Текст книги "Оттолкнуться от дна"

ГЛАВА 2. ЗЕМЛЯ И МОРЕ

Из дневника Егора:

«24 ноября. Когда приходишь на судно, испытываешь странное двойственное чувство. С одной стороны – все, вроде, знакомо. Ты уже не раз бывал в рейсах на судах этого проекта, знаешь расположение всех кают и уверенно проходишь к своей. Но именно на этом корабле ты не был никогда. И все то – да не то. Половик вот – совсем другой, незнакомый, переборки и трап – странного цвета.

В каюте снимаешь ботинки и укладываешь в рундук – подальше. Они теперь долго не понадобятся. По судну ходят в тапочках, а для выхода на промысловую палубу есть резиновые сапоги.

Переодевшись, заглядываешь к соседям, заходишь в кают-компанию, высматривая знакомых. Они находятся всегда, и сразу же складывается тесная компашка на весь рейс.

Отход не обходится без ЧП. То кого-то нет, то кто-то лишний. Спать ложимся на голые матрацы, потому что боцман, который только что вроде бодро отдавал швартовы – уже не вяжет лыка и постели выдать не может. Ладно. Лишь бы эпоксидку не пил. Постель никто даже и не требует. Получать ее в море – уже традиция.

В кают-компании работает телевизор. Все пялятся на экран, хотя ничего интересного не показывают. Просто через какой-нибудь час хода по губе изображение на экране начнет покрываться «снежком», а потом исчезнет вовсе. И несколько месяцев телевизор будет стоять выключенным. Просто бесполезным предметом интерьера. До следующего возвращения в порт.

25 ноября. Просыпаемся уже вдали от берега. Полярная ночь приближается к своей середине, поэтому рассветет только ближе к обеду.

У моей каюты заедает дверная ручка. Я развинчиваю ее, стараясь не растерять деталей. Вдруг сзади, рядом, прямо под ногами раздается злобное собачье рычание, и я чувствую, как беспощадные клыки впиваются мне в лодыжку. С мыслью: «Господи, откуда ж тут собаки?!» – отдергиваю ногу и, оглянувшись, вижу стоящего на четвереньках светловолосого парня, весело смотрящего на меня плутоватыми глазками. Это он так пальцами тяпнул меня за ногу и мастерски имитировал голос псины. Знакомимся. Инженер-гидролог. Лешка. Помогает собрать мне просыпанные винтики от дверного замка.

Наше судно относится к типу «ПСТ». Расшифровывается как «посольно-свежьевой траулер». Он поменьше, чем БМРТ. Основная профессия таких судов – лов и засолка рыбы, изготовление пресервов, а также выработка рыбной муки и жира. Но в этом рейсе у нас другая задача – мы пройдем от края до края Норвежское и Гренладское моря, где будем охотиться за фронтами. Экипаж у этого типа судов – чисто мужской, каюты для женщин не предусмотрены.

Чтобы команда не скучала, еще в порту перед выходом загрузились селедкой с другого траулера. Идем в море со своей рыбой! Команда будет делать из нее пресервы, пока мы заняты исследованиями. А то же передерутся от безделья!

Наша работа начнется суток через трое, не раньше. Пока это мы обогнем Скандинавию и минуем Фарерские острова!

27 ноября. Радист, объявляя подъем, третий день подряд поставил запись передачи «С добрым утром!», которую сделал еще в порту. Одни и те же шутки и песни по третьему кругу – напрягают.

Рано утром сквозь сон услышал гудение траловой лебедки. Это хорошо. Значит, спускают донный трал. Делается это не для научных целей и даже не для промысловых, а просто подкормиться. Кок готовит бесподобную уху из молодых палтусят!

Лешка нашел в трале крупную самку пинагора. Эту рыбу еще называют «морской воробей». Выглядит она устрашающе: уродливое темно-зеленое горбатое чудище с костными наростами по бокам и динозавровым гребнем на спине. На морде – такие же темно-зеленые, но по форме совершенно человеческие губы. Жалко, чучело из этой рыбы не получается – усыхая, она чернеет и сморщивается. Лешка со словами: «Пинагоровы штаны на все стороны равны!» – вывалил из самки в стеклянную банку розовую икру. Мясо у пинагора не ценится, а икра – вкуснейшая! Ее, говорят, подкрашивают и запросто выдают за осетровую.

28 ноября. Штормит. Мы пересекаем главную дорогу исландских циклонов. Особенно тяжело ночью. Ездишь по постели туда-сюда, стукаясь в переборку то темечком, то пятками. Подушка елозит по лицу, затылку, рвет волосы. Впечатление, что корабль всей ржавой тушей вылетает из воды, а потом с размаху в нее грохается, содрогаясь каждой переборкой. Поразительно, как корпус выдерживает все это многие годы. Кажется: вот-вот разломится.

Камбуз – как погремушка, благо, вся посуда стальная. Но вряд ли они что-то приготовят. Жди консервов.

Заглядывает кок, приглашает на завтрак. Сегодня, в отличие от вчерашнего, палтусовая уха, конечно, не светит. Пинагорову икру всю сожрали с хлебом и маслом за время ночного чаепития в лаборатории, а стоило бы приберечь. Ну, что ж, поглядим: на что там изловчились наши повара.

Говорят, в былые времена кока, который плохо готовил, принято было протаскивать под килем. Делалось это так. Два члена команды выходили на самый нос корабля с длинной прочной веревкой. Каждый их них брал в руку один из концов этой веревки, а среднюю ее часть с носа бросали в воду. Потом, удерживая концы веревки, оба шли к средней части судна, но один – по левому борту, а другой – по правому. Таким образом веревка, концы которой были у них в руках, проходила теперь под днищем корабля. Другие члены команды выволакивали на палубу проштрафившегося кока и привязывали один из концов веревки к его ногам. Бедолагу бросали за борт и вытаскивали за веревку с другого борта. Таким образом он проходил под килем. По рассказам, эта воспитательная мера имела чудодейственное влияние на качество стряпни. Хотя бывали случаи, что процедуру приходилось повторять.

При входе в столовую обязательное громкое «Приятного аппетита!». Это морская традиция. Жизненно необходима в условиях замкнутого коллектива. По свидетельствам бывалых людей, в переполненных тюремных камерах тоже, вопреки бытующему мнению, царят вежливость и порядок. Хотя порядок, конечно, свой, особенный. А корабль еще тесней, чем тюрьма. К тому же день и ночь грохочет движок, и в коридорах висит голубоватая пелена дизельного выхлопа.

Ага, коки сподобились на плов. Сажусь к столу и специальным крючком цепляю стул к полу, то есть, к палубе – слово «пол» в море не принято. Если не прицепиться – будешь ездить по всей столовой.

На столе вместо скатерти – мокрая простыня. Чтоб тарелки не соскальзывали. Плов похож на столярный клей, но, это, пожалуй, самая удобная еда в таких условиях.

Парень напротив, Лешкин сосед по каюте, с пожелтевшим лицом и поникшими усами пьет один несладкий чай с черным сухарем. Морская болезнь. Совсем измаялся. Вторые сутки его рвет и слабит беспрестанно. Еще и Лешка подтрунивает. Едва этот несчастный заснет, Лешка у него бумажку скомканную из кармана тихонько вытащит, да в его же тапку и засунет. Того как прихватит нужда – ни бумажки в кармане не нащупает, ни в тапку никак не вступит.

Юмор в море всегда был своеобразный. В былые времена, рассказывают, как поймают зубатку – зовут какого-нибудь новичка.

– Знаешь, – говорят, – эта рыба умеет свистеть! Вот сунь ей в рот два пальца – и она сразу свиснет.

А рыба эта такая, что древко у лопаты перекусывает. Так что пальцы, как топором, оттяпывало. Не знаю, сказки ли?

После обеда погода поменялась, и над утихающим морем повисло теплое, нежное солнце. Мы в самой южной точке маршрута, в уютных объятьях Гольфстрима.

Судно заметно набрало ход. Мы с Лешкой отдраили иллюминаторы в моей каюте, впуская теплый, наполняющий радостью воздух и предались захватывающей дух забаве. После шторма на море осталась зыбь. Это слово, похожее на слово «рябь», имеет значение, практически противоположное. Рябь – мелкие, как чешуя, волны, образующиеся на поверхности при слабом ветре. Они суетливо мечутся, легко меняя направление. А зыбь, наоборот. Это спокойные длинные пологие волны, остающиеся после шторма. При хорошем ходе они раскачивают судно, как качели. Так было и на этот раз. Наши с Лешкой головы, торчащие рядышком, как две бородавки на вертикальной стене корабельного борта, то оказывались высоко-высоко над водой, то едва не задевали носами вспененную пучину, стремительно проносящуюся прямо у лица.

При этом море отсвечивало такой изумительной зеленью, и теплый ветерок так ласково ерошил нам волосы, что удержаться от смеха было просто невозможно. И мы хохотали, и каждый думал про себя:

– Ну, надо же, взрослые дядьки!

И детский восторг, щекочущий все внутри, смешил нас еще больше. И это было так здорово – смеяться просто потому, что все вокруг так чертовски замечательно!

Потом мы пили чай, и Лешка выбросил в иллюминатор стеклянную банку из-под консервированных слив, купленных в судовой лавке. И вдруг задумался:

– Вот, представляешь, я эту банку только что держал в руках здесь, на свету, в тепле. А теперь она летит там, в кромешной тьме, холоде – там ведь больше градуса мороза будет в глубинных слоях, под гольфстримовской водой. И эта банка будет лететь еще километра три – черти-куда. В мир, который совсем не похож на наш, и в котором нам нет места. Какая она все-таки тонкая, эта пленка уюта на Земле, и мы живем в ней, и можем жить только в ней.

Последние его слова тонут в страшном грохоте, который быстро стихает, переходя в какое-то шипение. Бросаемся к иллюминаторам, и в ноздри ударяет аэродромный запах пережженного керосина. Снаружи все, вроде, спокойно.

Бегом поднимаюсь на мостик, но на трапе меня оглушает второй удар, и в большом окне рубки я вижу стремительно удаляющийся военный самолет.

– НАТОвцы развлекаются, – поясняет мне штурман. – Спаркой пикировали. Мы, когда раньше на банке Джорджес рыбачили, так они своими вертолетами едва не на мачты садились. Однажды, еще курсантами, картошку на палубе чистили, так картофелиной до него, негодяя, докинули.

Я слушаю и смотрю, как метрах в двадцати по правому борту на уровне рубки плывет в воздухе расплывающийся темный шлейф.

Перед сном я пробрался на «бак» – так у моряков называется пространство верхней палубы в самом носу корабля. Пролез в кромешной тьме между якорными лебедками и уселся прямо на палубу, никем не видимый, опираясь спиной на бортик, в самой передней точке нашей посудины. Здесь очень чистый воздух, не приправленный дизельным дымком, и почти не слышно двигателя – только легкий плеск воды, рассекаемой форштевенем там, внизу.

Я смотрел, как взлетают высоко в небо и опадают, как салют, стайки ярких звезд. Организм так привык к качке, что движение корабля не замечается. Кажется: палуба неподвижна, и это они, звезды, влетают и падают, чтобы тут же опять устремиться в темную высь.

29 ноября. Первый фронт пересекаем в районе Исландии. Сам остров, правда, обошли на большом расстоянии. Исландцы категорически запрещают вход в их экономическую зону – стерегут свою знаменитую селедку.

– Начальнику рейса просьба срочно подняться на мостик, – обращается ко мне судовая трансляция голосом старпома.

В рубке он молча указывает мне куда-то вдаль прямо по курсу. Присматриваюсь и замечаю, что мелкая рябь, покрывающая море, обрывается впереди четкой линией, и дальше до горизонта виднеется более светлая и гладкая поверхность. Граница приближается, и вот мы ее уже пересекаем. Перо самописца перескакивает в другой конец шкалы. Теперь нас окружает полярная водная масса с температурой минус один и три десятых. Не будь в ней соли, это был бы лед. Прямо у борта появляется стая дельфинов. Они резвятся, легко обгоняют корабль, высоко выпрыгивают из воды. Поодаль замечаем фонтан – это кит. А ведь еще час назад море выглядело совершенно безжизненным и пустынным. Все-таки, действительно, на фронтах жизнь бьет ключом!

Быстро меняется погода. Небо суровеет, и вот уже за окнами рубки кружат белые мухи. Пора поворачивать. В точке разворота ложимся в дрейф. Надо промерить температуру и соленость воды по всей толще, чтобы узнать – до какой глубины простирается фронт, под каким углом залегает. Лешка уже распаковывает свою лебедку. Он цепляет к концу намотанного на ней тонкого стального троса батометр – это такой прочный латунный цилиндр для взятия пробы воды на глубине – и бросает за борт. Трос быстро скользит в воду вслед за булькнувшим прибором. Вытравив сто метров, Лешка вешает второй батометр. Еще через сто метров – третий. И так – до того момента, когда с нашего корабля в толщу воды до самого дна свешивается трехкилометровая гирлянда этих батометров, на каждом из которых закреплен еще и ртутный градусник. Выждав необходимое время, Лешка запускает так называемый посыльный грузик. Тот добегает по тросу до ближайшего батометра, ударяет по специальному замочку, и батометр опрокидывается. При этом крышка надежно закрывает набравшуюся в него пробу воды, а у градусника разрывается ртутный столбик, и ртуть замирает, показывая измеренную на глубине температуру. Под каждым батометром, кроме самого нижнего, висит такой же посыльный грузик. Он освобождается при опрокидывании прибора и скользит дальше вниз, достигая следующего батометра и ударяя по его замочку. И так – по цепочке, пока все батометры не перевернутся. Тогда Лешка включает лебедку и выбирает трос из воды, по одному отцепляя батометры с пробами и складывая их в специальный ящик в точном порядке. Потом в лаборатории с градусников будут сняты показания температуры, а пробы воды из батометров подвергнутся анализу на соленость.

После того, как Лешка отцепляет последний прибор – тот, что побывал у самого дна – корабль оживает и начинает движение. Теперь мы пойдем змейкой, отслеживая фронт, чтобы нанести его на карту.

16 декабря. Прошло больше двух недель. Поднимаясь все выше по широте, мы покинули пределы Норвежского моря и теперь работаем в Гренландском. Торговых путей тут нет, промысла в этот сезон – тоже. Мы одни на многие сотни миль вокруг. Пусто на экране локатора, пусто на всех диапазонах радиоприемника – волны вещательных станций сюда не доходят. Радист уже в двадцать второй раз поставил перед завтраком запись того выпуска передачи «С добрым утром!» Все знают наизусть каждое ее слово. Радист рискует.

17 декабря. Заметил, что даже птицы, с неотступным упорством летевшие за кормой, потихоньку отстали. Поняли, что толку с нас нет. Трал мы не запускаем, даже запах рыбы с палубы уже начал выветриваться. Лезем в совсем холодные места сквозь ледовые перемычки, рискуя вмерзнуть в схватывающийся лед. Вахтенный штурман открыл стекло в окне рубки, несмотря на холод, и вглядывается в луч прожектора сквозь снегопад, боясь пропустить какую-нибудь неприятность. Когда я настаиваю на дальнейшем продвижении в сторону Гренландии, на меня посматривают недобро.

Среди тьмы, холода и гула на ворочающейся махине океана, наш корабль – крохотная капсула тепла и света. Посмотришь вокруг – и невольно думается: «Вот и оборвалась та пленка уюта, о которой говорил Лешка».

20 декабря. Сегодня ясное ночное небо. Полярное сияние разыграло в нем целую феерию. Свечение растекается по всему небосклону разноцветными реками, каждую секунду меняющими свои русла. Самый пожилой из штурманов вышел на балкончик рядом с рубкой и любуется, не в силах оторвать глаз от пылающего призрачным огнем неба. Говорю:

– Вообще-то долго лучше не стойте – штука все-таки опасная!

– Сияние – опасное?

– Конечно. Радиация ведь! На мужскую функцию может повлиять. Вплоть до импотенции.

– Да Вы что? Никогда не знал! А я вечно стану, раззявлюсь! Так это – вот, оказывается, у меня из-за чего!

22 декабря. Наконец, мы на самом северном участке маршрута, на восемьдесят первой широте, за оконечностью архипелага Шпицберген. Дальше до самого полюса земли нет. Именно здесь теплое Западно-Шпицбергенское течение, последняя ветвь далекого Гольфстрима, не выдерживает сурового дыхания Арктики и ныряет под холодные полярные воды. И теперь уже на глубине, в слое от двухсот до шестисот метров оно обходит по кругу весь Северный Ледовитый океан, от сибирских морей до канадских островов. И там, в каком хочешь месте, хоть на полюсе, пробей лунку в ледовом панцире, опусти датчик на триста метров – и он покажет присутствие теплых атлантических вод, пришедших сюда из тропиков по долгой дороге Гольфстрима.

Сегодня в северном полушарии – самый короткий день в году. Тем более, здесь, всего в одной тысяче километров от полюса. Но, если кто-то, не живший на севере, думает, что полярная ночь – это сплошные потемки, он ошибается. Даже на такой высокой широте и даже в день зимнего солнцестояния все-таки к полудню вполне рассвело. На горизонте разгорелась розовато-сизая заря, но солнце, конечно, не взошло. Оно сейчас занято – сутки напролет охаживает по кругу другой суровый край – Антарктиду, далеко-далеко за морями и материками на противоположной макушке Земли, в той стороне, где брезжит сейчас над горизонтом его тусклый отсвет.

Вокруг нас всего на какой-нибудь час высвечивается удивительный бело-розово-голубой мир. Небо и океан словно сомкнулись, и тихие пушистые облака бродят прямо по воде. Сама вода – необычная. Какая-то матовая, и, кажется, вязкая, как кисель. Вместо волн по ней медленно ходят пологие вздутия и длинные ложбины. Я набрасываю полушубок и снова иду на свое любимое место, на самый нос судна. Здесь в тишине ясно слышно, что эта странная вода, разрезаемая корпусом корабля, шуршит.

Мы попадаем в облако. А, когда выходим, я невольно произношу:

– Ух, ты!

Море до горизонта, как мозаика, выложено ровными, изумительной белизны дисками, каждый диаметром с метр. На многих, как на пьедестальчиках, возвышаются белые фигурки, похожие на разных зверей и птиц. Прямо музей неизвестно для кого! Вообще-то, это называется «бляшковый лед».

Меня зовут в рубку. Пора делать последние измерения и поворачивать на юг. Напоследок оглядываюсь на затухающую зарю. Наверное, я видел сегодня самый короткий день в своей жизни. Хочется его запомнить.

По пути в судовую лабораторию с трудом протискиваюсь по коридору, занятому вязальщиками мочалок. Все пресервы, которые можно было сделать, давно сделаны, и у команды осталась одна забава – плести мочалки из тралового полипропилена. Особая удача, если удается выловить в море обрывок норвежской сети. У буржуев полипропилен – цветной. Такой идет на художественную отделку мочалок, украшение их разными орнаментами.

26 декабря. В Баренцевом море меня пересаживают на судно, идущее в порт. Моя программа закончена, и покидаемый мной корабль, к радости команды, наконец-то приступит к лову мойвы. А меня попутным судном, возвращающимся «по зеленой», подбросят до Мурманска. А там – на самолет, и, даст Господь, Новый год буду встречать уже дома, в Архангельске. Мой номер в гостинице экспедиция оплачивает круглый год, и он меня ждет. Увы – только он и ждет. Может, снова Северный русский хор доведется послушать?

Пересадка, как назло, попадает на ночное время и гадкую погоду. Ветер с дождем и снегом. Когда капитаны договаривались о встрече возле острова Надежды, все было спокойно, но пока туда дотопали, заштормило.

В непривычной «городской» одежде, в ботиночках, чувствуя себя белой вороной среди людей в сапогах и штормовках, я с большой дорожной сумкой выхожу на скользкую палубу. Ощущение, как будто по лицу хлещут мокрой холодной тряпкой. Шлюпка уже тарахтит мотором внизу. Ее то и дело отбрасывает далеко от борта, а потом она с размаху об него ударяется с каким-то даже треском – или мне со страху так кажется. Мою сумку спускают туда на веревке. Матрос в шлюпке принимает ее и кладет на дно. Все торопятся, так как шторм крепчает от минуты к минуте.

Короткие рукопожатия – и я уже спускаюсь по толстой вымокшей веревочной лестнице. Шлюпка прямо под бортом, но в провале между волнами она ушла вниз, и теперь до нее от конца лестницы – метра два по высоте. Однако, если ждать, то придет волна и прихватит меня по пояс, а шлюпку отнесет в сторону. Риск, конечно, но это нормально. Примериваюсь, прыгаю и попадаю прямо на матроса в шлюпке. Оба валимся на мою сумку.

Наконец, отданы концы, и мы с трудом отворачиваем от борта судна. Шлюпочный движок суетливо тарахтит: «Пок-пок-пок-пок-пок…» Наш корабль тут же гасит огни, и его темный – на фоне снегопада – силуэт быстро исчезает в снежиночной каше.

Идем, ориентируясь на два прожектора, направленные на нас со второго траулера. Когда вздымающаяся волна заслоняет его, прожектора просвечивают сквозь ее изумрудную громаду, как два зеленых глаза подводного чудища.

28 декабря. Этот корабль опять – такой же, как тот, но не такой. Сплошное дежавю!

У острова Кильдин останавливаемся на ночевку. Так всегда делается для промывки каких-то там танков. Двигатель судна при этом глушится. Наступает непривычная, забытая, щемящая тишина.

Я лежу, не в силах заснуть и слушаю, как море хлюпает о борт. Сосед на нижней кровати тоже ворочается и вздыхает. Все волнуются перед свиданием с берегом.

Где-то тут, рядом, за одной из тонких переборок, так же, наверное, мается бессонницей муж Жанны. Видел его среди членов команды, но он меня не знает. Небось, уже приготовил ключ от квартиры – может, и в кулаке зажал. Ну, ничего. У него будет возможность отоспаться. Его ждет шампанское и припрятанная на кухне упаковка ампул димедрола.

29 декабря. Порт встречает нас – ну, это всем известно, чем встречает порт. Гудками, клубами дыма, шумом, снованием катеров. Малым ходом идем к причалу. Вспоминаю, что сейчас попаду в город, где потребуются деньги. Отыскиваю их во внутреннем кармане и с интересом разглядываю – давно не видел.

Но вот швартовка окончена, розданы паспорта, и можно идти на берег. Миновав проходную, шарахаюсь от проезжающей близко машины – отвык ходить по улицам.

Женщины. Бог ты мой, я же совсем забыл, что в мире есть женщины! Какие у них изящные сапожки, шубки – чудеса!

Я останавливаюсь, опускаю сумку на снег и несколько минут стою, не двигаясь, на границе двух миров – земли и моря».

Тридцатого декабря Егор прилетел в Архангельск. Гостиница оказалась совершенно пустой – Северный русский хор на этот раз подвел, не приехал. Вечером на ужине в буфете сидел только один постоялец – майор милиции с рябым, как после оспы, лицом.

– Давай ко мне, – гостеприимно зазвал он Егора за свой столик.

При этом губы большого майорского рта широко растянулись в улыбке, как резиновые. Прикрыв их ладонью, и указывая взглядом водянистых глаз в сторону кухни, он тихо добавил:

– Только возьми стаканчик вон там, на подносе.

Соблюдая конспирацию – пить тут было не положено – они бесшумно сдвинули стаканы, наполненные водкой из поллитровки, оказавшейся в майорском портфеле:

– За знакомство и с наступающим! Как говорится: кто празднику рад – тот загодя пьян!

Осушив стакан, Егор c аппетитом налег на гуляш из молодой оленины в сливочно-грибном соусе.

– Только приехал? – спросил майор, затевая беседу. Он был рад, что не пришлось пить в одиночку. – Я тебя тут, вроде, не видел.

– Угу, – кивнул Егор, не отрываясь от еды.

– В командировке?

– В экспедиции.

– А я вот в командировке. Из Нарьян-Мара. Новый год будешь тут встречать?

– Да.

– И я тоже. Вот, сука, угораздило нас с тобой. Домашний праздник – и не дома.

Когда Егор сказал, что, в общем-то, эта гостиница и есть его единственный дом, майор оживился. Его резиновые губы опять растянулись в широчайшей улыбке, потащив за собой в стороны грубую кожу рябого лица. В водянистых глаза заблестел интерес.

– Да ты что? Слушай, так, может, ты как раз тот, кто мне нужен? Ты комсомолец?

– Да.

– Военнообязанный?

– Лейтенант запаса.

– Тогда слушай. Или – нет. Пошли ко мне в номер, я тебе там все подробно расскажу. Только, давай, допьем.

В номере у майора нашлась еще одна поллитровка. Он налил себе и гостю по половине стакана, поднял свой и, звучно чокнувшись, жадно выпил залпом. Потом удивленно глянул на едва пригубившего Егора.

– Ты – что?

– Да, мне, наверное, хватит. Я с дороги, – сказал Егор, чувствуя, что уже поднабрался и засыпает.

– Ну, смотри. Я не заставляю. У каждого своя норма. Но – знаешь, как у нас говорят? Если способен лежать, не держась за землю, то еще по одной – можно!

Егору вспомнился июль, вспаханное кубанское поле. Даже по этому щадящему критерию он тогда все-таки перебрал.

– Со здоровьем у тебя – как? – с некоторой настороженностью спросил майор.

– Не жалуюсь, – ответил Егор, – и летную, и морскую комиссии прошел без проблем.

– Вот это – самое главное. За это надо выпить!

Майор опрокинул еще полстакана и продолжил:

– Слушай. На самом деле я – вербовщик.

– Вербовщик?

– Да. И сейчас, давай, забудем, что мы с тобой выпиваем, как дружбаны. Я тебе расскажу все, как положено. А ты уже сам решай: чему верить, а чему – нет. Лады?

– Ну, хорошо.

– Я предлагаю тебе поехать работать участковым на побережье Ненецкого автономного округа.

– Участковым – кем?

– Милиционером, конечно!

– Я ж не милиционер!

– Это дело поправимое. Пройдешь у нас в Нарьян-Маре ускоренные курсы и получишь свое же звание, но уже в МВД.

– И что я должен буду делать?

– Ничего. Получать хорошие бабки и спать с молоденькими девочками.

– Ну, это – интересная работа, – улыбнулся Егор.

– Не смейся. Серьезное дело. Если хочешь знать – государственной важности!

– Спать с девочками?

– Девочки девочкам рознь!

– Тогда – слушаю.

– Сперва выпьем.

Майор снова налил себе водки и слегка обновил стакан Егора.

– Давай, за твою будущую карьеру!

Они выпили.

– Там, понимаешь, какое дело, – продолжил вербовщик, – ненцев – их всего шесть тысяч на все побережье. У любого народа при такой малочисленности начинаются генетические проблемы. Нужна свежая кровь. И это уже понимают все. И там, – он показал пальцем на потолок, – и сами ненцы. Поэтому мы вербуем молодых здоровых ребят и забрасываем туда, на побережье, на годик-другой. В должности участковых. Понятно, северный коэффициент, надбавки, командировочные, продпаек – все чин-чинарем! Как мы говорим, полевое довольствие плюс половое удовольствие! Выпьем за это!

Они опять выпили. Сквозь шум в голове Егор поинтересовался:

– Так, я не понял, я – что, должен буду ездить по стойбищам в качестве осеменителя-передвижника, что ли?

– Ездить никуда не надо, – с пьяной серьезностью ответил майор. Когда он не улыбался, рябая кожа его лица провисала полукруглыми складками, начиная от мешков под глазами и заканчивая ранними для его возраста брылями. – Ты – участковый. У тебя – свой домик. Опорный пункт милиции. Ты – блюститель закона и следишь за порядком. И, вообще – главный человек, хозяин. Потому, что, во-первых, ты – представитель власти. Во-вторых, – майор измерил Егора сосредоточенным нетрезвым взглядом, – ты там будешь самый высокий человек на всем побережье. И, в-третьих, у тебя у одного будет канистра спирта. Там ведь, в тундре, сухой закон. А для тебя сделают исключение.

– Так, – заинтересовался Егор. – Но, официальные обязанности, значит, все-таки есть? А как там с преступностью?

– Никакой. Ненцы, вообще, народ добродушный. У них очень сильные родовые традиции, приверженность, как говорится, вековому укладу. Сколько уж лет им пытаются как-то привить оседлость! Детей на учебу в интернаты забирают, жилье за государственный счет строят. А они ключи от квартиры получат, поживут в ней месяц-другой, а потом не выдерживают – ставят во дворе чум и туда переселяются, а в квартире ездовых собак держат. Говорят – в квартире воздух не тот.

– Ну, если ездовых собак держать, то – да!

– Но главное – как только приходит время кочевать – поминай, как звали. Ненец – он только на стойбище в тундре чувствует себя человеком. Слово «ненец», кстати, с их языка так и переводится – «человек». Кочевание с оленями для ненца – самое большое счастье, а оседлость – самая ужасная беда. Оседлых они и за людей не считают, презирают. У ненцев оседлый оленевод называется «ядо́й» – нищий. Потому что в былые времена, чтобы самоед – так раньше называли ненцев – забыл об оленях и начал строить избу, на это его должна была вынудить уж совсем страшная нужда и голод.

А, что касается преступности – я ж там сам сколько лет оттрубил! Иногда, бывало, зовут меня – дескать, хулиганит кто-то. Это значит, спиртное раздобыли. Потому что так – народ очень смирный. Ну, прихожу, мол, где там наш буян? А буян – вот он! Бузит – двое по бокам удержать не могут. Но роста все – от силы мне по плечо, и комплекции соответствующей: я его толкаю, все трое падают. Было дело – стрельнул один в дружка по пьяной лавочке. Ну, так тут же ружье бросил и убивался: «Ах, прости, что я наделал!» – пока мы его не забрали. Но это – исключительный случай. В основном все тихо.

– Хорошо. Тут, вроде, понятно, – задумчиво сказал Егор. – А, что ты говорил о девочках?

– Понимаешь, ненцы – они и раньше были люди, скажем так: не очень ревнивые. У них, например, предложить гостю свою жену на ночь – обычный знак уважения! Девственность невесты никогда не считалась достоинством, скорее даже наоборот. А уж в нынешней ситуации, когда над ними, как над народом, нависла угроза вырождения, каждый отец сам привезет тебе свою пятнадцатилетнюю дочь и у дверей сторожить будет – чтоб никто не помешал. На условности они теперь не смотрят, говорят: «Это все ничего! Главное, чтобы ребеночек здоровенький был!» Со здоровым ребенком ее ведь, кто хочешь, замуж возьмет!

Было уже за полночь, когда Егор вышел от майора и нетвердой походкой направился к себе в номер.

Засыпая, он подумал:

– А, что? Взять вот так на пару лет – забуриться в тундру! Неночки, они, когда молоденькие – симпатяшки! Риск, конечно! Но это нормально.

– Приветик! – услышал он утром, за спиной, в коридоре управления гидрометслужбы.

Егор обернулся.

Это была Лена – одна их трех девушек, работавших дежурными синоптиками. Именно их голосами каждое утро по областному радио объявлялись метеосводки. Егор познакомился с Леной полгода назад.

– Давно приехал?

– Вчера.

– Где собираешься встречать Новый Год?

– Еще не решил.

– Если хочешь, приходи к нам в общежитие.

– Приду. Во сколько?

– Часиков в девять, чтоб не слишком поздно. Ты же помнишь, там, на третьем этаже?

– Найду.

В этом небольшом общежитии, по улице Энгельса, дом 105, он, кстати, с легкой руки Антона Антоновича, был теперь прописан.

За новогодним столом Егор и встретил Галину. От других девушек ее отличала какая-то особенная скромность и кротость. На шумном молодежном застолье она почти не проронила ни слова, и только несмело, застенчиво улыбалась шуткам других.

– Ты поухаживай за Галкой, – шепнула Егору Лена. – Она не очень хорошо видит, а очки носить стесняется.

Уговаривать его и не требовалось – строгий и вместе с тем детски-беззащитный облик девушки был для Егора куда притягательнее, чем откровенные соблазняющие взгляды ее подруг.