Текст книги "Роман с разведкой. Интернет-расследование"

Кауфман

От первого же глотка коньяка Демьянов захмелел, мягкое тепло ослабляло мышцы, еще недавно, как он теперь чувствовал, почти окаменевшие в ожидании последней судороги. Полковник Кауфман щедро потчевал его, непрерывно что-то рассказывал о русских, знакомых ему по Берлину и Парижу. Спрашивал, знакомы ли ему их имена. Александр заставлял себя отвечать, но есть почти не мог. Полковник, опрокинув пару рюмок, чуть ослабил напор и даже стал путано рассказывать какой-то анекдот о Распутине, услышанный им, как он уверял, от самого Феликса Юсупова. Демьянов, ощутив, наконец, в себе достаточно сил для продолжения игры, вдруг встал с рюмкой в руке.

– Если вы не возражаете, господин полковник, то я хотел бы произнести тост. Я предлагаю выпить за фюрера Германии Адольфа Гитлера и человека, в котором наша организация видит нашего будущего вождя и верного союзника фюрера – великого князя Владимира Кирилловича!

И не дожидаясь реакции немца, осушил рюмку до дна. Кауфман, вставший на его словах, застыл на несколько секунд, будто наблюдая, как Александр закусывает коньяк долькой лимона, а потом тоже выпил. Прожевав лимон, Демьянов продолжил:

– Борис Александрович Садовской дал мне еще одно поручение, о котором я считал необходимым молчать, пока между нами не установятся доверительные отношения. Согласитесь, господин полковник, что члены нашей организации будут бороться с большевизмом с удвоенной силой, если будут знать, что наследник российского престола поддерживает и одобряет их борьбу. Мы хотим, чтобы он прислал в Москву своего полномочного представителя.

Кауфман крутил в руке хрустальный бокал и внимательно смотрел на Демьянова. Он явно был несколько сбит с толку.

– Вы, конечно, правы, Александр Петрович. Только это вопрос уже, скорее, политический, он вне моей компетенции. Могу обещать только, что доложу о вашей просьбе своему руководству. Как технически вы предполагаете осуществить контакт с великим князем?

– Я знаю пароль, который, по мнению Садовского, убедит его пойти на контакт с нами. Я готов его вам сообщить.

– Говорите. У меня прекрасная память.

Письмо императора

За несколько дней до нового 1942 года на вилле «Кер Аргонид» появился нотариус из Сен-Бриака. Накануне он позвонил Сенявину и попросил аудиенции. Так и выразился: «аудиенции». Для себя и для своего швейцарского коллеги. Приехавшего, чтобы вручить «его высочеству» какой-то документ. Нет-нет, он ничего более не знает. Его задача – засвидетельствовать передачу этого документа, не более того.

Владимиру уже приходилось иметь дело с этим пожилым тщедушным господином после смерти отца. Нужно было оформлять небогатое наследство наследника русского престола. Как и многие французы, мэтр не скрывал удовольствия быть с ним на равных, одновременного испытывая не меньшее удовольствие от общения с такой знатной особой. В общем, как и большинство французов, славный малый и настоящий республиканец. Но сегодня он был особенно торжественен и как будто немного напуган. Ну да, его понять можно: война, немецкая оккупация, а он вынужден присутствовать при встрече швейцарского нотариуса и наследника русского престола. Наследник хоть и безвластный, но внимание как оккупационных, так и французских властей всем участникам этой встречи гарантировано. А в такое время лучше всего быть незаметным.

Швейцарец тоже был сухопар, но высок и, в отличие от француза, совсем молод. «Служащий или, скорее, младший партнер фирмы», – подумал Владимир. «Старшие не решились рисковать своими драгоценными жизнями. Ну, конечно, этим швейцарцам бретонское побережье представляется настоящей линией фронта». Он встретил гостей в кабинете, куда их привел Сенявин. Встал из-за стола, поздоровался с посетителями за руку, предложил располагаться. После вчерашнего звонка он тщетно пытался понять, что за документ привез ему швейцарский нотариус. Учитывая обстоятельства, речь должна пойти о чем-то серьезном. Но о чем?

Швейцарец достал из портфеля конверт, логотип и печати на этом конверте показал сначала французу, а потом Владимиру. Это был знак и печати представляемой им фирмы. Явно упиваясь значимостью момента, молодой человек проделывал все манипуляции чётко и не торопясь. Попросив у Сенявина ножницы, нотариус вскрыл конверт и извлёк из него другой, гораздо меньшего размера. Это был обычный русский почтовый конверт времен империи, таких было много в архиве отца Владимира. С ним швейцарец начал проделывать те же действия, что и с предыдущим, но взглянув на француза, досадливо поморщился. Тот явно не понял, что ему показывают. Зато Владимир, увидев оттиск, которым был запечатан конверт, почувствовал, что этот день действительно принёс нечто важное. На конверте стояла личная печать Николая II. Молодой нотариус объяснил это старому, и тот, нацепив очки, несколько мгновений рассматривал её, демонстрируя благоговение перед исторической реликвией. А потом протянул конверт великому князю, чтобы он мог прочитать надпись на нём. Твердым почерком его двоюродного дяди на конверте было написано: «В случае, если это письмо не будет востребовано ранее, вручить Наследнику моему 16 декабря 1941 года». И подписано: «Николай. 17 декабря 1916 года». Швейцарец, выдержав эффектную паузу, счёл необходимым пояснить:

– Сегодня 29 декабря 1941 года, что по русскому исчислению соответствует 16 декабря. Так как до этой даты письмо, переданное нам на хранение, не было востребовано, то мы передаем его вам, ваше высочество. По мнению привлеченных нами авторитетных экспертов, вы и только вы являетесь тем самым наследником, о котором пишет император Николай. Великий князь, и вы, коллега, прошу еще раз убедиться, что печать на конверте не тронута и что его не вскрывали.

Француз с жадным интересом принял конверт из рук Владимира и ещё раз внимательно осмотрел его.

– Подтверждаю.

И держа конверт обеими руками, как будто что-то невероятно хрупкое, вернул его Владимиру Кирилловичу. Тот, как эхо, повторил:

– Подтверждаю.

Возникла пауза, раздался бой часов. Швейцарец, как будто страшась, что его могут заподозрить в желании увидеть, как русский принц будет вскрывать конверт, заторопился:

– Ну что ж, господа, моя миссия окончена, разрешите откланяться.

Нотариусы, сопровождаемые Сенявиным, вышли из кабинета. Владимир, положив конверт перед собой, несколько минут смотрел на него, не решаясь вскрыть. Конверт был надписан двадцать пять лет назад. На следующий день после события, окончательно расколовшего императорскую семью. На следующий день после убийства Распутина. Наконец, он взял нож для вскрытия писем. В конверте лежал обыкновенный и совсем не потерявший белизны лист хорошей почтовой бумаги. На нем, рукой все того же Николая II было написано: «Швейцарский национальный банк. Первая половина шифра – 2В122433».

Письмо было совершенно бесполезным. О второй половине шифра Владимиру Кирилловичу ничего известно не было.

Юрий Сергеевич Жеребков

В первой половине 20-х годов XX века Берлин был столицей русской эмиграции, здесь существовали десятки

русских издательств, русские гимназии, театры, действовали различные эмигрантские организации. Но постепенно большинство русских покинуло Берлин. Тому виной была и «великая депрессия», особенно сильно ударившая по Германии, и политическая нестабильность. К моменту прихода к власти Гитлера в 1933 году «русского Берлина» уже не существовало. Но часть белой эмиграции в Германии все-таки осталось. В том числе и потому, что сочувствовала фашистам. Одного из таких русских фашистов звали Юрий Сергеевич Жеребков.

Жеребков был потомственным донским казаком, уже его прадед дослужился до звания войскового старшины. Его дед получил известность как один из героев последней русско-турецкой войны. Он сделал головокружительную для казачьего офицера карьеру. В начале Первой мировой войны генерал Жеребков вернулся на службу и в 1914 году стал императорским генерал-адъютантом и старшим в русской армии полным генералом от кавалерии. В начале марта 1917 года, в первые дни после Февральской революции, на митинге в Новочеркасске, столице Войска Донского, генерал Александр Герасимович Жеребков, которому тогда было 70 лет, сорвал с себя аксельбанты и погоны генерал-адъютанта, заявив о переходе на сторону революции. Отрезвление к генералу пришло довольно быстро. После прихода к власти большевиков он примкнул к белым, покинув Россию при эвакуации армии Деникина из Новороссийска в 1920-м. Два года спустя Жеребков умер в Нови Саде, что на территории современной Сербии. Нет никаких сомнений, что о судьбе своего сына Сергея он знал ещё с весны 1918 года, когда Сергей Жеребков, к тому времени войсковой старшина, то есть тоже генерал, находился в Ростове-на-Дону, где собирались офицеры, составившие потом костяк белой Добровольческой армии. Воспоминания о его страшной смерти сохранил один из лидеров ростовских меньшевиков Александр Самойлович Локерман, ставший её случайным свидетелем: «…Переодетый в штатское платье Жеребков шел по улице, когда кто-то узнал его. Подоспевший солдат ударом сабли перебил ему руку и вторым ударом ранил в лицо. Неистовствовавшая толпа сперва отдавала Жеребкову честь и иронически величала его «вашим превосходительством», а затем плевала ему в лицо, производила бесстыдные телодвижения и всяческие издевательства. Подоспевший увечный воин злобно и упорно начал бить несчастного костылем по свежераненному лицу. Пытаясь защититься от ударов, Жеребков взмахивал перебитой рукой, из которой фонтаном била кровь и отрубленная часть которой повисла и болталась на кожных покровах. Постепенно Жеребкова забили до смерти. Это если не единственный, то, во всяком случае, крайне редкий случай участия толпы в истязаниях. Обычно роль толпы сводилась к тому, что она кричала «ура» после расстрела, ликовала и даже танцевала вокруг трупов, глумилась над ними, не давала их убирать и т. д…Выступать на защиту убиваемых нельзя было. Толпа ревниво следила за теми, кто не выражал сочувствия избиению. Бабы чуть не подвергли самосуду интеллигентную девушку, с плачем убежавшую от картины издевательства над Жеребковым. Вслед ей кричали: «Эту тоже убить надо. Ишь плачет. Жалко ей буржуя»…»

Я прощу прощения у читателя за столь пространную цитату с описанием этого ужасного убийства. Но, может быть, это хоть в какой-то степени поможет понять мотивы поступков сына Сергея Жеребкова Юрия, которому в год убийства отца исполнилось десять лет, и меру его ненависти не только к большевистскому режиму, но и к народу, его принявшему.

В эмиграции жизнь Юрия Жеребкова складывалась несладко, он танцевал, выступал в варьете, гастролировал. С приходом Гитлера к власти стал активно сотрудничать с фашистами. Он входил в окружение генерала Бискупского, которого немцы поставили во главе организованной русской эмиграции в Германии. Василий Викторович Бискупский был оригинальной фигурой. Воевал в русско-японскую войну и в Первую мировую, был женат на знаменитой в начале XX века певице Анастасии Вяльцовой. Этот брак был тайным, а когда тайна раскрылась, Бискупский был вынужден

оставить гвардию, где этот союз посчитали мезальянсом. В 1918 году он пошёл на службу к гетману Украины Скоропадскому, даже командовал войсками Центральной Рады в районе Одессы, где был быстро разбит отрядами Петлюры, а после того, как немцы покинули Украину, эмигрировал в Германию. Здесь Бискупский примкнул к крайне правым силам, стал членом нацистской партии. Существует версия, что после провала «пивного путча» в 1923 году на его мюнхенской квартире несколько дней прятался Гитлер. Вот такого влиятельного покровителя нашел себе Юрий Сергеевич. Кстати говоря, Кирилл Владимирович Романов с начала 20-х годов и до конца жизни поддерживал отношения с Бискупским, через него искал контакты с немецкими правыми. В середине 30-х, когда Бискупский был ненадолго арестован Гестапо по ложному обвинению в участии в заговоре против Гитлера, Кирилл даже написал письмо фюреру, в котором защищал генерала. Быстро освобождённый Бискупский навсегда остался ему за это благодарен. В последние месяцы войны Бискупский тяжело болел и умер вскоре после её окончания, что, скорее всего, избавило генерала от участи других генералов-коллаборационистов, выданных союзниками СССР.

В оккупированном немцами Париже Юрий Жеребков, член нацистской партии, возглавлял сначала Комитет взаимопомощи русских беженцев во Франции, а позднее – Управление по делам русских эмигрантов. Эти организации были созданы немцами для контроля за русскими эмигрантами силами выходцев из их среды. Под эгидой Комитета, а потом Управления действовало фашистское Объединение русской молодёжи и созданный по инициативе Жеребкова Театр русской драмы. Кроме того, Жеребков был редактором газеты «Парижский вестник», русскоязычного рупора оккупантов в столице Франции. Жеребков действовал по прямым указаниям немецких спецслужб, в частности Гестапо. 22 ноября 1941 года на собрании в Париже, куда были приглашены наиболее видные представители эмиграции, Жеребков произнес программную речь о её целях и задачах.

Нет оснований утверждать, что все его аргументы были приемлемы для белоэмигрантов, но настроения определённой части диаспоры, он, безусловно, выражал. Большую часть выступления Жеребков посвятил обоснованию своей политической и этической позиции: «…Вольные или невольные английские и советские агенты… стараются разжечь в эмиграции ложнопатриотические чувства и постоянно твердят некоторым простакам: «Как, неужели вы, русские люди, радуетесь победе немецкого оружия? Подумайте, немцы убивают миллионы русских солдат, разрушают города, течёт русская кровь!» Есть даже такие, к счастью, очень малочисленные, которые уверяют, что долг русских всеми силами поддерживать советскую армию, которая является русской армией, а Сталин – защитником национальных интересов. Тех же, кто с этим не соглашается, они обвиняют в измене Родине… Да, течёт русская кровь, гибнут русские жизни – но о них как-то меньше волновались, когда жидовское правительство в Москве уничтожало ежегодно еще большее количество людей… Неужели же жизнь в европейских странах заставила вас забыть все ужасы большевизма и то, чем является сам по себе большевизм? Вспомните миллионы жертв советского террора, сотни тысяч офицеров и солдат, десятки тысяч священнослужителей, десятки миллионов русских рабочих и крестьян, уничтоженных той властью, которую некоторые уже готовы были бы принять за национальную! Наконец, вспомните ту страшную июльскую ночь, когда в подвале Екатеринбургского дома, пролилась кровь Императора-Мученика и Царской семьи!! Ни один истинно русский человек не может признать убийц Царя, убийц миллионов русских людей – национальным русским правительством и советскую армию – русской».

Жеребков призывал эмигрантов отправиться в Россию, то есть пойти на службу немцам: «Патриот тот, кто, не ставя условий, идет переводчиком, врачом, инженером и рабочим, со стремлением помочь русскому народу забыть большевистское иго и изжить страшный марксистский яд, проникший ему в душу». Тех эмигрантов, которые предупреждали об истинных намерениях нацистов в отношении России, Жеребков охарактеризовал как агентов влияния Москвы и Лондона: «…Покамест Германское Правительство не объявит официально своего плана и решения, касающегося России, пока не скажет свое последнее слово Фюрер Адольф Хитлер, – всё является только предположением…». Жеребков признавал, что расчёт белой эмиграции на внутреннее разложение Красной Армии не оправдался: «Хорошо когда-то писал «Часовой»: «Поскольку советская армия будет биться за своих владык, русским людям с нею не по пути; поскольку эта армия пойдёт против этих владык, она немедленно станет русской армией». К сожалению, она бьётся за своих владык!» Видимо, исходя из этого, Жеребков так обосновал свое видение перспектив России после ожидаемого падения большевизма: «В интересах России, в интересах русского народа нужно, чтобы немцы сами или же при посредстве ими же руководимого русского правительства в течение ряда лет вели русский народ. Ибо после тех экспериментов, какие жидовский Коминтерн производил в течение четверти века над русскими, только немцы могут вывести их из полузвериного состояния». Высказав эту мысль, Жеребков нарушил белоэмигрантскую традицию связывать с ожидаемым поражением СССР надежду на восстановление независимой России.

Как человек, хорошо знакомый с идеологией и практикой нацизма, он готовил эмигрантов к тому, что после победы Германии в войне Россия надолго останется под немецкой оккупацией. В конце выступления Жеребков произнес панегирик в отношении нацистского лидера: «Адольф Хитлер – спаситель Европы и её культуры от жидовско-марксистских завоевателей, спаситель русского народа, войдёт в историю России как один из величайших ее героев».

По воспоминаниям Графа, первый раз на вилле «Кер Аргонид» Жеребков появился еще 2 декабря 1940 года. Он помог Владимиру Кирилловичу наладить отношения с местными немецкими властями, решал материальные проблемы Владимира и его маленького «двора». Например, организовал снабжение бензином и углём. Держался он подчеркнуто предупредительно, передавал приветы от своего покровителя Бискупского. По мнению Г.К. Графа, высказанному в воспоминаниях о его жизни в годы Второй мировой войны, опубликованных в России только сравнительно недавно (spbgasu.ru›upload…news…nrki…Ruskaya_migraciya.pdf), именно Жеребкову немцы поручили опекать Владимира, и именно он выступил инициатором ареста самого Георгия Карловича. Когда Граф вернулся в оккупированный Париж после 14 месяцев заключения, с ним произошла удивительная история. Его вызвали во французскую полицию, и беседовавший с ним полицейский рассказал ему о недостойном поведении русского великого князя Владимира Кирилловича, регулярно наезжающего в Париж и кутящего в самых лучших ресторанах в компании немцев и самых одиозных русских эмигрантов. Полицейский доверительно сказал Графу, что, конечно, Владимир Кириллович – гость Франции, а Франция оккупирована Германией. Но оккупация не будет длиться вечно. И просил как-то повлиять на великого князя. Видимо, даже французов – коллаборационистов коробило его поведение. Граф обещал поговорить с его дядей Андреем Владимировичем. Рассказ Георгия Карловича о парижских развлечениях Владимира Кирилловича в одном из послевоенных писем подтвердил и светлейший князь Владимир Андреевич Романовский-Красинский, сын великого князя Андрея Владимировича и балерины Матильды Кшесинской, двоюродный брат «императора Владимира III». Он писал, что Владимир Кириллович «приезжал в Париж, выезжал, веселился, как будто время мирное и нормальное. Якшался он, увы, чёрт знает с кем».

Искушение

От выпитого накануне «Клико» потрескивала голова. А всё этот Жеребков, никогда не может остановиться. Владимира Кирилловича раздражало, что он так и не разобрался в своём отношении к этому человеку. Немецкий прихвостень, приставленный контролировать каждый его шаг? Несомненно. Но и людей, умеющих так страстно ненавидеть, ему тоже не приходилось встречать. А эмиграция ведь замечательная школа ненависти. Любит ли он Россию? Кажется, что он большее упивается своей ненавистью к сегодняшней «Совдепии». Надо быть честным перед собой – а я сам, многое ли знаю о России, о русских, бьющихся сейчас с немцами в подмосковных снегах? Если Жеребков и любит Россию, то придуманную, может быть, прошлую, которой он и сам не застал, но уж точно не существующую. Однако в нем чувствуется сила настоящего фанатизма, опасного, но и влекущего безоглядностью. Только куда, куда он может меня завести?

Эти мысли лениво проползали в голове великого князя, пока он принимал прохладную ванну и одевался к завтраку, к которому должен был прийти неизбежный Жеребков. Приезжая в Париж, Владимир Кириллович останавливался в квартире старинного друга его отца Эмиля Нобеля, племянника небезызвестного учредителя Нобелевской премии Альфреда. Потеряв значительную часть состояния после революции в России, шведский подданный Эмиль Нобель смог устоять, снова преуспеть и остался богатым человеком. Все годы эмиграции он помогал Кириллу Владимировичу и его семье. Поэтому и квартира миллионера, пережидавшего войну в нейтральной Швеции, и его автомобиль были в полном распоряжении Владимира Кирилловича.

Жеребков позвонил ему несколько дней назад и настоятельно приглашал в Париж. Его появления на вилле «Кер Аргонид» раздражали великого князя. Когда Юрий Сергеевич появлялся там, то расхаживал по комнатам и саду со скрещенными сзади руками и как будто оценивал рыночную стоимость всего увиденного – так цепок и пристален был его взгляд. Владимиру Кирилловичу казалось, что под этим взглядом он теряет последние остатки душевной независимости и покоя. Поэтому, охраняя свой дом, он предпочитал ездить в Париж на встречи с теми, от кого теперь зависела его судьба. Но и здесь покоя не было. Кипучий Жеребков таскал его по ресторанам, всячески демонстрируя то ли свою близость к великому князю, то ли его, Владимира Кирилловича, близость к нему, Жеребкову. Почему он не отказывался от приглашений? Боялся? Чего? Интернирования, лагеря? Вряд ли немцы на это пойдут, он для них безобиден. Хотел внимания, уважения? Наверное, и это было. Он ещё так молод, и он наследник трона Романовых. И сидела где-то в глубине сознания мысль: а чем чёрт не шутит, вдруг с помощью этого Жеребкова не сейчас, а когда-нибудь, может быть, даже очень скоро, когда немцы поймут, что не справляются с освобождённой от большевиков Россией, придёт и его час?

Вчера вечером, пока кутили в «Максиме» с какими-то немцами, демонстративно хорошо говорившими по-русски, Жеребков не словом ни обмолвился, зачем просил Владимира Кирилловича срочно приехать в Париж. Только при расставании не столько попросил о встрече, сколько назначил её: «Ваше высочество, разрешите завтра утром навестить вас. Прошу о разговоре тет-а-тет». Пришлось ответить: «Жду вас к завтраку, Юрий Сергеевич».

Несмотря на вчерашнее за завтраком Жеребков демонстрировал весёлость, рассказывал о том, что наступление большевиков под Москвой окончательно остановлено и в ближайшие недели, как только просохнут дороги, следует ожидать последнего сокрушительного удара германской армии. Владимир Кириллович страдал еще и от того, что Жеребков смог навязать ему манеру общения, которой он, Владимир Кириллович Романов, покорно подчинился. В зависимости от собственного настроения и желаний он именовал его то «великим князем», «вашим высочеством», то «Владимиром Кирилловичем», а иногда Владимиру Кирилловичу поутру смутно вспоминалось, что этот казачий сын накануне вечером запросто называл его «Володей». А он, Владимир Третий, не только не препятствовал этому, а, напротив, сам называл Жеребкова «Юрой», только способствуя амикошонству.

Завтракали вдвоем. Сенявин, отправленный домой в «Кер Аргонид» под первым пришедшим в голову Владимиру Кирилловичу предлогом, уехал домой в Бретань ещё рано утром. С первым поездом. Уже за кофе Жеребков вдруг спросил:

– Ваше высочество, вам что-нибудь говорит имя Бориса Александровича Садовского?

Владимир Кириллович был несколько озадачен таким далёким от сегодняшнего дня вопросом. Но по нарочитой значительности, с какой он был задан, почувствовал, что наконец-то начинается серьёзный разговор. Ради него, может быть, ему и приходилось всё это время терпеть эти публичные унижения, изображая беспечного гуляку в обществе немецких агентов и Жеребкова, чья беспощадная ненависть к большевистской России пугала его даже больше холодной немецкой уверенности в справедливости неизбежного мирового господства их зловеще-опереточного Третьего рейха.

– Конечно, если мы говорим об одном и том же, человеке, то Борис Садовской – литератор, поэт, довольно известный перед 1917 годом. О дальнейшей судьбе Садовского мне ничего неизвестно. Видимо, он остался в России. А почему Вы спрашиваете?

– Прежде чем я отвечу, позвольте еще одно замечание, Владимир Кириллович. Точнее, утверждение. Перед Новым годом вы получили письмо из Швейцарии, из одной очень уважаемой юридической фирмы, известной способностью долгие годы хранить самые щепетильные и важные секреты самых влиятельных европейских семейств.

На этих словах Жеребкова Владимир поднял руку, желая прервать его, но тот продолжил.

– Позвольте я договорю. Мы не посягаем на тайну вашей корреспонденции. Хотя нам известно от кого вы получили это письмо. Здесь дело в другом. То, что я сейчас вам скажу, Владимир Кириллович, является государственной тайной Германской империи. Причем тайной, в сохранении которой более всего заинтересованы такие люди как мы с вами, русские патриоты. Я не прошу у вас никаких гарантий и клятв. Я просто спрашиваю вас: вы готовы продолжать этот разговор?

Владимир Кириллович, за последние недели перерывший каждую бумагу в архиве отца в поисках документов, способных разъяснить смысл послания, полученного с расстояния в четверть века, и каждый день коривший себя за согласие на арест верного и так много знавшего Графа, понял, что именно сейчас у него есть шанс приблизиться к пониманию того, что хотел ему сообщить убитый большевиками император. И он ответил таким тоном, какой по его представлениям, должен был использовать наследник российского престола в разговоре с подданным, сообщавшим своему государю о государственном секрете. О котором ему, подданному, в принципе, не следовало бы и знать.

– Говорите, господин Жеребков.

Юрий Сергеевич понимающе ухмыльнулся и заговорил, приподняв тон:

– Дело в том, что в России существует и действует тайная монархическая организация, желающая с помощью Германии восстановить в России монархию. Она вступила в контакт с германским командованием. Законным претендентом на русский трон они считают только вас, Владимир Кириллович. Для того чтобы убедиться, что германское руководство рассматривает их как серьёзных партнеров, они потребовали совершенно конкретное доказательство вашей осведомленности об их деятельности.

– А почему вы спрашивали меня о Садовском? Он что, жив и имеет отношение к этой организации?

– Да. Именно он является главой этой организации и через своего связного просил передать вам следующие слова: «Вторая половина шифра у меня». И ещё. Он просил вас прислать в Москву вашего представителя, который должен предъявить ему конверт от того письма, что вы получили перед Рождеством. Я, в свою очередь, уполномочен заверить вас, что Германия ни в коей мере не претендует на знание тайн семьи Романовых. Но в сотрудничестве с организацией, представляемой Садовским, она, напротив, заинтересована и весьма.

Владимир Кириллович в задумчивости водил пальцем по краю чашки с недопитым кофе. Он, конечно, надеялся, что после того декабрьского письма последуют ещё какие-нибудь знаки, но вот так… А все-таки хорошо, что он сохранил конверт, когда сжигал письмо, содержание которого запомнил наизусть. Сохранил для архива, чтобы и после него осталась память об этом странном послании. И вот теперь такая новость. Но если он согласится на предложение немцев, не будет ли это означать сотрудничества с ними? Хотя, положа руку на сердце, разве публичное общение с Жеребковым и ему подобными не является уже некоей формой сотрудничества? Ну, моей-то части шифра они точно не получат. Даже если пытать будут, а до этого, думаю, не дойдет. Что касается конверта, то его можно и передать, сам по себе он ценности не представляет и ни в коей мере не связывает его с планами немцев подорвать власть большевиков с помощью какой-то таинственной монархической организации в России. Неужели это возможно: активно действующие монархисты в современной Москве? Невероятно. Но с другой стороны, это Россия. А в этой стране возможно все. И прервав затянувшуюся паузу, он решился:

– Думаю, я найду человека, который согласится отправиться в Москву с этим конвертом. Одновременно я надеюсь получить от германской стороны гарантии его безопасности.

– Я передам ваши слова и не сомневаюсь, ваше высочество, что они будут услышаны.

При этих словах Жеребков, явно удовлетворённый результатом разговора, поднялся и откланялся, Они оба понимали – нельзя дать никаких гарантий, когда имеешь дело с большевиками, а представителю великого князя предстояло отправиться прямо в их логово, в Москву. Понимали они и то, что дав согласие на контакт с Садовским, Владимир Кириллович ещё одной ниточкой связал себя с Германским рейхом. Но иллюзия, что его слова и поступки влияют на ход истории, уже завладела умом Владимира Романова. А эта иллюзия гораздо сильнее любой страсти и управляет поступками людей куда эффективнее разума.

Вечером великий князь был уже в своей резиденции, на вилле «Кер Аргонид». А утром его секретарь Дмитрий Сенявин ответил согласием на предложение Владимира Кирилловича отправиться в Москву на встречу с Садовским.

P.S. В годы немецкой оккупации легендарный и очень дорогой парижский ресторан «Максим» был «режимным» объектом. Туда допускали только немецких офицеров, чиновников оккупационной администрации и высокопоставленных коллаборационистов. Увы, но Владимир Кириллович действительно в эти годы неоднократно бывал здесь. Впрочем, как и в других ресторанах Парижа.