Текст книги "Оттолкнуться от дна"

В ноябре их корабль после долгого одиночного блуждания по отдаленным фронтам подошел к группе судов, ведущих промысел мойвы. Егор специально поднялся в рубку, чтобы собственными глазами наблюдать момент подхода.

Из дневника Егора:

«Сначала все, как обычно: в окнах рубки – темнота, и лишь только приглядевшись, можно различить в сумерках линию горизонта с нависшими над ней плотными тучами. Ветер и холод снаружи, попискивание и монотонное жужжание приборов внутри.

Но вот локатор кругового обзора начинает издавать размеренное: «Пум… пум… пум..» Сперва совсем тихо, а потом все громче и уверенней. На его круглом экране каждый раз, когда луч, выходящий из центра, обегает его, вспыхивают, начинают постепенно тускнеть, а потом снова вспыхивают, но уже ближе – светящиеся зернышки. Это суда прямо по курсу. Впереди по курсу просматривается неяркое зарево, как если ночью на автомобиле подъезжаешь к городу, лежащему за холмами.

А вот уже и сам город! Горизонт украшается россыпью мерцающих огоньков. Сквозь потрескивание помех в рубку начинают пробиваться искаженные неразборчивые обрывки чьих-то переговоров. Огни приближаются, распадаются на гирлянды, локатор сходит с ума, освещенный ярким созвездием, заполняющим уже пол-экрана, и вот наш корабль вливается в месиво судов. В эфире – гвалт. Нас тоже приветствуют – нашлись знакомые.

Светло, как на улице ночного мегаполиса. Ослепительные звезды прожекторов, цветные светлячки сигнальных огней на мачтах, свет иллюминаторов – все это отражается в неспокойной, взбаламученной воде. Сто сорок судов, и каждое идет своим курсом и тащит за собой огромный трал! Не столкнуться, не зацепиться, не запутаться – целое искусство. Выручает только опыт капитанов и штурманов.

И среди всей какофонии в эфире вдруг голос радиста с плавбазы:

– Ребята, ребята, послушайте! Только что с берега передали – вчера Брежнев умер!»

Скорби, конечно, не было. Какая там скорбь! Не было даже приличествующего случаю сострадания. Некоторое любопытство – да! Вожди государства все-таки давно не умирали, почти тридцать лет! Для Егора, да и для большинства здесь – такое случилось вообще впервые. Как это будет – похороны и все такое? Но главное – что потом? Кто теперь придет? Куда он поведет страну?

То, что нужны перемены, было ясно всем. В пьяных кухонных спорах одни говорили: дайте инициативу людям, и они сами выведут экономику из кризиса. А другие требовали: расстрелять через одного, и будет порядок! Правда, себя вот эти последние почему-то непременно зачисляли в число тех, кто обязан остаться в живых.

Фактически, Брежнев уже несколько лет был – труп. И как человек, и как политик. Та жизнь, что еще теплилась в нем благодаря усилиям бригад реаниматологов, только продлевала бездейственное ожидание конца.

Будучи посредственностью сам, он подрегулировал систему власти таким образом, что она стала выдвигать наверх сплошные посредственности. Егор помнил, как мальчишкой недоумевал, когда отстранили Хрущева, и спрашивал родителей: «А кто же теперь в нашей стране главный?» И отец отвечал: «Кого-то одного больше не будет. Теперь будет коллективное руководство». И это были какие-то непонятные слова. Как любой ребенок, Егор инстинктивно понимал: вожак у стаи должен быть один.

Действительно, в 1964 году формально было провозглашено возвращение к «ленинским принципам коллективного руководства». Вместе с Брежневым страной собирались править Шелепин, Подгорный и Косыгин. И, кстати, сам Леонид Ильич рассматривался как как фигура временная и компромиссная. Типа – самый безликий и неопасный. Как в свое время и Сталин. Брежнев прекрасно об этом знал.

Пятилетка коллективного правления стала самой успешной за всю историю СССР и получила название «золотой». Благосостояние советских граждан значительно улучшилось, они получили возможность приобрести холодильники, телевизоры, стиральные машины, радиоприёмники. И это при том, что в 1967 году к одному воскресному выходному был добавлен еще один, субботний. Если раньше единственный свободный день полностью уходил на домашние хозяйственные дела, то теперь впервые появились возможности для культурного отдыха.

Во многом все это было обусловлено экономическими реформами премьера Косыгина. Брежнев оказался в тени, и его это категорически не устраивало. Действуя аппаратными методами, он постепенно задвинул подальше деятельных сторонников реформ, и на высшие должности стали выдвигаться преданные лично генсеку партийные функционеры. Хотя, конечно, и среди них попадались талантливые работоспособные руководители, однако скорее как исключение. Такая линия распространилась вниз по партийной иерархии вплоть до первичных ячеек. Истинные способности человека и его реальные достижения мало кого волновали. Гораздо важнее было умение встроиться в систему, безупречный послужной список и представительная внешность. Требовалось хорошо смотреться на трибуне, иметь солидный голос. А речь напишут. Себя Леонид Ильич считал очень красивым мужчиной и никогда не мог пройти мимо зеркала, не залюбовавшись.

И вот теперь недавний парад седьмого ноября генсек честно отстоял на трибуне, западные журналисты даже отметили, что выглядит он лучше обычного. Произнесенная им речь, была, как всегда, набором стандартных фраз, типичных для риторики тех времен:

– Мир переживает сложный период, империалистическая атака против социализма и народно-освободительного движения на всех фронтах усложнила международное положение. Мы сделаем все необходимые шаги для того, чтобы любители военных приключений никогда не застигли Советский Союз врасплох, и чтобы потенциальный агрессор знал: его настигнет сокрушительный, неминуемый удар.

Но удар через три дня настиг самого генсека, и почему-то в последний момент рядом не оказалось не только реанимационной бригады, но даже какого-нибудь захудалого дежурного врача. Случайно ли?

Уже позднее, оглядываясь на брежневскую эпоху, Егор старался найти для себя какой-нибудь зримый образ, который бы объяснил: почему страна, которая вышла, наконец, к началу шестидесятых годов из долгого периода тягчайших потрясений, вдруг вместо того, чтобы шагнуть в светлое будущее, взяла, да и провалилась в это болото, именуемое «периодом застоя»?

Нужный образ Егор нашел, окинув взглядом более обширный исторический отрезок.

Когда Первая мировая война подходила к концу, Россия с ее справедливыми амбициями и слабым царем – мешала всем. Для Германии она была противником, вынуждавшим сражаться на два фронта. Для союзников – лишним ртом, с которым надо было делиться плодами близкой победы.

Усиление России, получавшей по результатам войны очень лакомые куски, могло в очередной раз сместить баланс сил в ее пользу, как это уже случалось в петровскую, екатерининскую и более поздние эпохи. Такое никого не устраивало. Поэтому и навалились на старушку всем миром, забыв на время свои раздоры. Поэтому и прошел сквозь все границы и линии фронта знаменитый «пломбированный вагон», а, на самом деле, целых три поезда с революционерами. Поэтому и умудрилась Россия проиграть войну проигравшей стороне. Можно сказать, вырвала неудачу из рук победы.

В итоге почти поверженная Германия аннексировала территорию, превышающую ее собственную. И даже Турция, проигравшая Русской армии все сражения первой мировой, забрала себе несколько армянских провинций, в том числе гору Арарат.

Ленин, возглавивший кровавую бойню в захваченной революционерами державе, по мнению Егора, сделал только два хороших дела. Во-первых, войдя во вкус власти, он не стал разваливать страну до конца – все-таки уже своя! А, во-вторых, в последний момент нашел в себе силы сделать шаг назад и объявить НЭП. Еще несколько лет военного коммунизма – и страна не то, что развалилась – вымерла бы.

Следующий вождь, Сталин, махнул рукой на идеи мировой революции и стал возводить на руинах старой империи свою, новую. Этот человек, который принял Россию с сохой, а оставил с ядерной бомбой, еще долго будет предметом горячих споров и противоречивых оценок.

И вот здесь Егор нашел тот образ, который искал. В советское время любили термин «локомотив экономики». Да, Сталин создал локомотив, топливом которого был страх с небольшим добавлением энтузиазма в качестве присадки, а рельсами – жесткая система принуждения. И этот локомотив поехал, да еще как!

Люди постарше, те, кто застал послевоенные годы, рассказывали Егору: было тяжело, неимоверно тяжело, но с каждым годом – легче! Всегда в новом году появлялось что-то такое, чего еще не было в году предыдущем. Причем и вещи, и техника, может, были и неказисты на вид, но добротного качества – это признавалось даже за рубежом.

А какой задел ковался на будущее! За решеткой в «шарашках» ученые, силой оторванные от мирской жизни, создавали фантастические проекты техники грядущего. Это их ракеты потом вынесли нас первыми в космос, это их самолеты били рекорд за рекордом, это их суда на подводных крыльях до сих пор остаются непревзойденными шедеврами техники!

Трудно сказать, куда махнула бы страна в экономическом плане, приди на смену Сталину столь же гениальный деспот. Только кончилось бы все это страшной войной и разрушением всего и вся!

Но на смену тирану пришел самодур и авантюрист Хрущев. Он получил в руки уже заправленный и разогнанный локомотив. Никита Сергеевич решил на ходу слить топливо страха, залить вместо него чистый энтузиазм, а рельсы – работавшую, как часы, систему ГУЛАГа – к чертовой матери разобрать! Авось, и так проскочим!

Локомотив после этого еще мог какое-то время по инерции мчаться вперед и даже кого-то в чем-то догонять, но – теряя колеса и разбивая себе брюхо на ухабах.

Брежнев ничего не стал менять. Последним достижением сталинского паровоза стало обеспечение военно-стратегического паритета с Западом. После этого топливо окончательно выгорело, и потерявшая ход развалина зарылась носом в непролазное болото застоя, с тоской глядя вслед удаляющемуся, развивающемуся миру.

Через четыре дня, когда корабль Егора покидал группу, в обычную звуковую картину промысла – шум моря, шум двигателей, крики чаек – вклинился мощный всепроникающий низкий рев. Это сто сорок судов загудели в тот момент, когда там, в Москве, на Красной площади, гроб с телом генсека опускали в землю.

Кто был свободен от вахт и подвахт, вышли на палубы, молчали, слушали, смотрели на сизое небо и сизое море и понимали, что уходит эпоха. Верили, что новые времена будут светлее и динамичнее. И никто, конечно, даже на малую толику не мог вообразить, какие драматичные перемены ожидают совсем скоро их всех и нашу коловёртную многострадальную державу.

Егор хорошо помнил день, когда родился сын. Галина попросила кое-что привезти ей в роддом – положили ее туда заранее. Егор решил заскочить к ней прямо с утра по пути на работу. Он ехал в стареньком тряском трамвае с обледенелыми скамейками, и не испытывал никаких предчувствий. Галину собирались «запустить в роды» дня через три-четыре.

В приемном покое Егор попросил позвать жену, и присел ожидать, окидывая стены скучающим взглядом. На стенде слева был прикноплен тетрадный листок с несколькими фамилиями, и напротив каждой – «дочь» или «сын». Егор уже отводил взгляд, когда вдруг до него дошло, что третья фамилия в списке – его. Напротив значилось: «сын».

Первый год жизни сына был, наверное, самым счастливым временем для их семьи. Егор старался поменьше ходить в море и побольше работать на берегу. Вечером он спешил домой, ужинал, помогал стирать пеленки и смотрел, как жена кормит ребенка грудью. Назвали они его Ильей. Долго перебирали имена, и обоим понравилось: Илья, Илюша, Илья Егорович. Солидно как-то, интеллигентно.

Уложив малыша, они обычно долго пили чай вдвоем на кухне. Галина рассказывала ему о сыне, Егор ей – о работе:

– Представляешь, говорят, вчера днем по всем кинотеатрам и магазинам прошли облавы. Проверяли документы – выявляли прогульщиков. Андропов дисциплину хочет поднять. Теперь все сидят по отделам, ни хрена не делают, но на улицу выйти боятся.

Егор съездил с шефом в Ленинград, и они там договорились насчет скачивания многолетних данных по Атлантическому океану. Теперь под руководством Егора тут, в Архангельске, на вычислительном центре гидрометслужбы была создана группа программистов, которые должны были Егоровы методики завести в компьютер, чтобы строить карты автоматически. Так и быстрее, и объективнее. Но пока вопросов было больше, чем ответов, и работы хватало.

Егор впервые столкнулся с такой породой людей, как программисты.

Позже появится анекдот: мальчик, увидев в зоопарке обезьян, кричит матери:

– Мама, мама! Смотри – программисты!

– Сынок, почему ты их так называешь?

– Посмотри! Они – как папа: грязные, обросшие и мозоль на попе!

Конечно, в то время, в начале восьмидесятых, не было еще Интернета, а первые компьютерные игры, хотя и появились, но вообще без всякой графики: просто колонки цифр. Но, если человек хочет во что-то окунуться с головой – он найдет во что! Нередко бывало, что, придя утром на вычислительный центр, Егор заставал там своих ребят в каком-то невменяемом состоянии, всклокоченных, с красными глазами, явно еще не ложившихся спать.

– Хорош работать, хлопцы! Давайте-ка домой!

– Ух, ты! А, что – уже вечер?

– Уже утро, дорогой ты мой!

– Ни хрена себе! А, мы ж, вроде, только вот…

Самому Егору рабочее место выделили в Бюро расчетов и справок. Главным делом Бюро была выдача данных из архива по запросам разных организаций: о вскрытии рек ото льда, среднем уровне паводка, высоте снежного покрова и все такое. Работа, прямо скажем, скучноватая, но Егор к ней не имел никакого отношения, занимаясь своим делом. И только иногда невольно отвлекался: послушать начальника Бюро, старого полярника и большого любителя вспоминать юность, проведенную в зимовках на дальних метеостанциях.

– Вот было время! Особенно на острове Колгуев – я там три года подряд зимовал!

– А не скучно там – в отрыве от большой земли?

– Да, ты что – скучно! Там такие ребята со мной были! А сколько зверя, птицы! Зимой белые мишки заглядывали. Каждый день что-то новое происходило.

– Заболеть не боялись? Помощи-то не дождешься!

– Болезни – они все от людей. Как придет к нам корабль, ну, там припасы, топливо – вот мы и начинаем болеть. Это уже – как заведено: недели две, а то и три. Пока все вирусы и микробы, что нам привезли, не отболеем. Зато потом благодать. И по морозу без шапок, и снег едим вместо воды – хоть бы хны! Нет заразы-то! А сейчас, тут, в городе, чуть что, уже и потекло с носа!

Много лет спустя Егор не раз вспоминал этот опыт старого полярника. Мы как-то привыкли наши простуды списывать то на погоду, то на сниженный иммунитет. «Просквозило, – говорим. – Закаляться надо!» Но, если ты спишь без презерватива с женщиной, у которой гонорея, не надо думать, что ты заболеешь оттого, что забыл прикрыть форточку или плохо сделал физзарядку. Ты заболеешь оттого, что заразишься!

С вирусными респираторными инфекциями то же самое. Казалось бы, видишь больного человека – держись от него подальше. Вынужден пообщаться – выполоскай потом рот и нос, вымой руки. Через руки, кстати, вирусы передаются даже чаще, чем через дыхание. Но почему-то вечно находятся неотложные дела, мы забываем, отвлекаемся, а итог – дурацкое валяние в постели, идиотское самочувствие, потеря времени, вред организму и передача инфекции дальше по цепочке. А самое паршивое, что многие вирусы, однажды придя в организм, уже не уходят. Прячутся в разных укромных местах, и потом, действительно, можно заболеть от любого ветерка – зараза-то в тебе уже есть.

– Так Вы на лето тоже, что ли, там оставались, не уезжали? – продолжал расспрашивать Егор бывшего зимовщика.

– А куда ехать-то? Летом там вообще красота! Все зеленое, ручьи везде бегут, гуси прилетают! Температура – до плюс тридцати. Недолго, правда, недельки две.

– Это получается, как в том анекдоте: «У вас тут лето, вообще, бывает?» «А как же! В этом году я, правда, его не застал – как раз в тот день в командировку летал».

– Ты это зря. Нормальное лето. Ягод, грибов – на всю зиму набирали! Никакой цинги у нас в помине не было. Бруснику – ее ведь в бочку засыплешь, водой зальешь – и она два года свежая стоит, не портится. Потому что – фитонциды! А какая прелесть – блины на яичном порошке с гонобобелем!

Егору представилось что-то невероятное. Звучное название!

– Гонобобель – это что такое?

– Голубика. Народное название. Ее, если с черникой смешать, да с сахаром перетереть – вкуснотища невероятная!

– А для чего Вы, вообще, там зимовали?

– Как это? Мы же метеонаблюдения вели. Колгуев – важнейшая опорная точка для прогноза по всей европейской части. Арктика – это ж кухня погоды! Мы это понимали и не халявили никогда! Не то, что нынешние. В прошлом году поехали мы проверять одну метеостанцию. Там – супружеская пара. Он – метеоролог-наблюдатель, она – радист. Приезжаем – дома только жена. «Где муж?» «На охоту поехал» «Когда вернется?» «Недели через две». Проверяем журнал наблюдений – а он заполнен на месяц вперед. Переписал, мерзавец, с прошлого года, и жена каждый день нужную строчку передает в эфир. При таких-то данных – откуда взяться качеству прогноза? А в Москве потом – модели строят, аномалии объясняют. Сперва мерить надо добросовестно!

За время полярного дня, второго в своей жизни, Илюша забыл о существовании звезд. Но потом день стал резко убавляться, и однажды маленький сын настойчиво потащил Егора к окну, всем видом демонстрируя, что хочет показать что-то очень важное. Тыча пальчиком в сторону стекла, Илюша пытался подобрать слова из своего пока еще небогатого запаса, чтобы описать увиденное.

– Смотли! – сказал он наконец. – Маленький свет!

Над закатом горела яркая вечерняя звезда. Егор поднял сына, поставил на подоконник и приобнял.

– Это планета Венера. Видишь, она не мерцает. Вон там, выше, смотри, еще один «маленький свет». Тот – мерцает.

Егор пару раз сжал и разжал ладонь, чтобы показать Илье, что такое мерцание.

– Тот, что мерцает, это звезда. А тот, что не мерцает – планета. Понял?

Личико сына было совсем рядом с лицом Егора. Илюша внимательно слушал и смотрел серьезными умными глазками то на глаза отца, то на его губы. Потом он снова резко повернулся к окну.

– Венела, – серьезно повторил он, зачарованно глядя в закат.

Поздним вечером Егор подошел взглянуть на сладко спавшего сына и засмотрелся, задумался, загрустил. «Вот он – мой посланец в удивительный грядущий мир. Мир, который будет совсем другим. Лучше, светлее, интереснее. Мир, в котором мне с какого-то момента места уже не будет. И я должен сделать все, чтобы жизненная дорога Ильи была прямее и чище. Чтобы он шагал по ней, уверенно расправив плечи».

Егор слегка подтянул сбившееся одеялко, проверил ладонью: не вспотел ли сын, – и пошел к Галине, хлопотавшей на кухне, а в голове тем временем сами собой складывались стихи:

 
Однажды ты меня обгонишь в росте.
Сильнее станешь. В чем-то и умней.
Свои дела, друзья, заботы, гости.
Судьба – не продолжение моей.
 
 
И я не буду знать, каким стараньям
Ты отдал день. И с кем ты делишь ночь.
Но буду жить, пронизанный желаньем
В любой момент утешить и помочь…
 

Шеф вернулся в Мурманск из столицы с новым увлечением. Кто-то убедил его заняться лечебным голоданием в сочетании с уринотерапией. И теперь он был полон решимости двадцать дней ничего не есть и при этом выпивать до капли всю свою мочу.

– Антон Антонович, – опешил от такой новости Егор, – ну, я еще как-то могу понять голодание. Оно, наверное, действительно, мобилизует организм. Но моча! Тело ее удаляет, а вы – обратно! Где ж тут логика?

– Вот тут ты и ошибаешься. Организм не удаляет мочу, а вырабатывает для нас, как лекарство. Такая природная аптека. А мы утратили способность пользоваться ею. Вот козы – это давно замечено – всегда пьют свою мочу, когда болеют. И выздоравливают. А мы считаем ее отходами, и от этого все наши болезни.

– Антон Антонович, кто вам такого понарассказал?

– Ничего ты, Егор, не понимаешь в современной медицине!

Все бы – ладно. Но запах от Антона Антоновича с каждым днем становился все крепче и крепче. Удивительно: он считал это признаком очищения и оздоровления.

– Видишь, какая гадость со дна организма поднялась? – говорил он Егору, удушая зловонным дыханием. – Это ж такая дрянь во всех нас сидит! Задача: всколыхнуть ее всю и удалить!

Как раз в это время в конструкторском бюро Ильюшина, вернее, теперь уже имени Ильюшина, умершего несколько лет назад, было завершено оборудование специального самолета Ил-18ДОРР. Расшифровывается как «дальний океанический разведчик рыбы».

Идею переоборудовать большой лайнер с огромным радиусом действия в летающую лабораторию горячо поддерживал Михаил Иванович, начальник «Севрыбы», которая и стала владельцем самолета. С оборудованием, правда, вышла неувязка.

В «Севрыбе» работал хороший технический специалист, который предложил поставить на борт лайнера тепловизор. Это такой телевизор с подключенной к нему инфракрасной камерой, врезанной в днище самолета. На цветном экране можно смотреть температурную картину поверхности моря. То есть живой кусочек того, что в свое время пытался рисовать Егор цветными карандашами тогда, еще перед первой встречей с шефом.

– Ваши фронты на нем, как на ладони, будут! – с энтузиазмом предвкушал Михаил Иванович.

Но отечественная промышленность таких приборов не выпускала. Решили закупить в Швеции. С большим трудом удалось добиться выделения валюты – деньги по тем временам были очень немалые. Специалиста, который все это предложил, решено было послать в Швецию – выбрать нужную модель.

Но такую возможность – двухнедельный тур в Швецию, в те-то времена! – и вот так, за здорово живешь, отдать какому-то жалкому технарю? Этого его начальство допустить не могло. Под страхом увольнения специалист признал, что с задачей выбора техники намного лучше справится его непосредственный начальник. Начальник и полетел. Вернувшись, он смачно рассказывал, как все-таки умеют встречать в Швеции дорогих гостей и какая это, вообще, замечательная страна.

Купленный по его выбору тепловизор позволял видеть температуру моря с высоты не более 60 метров от поверхности. Ил-18ДОРР мог снизиться только до высоты 150 метров. Девяносто метров – нестыковочка вышла! Когда это выяснилось, менять что-либо было уже поздно. Валюту второй раз не выбьешь. Решили: ладно. Фиг с ним, с тепловизором. В конце концов, есть же зоркие глаза бортнаблюдателей! Мы что – не разглядим фронты и рыбу так? Ил-18ДОРР имел целых четыре блистера!

В первый полет Михаил Иванович решил отправиться лично и пригласил шефа с Егором.

Представительская черная «Волга» с форсированным двигателем бодро везла их в аэропорт. Михаил Иванович сидел рядом с водителем, шеф и Егор – сзади. Антон Антонович, пользуясь случаем, несколько раз за дорогу пытался донести до Михаила Ивановича какие-то важные идеи, но тот разговора не поддерживал и только иногда испуганно-вопросительно поглядывал на Егора. Выхлоп у шефа изо рта был смертоубийственный.

Большой красно-белый самолет уже ждал их с прогретыми моторами. Едва они поднялись на борт, как Ил-18ДОРР тут же стал выруливать на взлет.

Конечно, по сравнению с привычным для Егора ледовым разведчиком Ил-14, салон тут был просто огромный. Даже дополнительный топливный бак занимал всего лишь небольшую его часть.

Михаил Иванович выбрал место у блистера. Егору, как дипломированному бортнаблюдателю, тоже выделили такой же пузырь рядом. Когда самолет, набирая высоту, вырвался из облака, Егор высунулся наружу почти по пояс и посмотрел в сторону хвоста. Огромное белое облако было еще совсем рядом, и на его фоне четко выделялись четыре змеи темного дыма, протянувшиеся от двигателей на крыльях – туда, назад и вниз. Шлейфы втыкалась в облако и исчезали в его белом пухе.

Скорость тут, конечно, была – не та, что у Ил-14! Прошло каких-то полтора часа – и уже показалось изрезанное побережье Новой Земли. Еще полтора часа – Земля Франца-Иосифа. Еще час – и под крыльями уже отсвечивают зеленью ледники Шпицбергена. Они облетели все море! Чтобы пройти такой маршрут на корабле, пришлось бы чапать не одну неделю!

Недалеко от острова Медвежий выскочили на группу норвежских сейнеров. Снизились метров до двухсот и сделали пару кругов, круто завалившись на крыло. Сверкающая громадина моря синела уже не под днищем самолета, а вращалась сбоку, прямо напротив блистера. Длинное прямое крыло, кажется, буквально уперлось в стайку разноцветных корабликов. Желтые, красные, синие – они вертелись, как стекляшки в калейдоскопе, и за каждым тянулся белый пенный след. Взбаламученная ими вода отсвечивала яркой бирюзой, и было видно, как бурые пятна мойвы затягиваются по кругу кошельковыми неводами. Норвежцы высыпали на палубы, задрав головы – дивились: вот какая дура над ними крутится!

Михаил Иванович не удержался и с гордостью произнес туда, в блистер:

– Ну, что же, смотрите-смотрите! У вас-то, небось, такого самолета нет!

После посадки шеф остался в аэропорту – он улетал в Москву – а Егор снова оказался в черной «Волге» Михаила Ивановича.

– Ты не спешишь? – спросил начальник, – Слушай, давай заедем в наш профилакторий. Это тут, по пути. Мне надо прийти в себя.

– Михаил Иванович – как скажете.

– Ну, шеф твой сегодня меня удушил! Что с ним такое? Он что – заболел чем-то?

– Наоборот – он оздоровляется, Михаил Иванович.

– Каким образом?

– Голодом, – Егор не стал раскрывать все секреты: даже в полете Антон Антонович несколько раз скрывался в туалете с заветной кружечкой.

– Веришь, я такой запах только раз в жизни слышал. В детстве около хутора, где мы жили, «Катюша» побила много немцев. Я сам видел. Она ночью с высотки била. Знаешь, такой, прямо, вал огня. Немцы боялись ее страшно. И вот мы ж, пацаны, полезли через несколько дней на это поле. Всякие гильзы поискать, ну, и прочее что интересное. Я про это и забыл уж давно. А сегодня шеф твой как сунулся ко мне в блистер – у меня сразу это поле прямо перед глазами встало. Вот там так пахло!

Михаил Иванович задумался, глядя в окно «Волги» на чахлые елочки, кучками раскиданные по болотистой низине справа от дороги. Видимо, одно воспоминание потянуло за собой и другие.

– Я, вообще-то из донских казаков. Рос сиротой – никого у меня не было, кроме бабушки.

Егор невольно проронил:

– И у меня тоже, Михаил Иванович.

– Да? – начальник посмотрел на него с удивлением. – Тогда ты меня понимаешь. К тому же все детство на войну пришлось. Помню, через день после того, как наши отступили, мимо хутора ехали немцы. Наглые, сытые, свинью за танком на тросе волокли. Но прошло несколько месяцев, и я в первый раз увидел вшивого фрица. Как сейчас помню – выхожу, а он стоит у плетня, на морозе. Декабрь уже был. И просит: «Эссен, эссен». Жрать, значит.

И вот бабушка меня тогда удивила. Говорит: «Давай, наверное, внучок, его покормим!» Я ей: «Бабушка! Это же немец!» А она: «Ну, что ж, что немец. Он же воин. Он же не виноват, что его сюда пригнали. Покормим. Может, и наших кто покормит, когда будут этих по Германии гнать!»

Налила она ему щей, так он их так ел, как я еще не видел, чтоб люди так ели – дрожал весь и захлебывался. Я сзади зашел – смотрю, а у него по спине, прямо поверх шинели, вот по этому шву, что посередине – целая копошащаяся дорожка из вшей. Такая, бледно-розовая.

И ты, знаешь, я потом вспоминал, это же считай, еще начало войны было. А уже тогда никто в округе не сомневался, что мы их погоним, что до самой Германии дойдем, что они не навсегда пришли. И вот, думаю, именно эта наша вера и не дала им у нас закрепиться, как в европейских странах. Не прижились они тут, отторглись.

В профилактории визитеров встретили, как родных. Директор, приятная женщина средних лет, усадила гостей за приготовленный стол, покрытый клетчатой клеенчатой скатертью, и сама половником наливала первое. При этом, правда, все время между делом жаловалась на нехватку то того, то другого. Но это, наверное, судьба всех крупных начальников: угостят тебя на рубль, а помощи попросят на сто.

– Ты ешь! – говорил Егору Михаил Иванович. – В чем другом – бери пример со своего шефа: мужик он у тебя правильный. А в этом – не надо. Голодать – дело неразумное.

– Я ем, ем, – заверил Егор, – просто уже некуда.

Они, действительно, уже съели и первое, и второе, и обильный десерт – дух не перевести.

– А мы сейчас кислородиком подышим! Ну-ка, пойдем.

Егор думал, что Михаил Иванович имеет в виду прогулку. Оказалось – нет. Их посадили в кресла и надели на лица кислородные маски, как у летчиков-высотников. Через пару минут дыхания чистым кислородом ощущение переедания, как рукой, сняло. Даже голод появился.

– Теперь – по кислородному коктейлю – и в путь, – сказал Михаил Иванович, принимая из рук хозяйки большой стакан, полный сиреневой пены. – Тебя куда подвезти? Потому что я на работу. У меня все равно – супруга с детьми в Крыму. А я туда не езжу.

– Вы не любите море? – спросил Егор, потягивая пену через соломинку.

– Люблю, но – наше, Баренцево. – Михаил Иванович расслабленно потянулся и улыбнулся Егору, который никогда раньше не видел начальника таким. В деловой обстановке тот всегда был собран, сосредоточен нетерпеливо подгонял и себя, и других, а тут как будто даже пытался отсрочить время отъезда. Было видно, что ему приятно поговорить с Егором, тем более, у них оказалось больше общего, чем он полагал раньше.

– А в отпуск я езжу в Карелию, – сказал он, все еще улыбаясь. – У нас там охотничья избушка, недалеко от финской границы. Кстати, в этом году приехали, и такая хохма приключилась! Нам туда заранее продукты завезли, за пару дней. Всякую тушенку-сгущенку. Мы там на замки ничего не запираем – лес кругом, пограничная зона. Крючок на двери, да и все. И вот, приехали, подходим, смотрим – а крючок откинут. Внутрь зашли – стенной шкафчик, где припасы были, распахнут настежь и пустой. Стали по следам разбирать – кто? И что ты думаешь? Медведь! До чего же умный зверь! Крючок откинул, зашел, встал на задние лапы, распахнул створки стенного шкафа, сгреб все с полки в охапку и так, на двух ногах и унес. В лесу вывалил добычу под куст. Ну, сухари, печенье, понятно, съел. Но тушенку! Банки вскрыты так, будто их открывали консервным ножом. И вылизаны дочиста. Вот со сгущенкой ему пришлось труднее – слишком маленькие баночки. Он их просто целиком пожевал, исковеркал. И, видно, порезался – в крови все.

Егор слушал Михаила Ивановича и не мог отделаться от мысли, как же все-таки этот крупный мужчина с добродушным выражением лица и коротко остриженной круглой головой сам смахивает на того медведя, о котором он так живо рассказывает. Егор и раньше подмечал, что люди испытывают особую симпатию к тем зверям, на которых они похожи.