овечьей брынзы, помидоры, перцы и бутылочку ткемали.

– Сейчас придет Марина и приготовит нам баранину с овощами, – сообщил он, – знаешь, что это такое?

– Нет.

– Дно казана… У тебя есть казан?

– Найдем.

– Отлично. Дно казана выкладывается жирными бараньими ребрышками, потом идет слой лука, на него кладут слой нарезанных баклажанов, потом слой болгарского перца, потом слой помидоров, а потом всё сначала: баранина, лук, баклажаны, перцы, помидоры… и всё это ставится на маленький огонь. На два с половиной часа. Баранина пропитывается ароматом овощей, овощи вкусом баранины, и при этом – никакого масла, никакой воды, всё как есть. Просто фантастика! Я сначала думал употребить это с вином, но потом решил, что все-таки лучше с водочкой. А вином с брынзой мы закусим, пока будем ждать. Всё это дело мы запьем зеленым чаем.

Слушая его, я думал: признаться мне сейчас или же позже, когда выпьем. Решил, что лучше позже. Пришла Марина, и мы с ней отправились на кухню. Казан пришлось попросить у Маши. Маша смерила Марину взглядом и дала. Я вернулся к Фоме. Фома продолжал оставаться в самом благодушном настроении. Был весел, разговорчив. А я всё время дрожал и уже сам не понимал, боюсь ли я, или же наоборот жду, когда он произнесет: «А дай-ка мне полистать…» Сначала мы с Фомой вспомнили нашу работу на радио, потом он стал рассказывать о своей работе в лицее, о нравах и повадках тамошних преподавателей, после этого кратко пересказал последний роман Я. Гаденыша, а затем как-то, без видимой связи, перескочил на своего чудаковатого дядюшку, коллекционера старинной кухонной утвари.

– Однажды он меня пригласил на свой день рождения, что, впрочем, делал каждый год. За столом, когда я пришел, сидело человек десять-двенадцать, всё сплошь мужчины. Но никогда прежде и никогда после я не видел более пестрой компании. Было такое впечатление, будто дядя вышел на улицу и пригласил к себе первую попавшуюся ему на глаза дюжину прохожих, среди которых оказалась и пара человек явно с уголовным прошлым, а также настоящим и будущим. В общем, что касается общения, за столом царил полный хаос, а к концу вечера, когда все уже были в крепком подпитии, дело чуть не закончилось дракой. Я, конечно, знал, что у дяди масса знакомых в самых разных кругах, но все-таки это никак не объясняло их присутствия на его дне рождения, который он всегда любил и отмечал в кругу своих близких. И только когда они разошлись, дядя, развалившись в кресле и закурив сигару, мне всё объяснил. Впрочем, ничего объяснять он не стал, а просто зачитал фамилии удалившихся гостей, а они были такие: Неизвестный, Беспрозванный, Непомнящий, Бесфамильный, Безымянный, ну и дальше всё в таком роде, один был просто: Сирота. Кстати, фамилия моего дяди – Забытый.

Баранина, которую приготовила нам Марина, оказалась и в самом деле восхитительной и с ледяной «Столичной» пошла как нельзя лучше. И вот, когда Фома насытился и потянулся за сигаретой, я решился.

– Фома, помнишь, неделю назад мы выпивали с тобой в Н-ском переулке? – начал я, чувствуя, как мое бедное сердце колотится где-то под горлом.

– Смутно.

– Мы там еще задремали немного. А до этого ты мне рассказывал про устную «Анну Каренину», помнишь?

– Нет. Устная «Анна Каренина»?

– Да.

– Это что еще за зверь такой?

– В общем, Фома, – я глубоко вдохнул и резко выдохнул, – исчезла рукопись Сыча. «Египетское метро».

Фома уставился на меня.

– Что ты сказал? Повтори, пожалуйста.

– Я потерял рукопись Сыча. Потерял. Ее нет.

О, эти паузы!

– Ты что, хочешь, чтобы меня сейчас от ужаса вывернуло наизнанку?

– Прости, Фома, прости, если можешь…

Фома закрыл ладонями лицо и откинулся на спинку стула; между пальцами торчала незажженная сигарета.

– Как? Когда? – глухо произнес он сквозь ладони.

– Полной уверенности нет, но, скорее всего, тогда, неделю назад. В тот день…

– Нет, это невозможно, это катастрофа, это всё…

– …я прихватил рукопись с собой…

– …лучше в петлю…

– …и там, в подвале, выложил ее на стол, чтобы почитать, а потом мы с тобой, оба, немного прикорнули, и вот после этого я ее больше не видел, вспомнил о ней только на следующее утро.

– …Вера же на мне живого места не оставит…

– …сразу побежал в подвал, порасспросил продавщиц, уборщиц, всех, кто там сидел, – никто ничего не видел…

– И ты неделю молчал?! Целую неделю молчал?!

– Я надеялся, что она найдется, не хотел беспокоить тебя…

Фома налил себе водки, выпил. Потом тяжело поднялся, прошел к кровати, лег.

– Ничего страшнее со мной произойти не могло, – проговорил он с закрытыми глазами. – Оставьте, пожалуйста, меня одного.

Мы с Мариной пошли курить на кухню.

– Надо дать объявления в газеты и на телевидение. Пообещать хорошее вознаграждение, – сказала Марина, ковыряясь ногтем мизинца в зубах.

– Да, наверное… – вяло согласился я.

Так мы и сделали. На следующий день объявление появилось на телевидении, еще через день в газетах. В объявлении мы только указали предполагаемое место пропажи и скупые приметы: серая папка с машинописными листами внутри; название пропажи опустили, так как боялись, что объявление может увидеть Вера.

* * *

На пятый день после публикации объявления в газетах ко мне утром пришел Фома. Выглядел он неважно. Я боялся встретиться с ним взглядом.

– Ждать больше нельзя, – сказал он. – Вера может в любой момент потребовать «Метро» обратно. Я и так обмираю от каждого звонка. Придется нам кое-что предпринять.

– Что, Фома? Говори, я на всё готов.

– Во всей этой истории есть несколько обнадеживающих моментов. Первый: Вера «Метро» не читала. Второй: бумага, на которой «Метро» отпечатано, подарена была Сычу мною; пачка точно такой же осталась у меня – вот она (он достал из пакета и положил на стол пачку бумаги). Третий: я все-таки, хоть и с пятое на десятое, но кое-что успел прочитать, и приблизительно представляю, о чем там идет речь: «Метро» написано в форме дневниковых записей некоего Фтаха, водителя Фараоновой Подземной Колесницы. И еще – четвертый момент – у меня есть варварская, но, как оказалось, полезная привычка: прежде чем начать читать книгу, я обычно заглядываю в ее конец. Таким образом, я знаю, чем «Метро» начинается и чем заканчивается, и – главное – мне известно количество страниц: 123. Ты уже понял, к чему я веду?

– Уж не хочешь ли ты сказать, Фома… – начал я испуганно.

– Именно так. Другого выхода я не вижу. Нам с тобой придется заново написать «Египетское метро», – он посмотрел на часы. – Через полтора часа сюда придет машинистка Инна, и мы начнем.

– Но…

– Не перебивай. Задача не из простых. Для этого нам придется воспользоваться рецептом Артюра Рембо, я имею в виду полное расстройство всех чувств. Думаю, что и Сыч точно в таком же состоянии сочинял свою галиматью. Есть надежда, что он не очень твердо помнит то, что написал. Если вообще помнит. Насколько знаю, с памятью у него всегда были нелады. И это пятый положительный момент. Итак, пока Инна не пришла, займемся расстройством. Гомосексуализм и наркотики нам не подходят, так что придется воспользоваться старым испытанным средством.

– Фома, мне кажется, что мои чувства некуда дальше расстраивать…

– Давай стаканы, – сказал Фома, не обратив на мои робкие слова никакого внимания, и к моему ужасу выставил на стол из пакета бутылку прозрачнейшего первача, бутылку шампанского и четыре бутылки темного пива.

– Это для начала, – пояснил он.

Вслед за напитками Фома выложил из сумки на стол несколько книг и альбомов по Древнему Египту.

– Вот это всё не мешает полистать. Начну диктовать я. А потом подключишься ты. Вперед!

Когда в назначенное время пришла с портативной пишущей машинкой Инна, мы уже были хороши. Семидесятипятиградусный самогон был выпит, и теперь мы его запивали сладким шампанским, смешанным с темным пивом.

– Год 8-й, 3-й месяц Засухи, ночь с 14-го дня на 15-й, – начал Фомин. – Мы с моим братом и вторым возничим Хтафом вышли с Малого, станционного, круга на Большой, разгоночный, и уже приближались к той заветной скорости, когда настенные светильники в тоннеле должны будут слиться в сплошную светящуюся полосу…

Сразу скажу, что я не оправдал надежд Фомы. То ли я уж слишком расстроил все свои чувства, то ли сочинительство – это все-таки не мой конек, а может быть, просто потому, что машинистка Инна оказалась не в моем вкусе – так или иначе, но ничего путного придумать я не сподобился, а то, что придумывал, Фома безжалостно забраковывал. Да и сам он перед этим очень скоро, где-то в начале второго десятка страниц выдохся. Страниц же, напомню, должно было быть 123.

* * *

…И вот тогда Фома решился на отчаянный шаг: он вздумал привлечь нашего местного писателя Я. Гаденыша. Мне идея сразу не понравилась, но Фома настоял на своем. Он созвонился с книгоношей, который был знаком с Гаденышем, и на следующий день Гаденыш появился у меня в комнате. Это был маленький смуглый человечек с жесткими иссиня-черными волосами, подстриженными под бобрик, и реденькой бородкой. Держался он очень гордо, пожалуй, даже вызывающе, и, надо сказать, ему очень к лицу был выбранный им псевдоним. Я как-то потом спросил его: почему Гаденыш? Он ответил, что только так и никак иначе его называл отец (ох, как он был прав), а вообще гад – это змей, и вот он, Гаденыш, такой и есть – мудрый змий. Фома сразу же допустил роковую ошибку: он не стал скрывать от Гаденыша, насколько тот ему необходим. И Гаденыш это понял в первые же пять минут. В общих чертах Фома обрисовал гостю ситуацию, а потом они удалились на кухню, где у них состоялся конфиденциальный разговор. Меня это, признаюсь, довольно сильно покоробило, но что мог поделать человек, по вине которого всё это и происходило! Итак, Гаденыш поселился у меня в комнате (так почему-то решил Фома), и машинистка Инна поступила в его распоряжение. Гаденыш пообещал, что на всё про всё ему понадобится дней семь-десять. После разговора с Фомой на кухне он лениво полистал книги и альбомы, а затем улегся на мою кровать и включил телевизор. Там шел американский боевик, где полицейский-негр преследовал преступника, ползая по каким-то вентиляционным шахтам, но поскольку телевизор показывал из рук вон плохо, то на экране в общем была сплошная кряхтящая тьма, перемежающаяся редкими вспышками выстрелов и восклицаниями «фак!». Так мы – я, Фома и Инна за машинкой – просидели почти до полуночи, когда Гаденыш вдруг спохватился и начал диктовать. Но тут пришла соседка Маша и сказала, что из-за стука машинки они с отцом не могут уснуть. Пришлось отложить на завтра. Мы с Фомой отправились ночевать к нему.

Гаденыш провел в моей квартире около двух недель. Надо сказать, что он себя не перетруждал. Как сообщала Инна, иногда он диктовал по два-три часа в день, а иногда ограничивался и четвертью часа. Фома доверился ему безоглядно и старался исполнить любую его прихоть. Показывать свою работу до ее окончания Гаденыш наотрез отказывался. При этом он постоянно пил коньяк, причем предпочитал самые дорогие, а на третий день потребовал к себе свою сожительницу Вассу, чтобы та готовила ему его вегетарианскую еду и бегала в аптеку с подушками за кислородом – им Гаденыш дышал для вдохновения. К тому времени на город обрушилась вторая волна жары за это лето, и Васса, сняв с себя платье, разгуливала в исподнем, то есть в трусах и лифчике (а Гаденыш уже со второго дня существовал в трусах).

В один из дней, когда мы с Фомой зашли ко мне за кое-какими вещами, я услышал из комнаты соседей: «Маша! Маша!» Как и было мной обещано соседке, я отправился проведать Игоря Сергеевича, и, когда увидел его распростертым на кровати, одолеваемого судорогами, меня осенило. Я метнулся обратно к себе, схватил со стола коньяк Гаденыша, крикнул Фоме: «За мной! Мы сейчас можем кое-что узнать про „Метро“!» и побежал обратно к соседям. Вскоре явился Фома (я ему как-то рассказывал о старике, и он сразу понял), а следом за ним появились и Гаденыш со своей дебелой подругой. Дав попить Игорю Сергеевичу коньяку, я взмолился:

– Игорь Сергеевич, дорогой, расскажите нам, что стало с Фтахом, прошу вас… узрите, пожалуйста!

Старик приподнял голову и растерянно оглядел нас.

– Какая птаха?.. – спросил он и жалобно позвал дочь: – Маша! Кто эти люди? Что они хотят? Маша!..

Я подвел свою ладонь под его сухой затылок и опять угостил коньяком, потом поднес ему переданную мне Фомой дольку лимона. Посасывая ее и морщась, Игорь Сергеевич опять обвел нас беспокойным взглядом.

– Игорь Сергеевич – Фтах! Возничий Фараоновой Колесницы. Что с ним стало? Скажите, умоляю!

Игорь Сергеевич долго непонимающе смотрел мне в глаза и наконец, словно спохватившись, произнес:

– А-а, Фтах!.. возничий… Он в последний день месяца Всходов обпился пивом и дернул во время перегона рычаг экстренного торможения… когда фараон уже оживал. Фараон, да будет он цел, здоров и невредим, так и не ожил. Потом арест, каменоломни, смерть от истощения и побоев. Всё.

И, откинувшись на подушку, заснул.

Мы вернулись в мою комнату. Фома выглядел озадаченным.

– Возможно, что именно так всё с Фтахом и случилось, – сказал он, – но у Сыча такого не было; он, по всей видимости, до этого еще не дописал. Хотя всё это, конечно, удивительно. И даже очень.

Лежавший на кровати Гаденыш пренебрежительно махнул рукой.

– Ерунда всё это, – сказал он. – У меня на этот счет свое мнение. А старикашка просто псих.

Я еле удержался, чтобы не дать ему по затылку.

А вот какое именно у Гаденыша свое мнение, мы очень скоро узнали.

Чтение прервал телефонный звонок. Это был художник Руденко (и откуда только они все берут его телефон?). После приветствий и нескольких общих фраз он спросил:

– Ты, говорят, квартиру продаешь?

– Пытаюсь.

– Значит, уже в Москву с концами?

– Скорее всего. Буду приезжать в гости.

– Мог бы зайти ко мне? Разговор есть. Ты же помнишь, где я живу.

Они договорились, и Тягин вернулся к тверязовской рукописи.

* * *

В еще одно из посещений мы с Фомой застаем такую картину.

Стоя на четвереньках посреди комнаты (моей комнаты!), Гаденыш вопрошает:

– Что вы про меня знаете?! Ну – что, что – а?!.. Гиксосы и гиксоски…

На тех же карачках он передвигается по комнате. Оказывается, один день в неделю он проводит на четвереньках. Это у него терапия такая. При этом пьян, конечно, в дымину. Ползая, эта тварь (Гаденыш) ухитряется курить и перелистывать какие-то книжки. Инна в шоке. Но еще в большем шоке она оказывается, когда Гаденыш, подобравшись к ее ногам, вдруг пытается содрать с нее юбку. Тут уже вмешиваемся мы с Фомой. Гаденыш лягается. «Может, его усыпить?» – предлагаю я. Гаденыш меняет ориентир и довольно стремительно подползает к своей сожительнице. Васса под его напором привычно валится на пол. Мы – я, Фома и Инна – выходим в коридор. «Сезам, открой-ся! Сезам, открой-ся!» – слышим мы из оставленной комнаты. Фоме большого труда и немалых денег стоит после всего этого уговорить Инну продолжать работу. Душераздирающий крик Гаденыша: «Чаю!», и в коридор вылетает потная, запыхавшаяся Васса. Мы осторожно возвращаемся в комнату. Гаденыш лежит крестом (мордой вниз) на полу.

* * *

Несколько дней мы не появляемся в моей комнате. Видеть Гаденыша нет больше сил ни у меня, ни у Фомы.

Девятнадцатое августа, одиннадцать утра. Фома звонит туда и разговаривает с Инной. Инна докладывает об объеме работы, проделанной за последние дни, и вдруг Фома бросает трубку и говорит: «Поехали!» Поехали. Приезжаем. В комнате никого, кроме Инны. Гаденыш с Вассой ушли на море. «Я так поняла, – испуганно объясняет Инна, – что насчет египетского метро – это как бы видения главного героя…»

– Какие еще видения? Какого героя?

– Фоменко.

– Какого еще Фоменко?!

– Врача. Извините, я печатаю то, что мне диктуют… Она смотрит на нас сквозь очки и чуть не плачет.

Бедная девочка, какой с нее спрос? Сидеть дни напролет с этим чудовищем…

Фома, наконец, подходит к столу и переворачивает рукопись, которая лежит возле машинки. На титульной странице мы видим:

Я. ГАДЕНЫШ

ВРАЧ-НАРКОЛОГ И ЕГО ВЕЩЬ-МЕШОК