Текст книги "Армен"

Завалившийся набок столб разбитой изгороди напоминал человека, который согнулся в поклоне и просит милостыню. Армен непроизвольно выпрямил столб и вдруг понял, чем он должен заняться: независимо ни от чего, ему следует восстановить свое временное жилище. Хотя бы для того, чтобы оно было. Если даже ему придется покинуть Китак, все равно, пока он еще здесь, домик его приютит, а в дальнейшем может послужить другим… Эта мысль подхлестнула Армена. Он почувствовал, что сроднился с домиком и не может оставить его в руинах.

Начал он с восстановления изгороди, потом перешел к главному. И вскоре убедился, что виноват не меньше Аты: если тому удалось так легко развалить домик, значит, он был недостаточно прочен. Это обстоятельство заставило Армена приступить к работе со всей серьезностью и усердием. Он так основательно крепил соединения, точно сооружал на века…

Далеко за полдень работа была закончена. Он вошел внутрь, опять вышел, окинул все придирчивым взглядом и остался доволен: домик стал намного привлекательнее. Почистил круглый дворик, положил инструменты в рюкзак, а рюкзак снова спрятал в тайник под полом. Потом развалился под стеной и с усталой улыбкой на лице стал смотреть по сторонам. Здесь, внутри, было прохладно и умиротворяюще тихо. Казалось, домик не был когда-либо построен, он был всегда, есть и будет. Чего-то, тем не менее, не хватало, и Армен почувствовал острую тоску по фиолетовой девушке. Какое было бы чудо, окажись она сейчас здесь, рядом, и они молча бы улыбались друг другу…

Армен достал пакет с продуктами, съел свой хлеб и сыр, запил водой из ведра, и это было истинное пиршество. Он оставил долю и для фиолетовой девушки: может быть, ей захочется увидеть его домик, она почувствует голод после долгой ходьбы и с удовольствием съест кусочек хлеба с сыром… Гм, надо бы приготовиться к встрече. Армен боялся думать об этом, ему казалось: эта встреча превыше всего, что можно себе вообразить и представить, и он смаковал уже само удовольствие ожидания.

Снаружи вовсю припекало солнце. Армен взял ведро и направился к мрачному кирпичному зданию, чья башня возвышалась над деревьями сквера. Он намеревался попросить у той дородной женщины, что назвалась Машей, ведро горячей воды, чтобы помыться.

По давней детской привычке Армен старался ступать туда, где трава уже полностью высохла. Выжженные зноем длинные и тонкие стебли, задетые ступней, какое-то мгновение еще неподвижно стояли, а затем падали наземь. Только что выпустивший колючки синеголовник больно уколол Армена в щиколотку. Армен хотел было сорвать его и съесть, но тут же отказался от этой мысли: синеголовник насквозь пропитался пылью. «Трава везде одинакова», – подумал он и обернулся: от домика тянулся петляющий след пройденного им пути, то теряясь, то появляясь вновь. Он увидел в этом цепочку минувших дней и событий. Его путь в этой жизни так же извилист, а куда он приведет, чем окончится?..

Мощные стены и бесчисленные полутемные ниши кирпичного здания напоминали заброшенную тюрьму. Маша живет в этой «тюрьме», у нее нет своего дома. Армен заглянул в несколько ниш, но везде увидел мрак и запустение. Свернув за угол, увидел в стене проем в человеческий рост, который вывел его на довольно обширный внутренний двор, в глубине которого стоял ухоженный деревянный домик. Это, по-видимому, и было жилищем Маши. Армен громко позвал ее, но ответа не услышал. Поднявшись на небольшое крыльцо, постучал в дверь – дверь медленно открылась сама собой.

– Маша! – снова позвал Армен, просунув голову внутрь.

И снова никто не откликнулся.

В комнате царил полумрак, ноздри Армена уловили смешанный запах дерева, влаги, одежды, который также соответствовал образу Маши, как соответствует человеку собственная тень. Армен собирался уйти, когда его внимание привлекло слабое поблескивание у противоположной стены. Он напряг зрение и в сумраке различил кровать, скромный столик и тумбочку, на которой стояло маленькое круглое зеркальце, а над ним на деревянной стене бок о бок висели трое блестящих часов разной величины, показывающих разное время. Средние часы, самые большие, были выпуклые, рельефные, в то же время с небольшой, но заметной вмятиной, и Армен улыбнулся: оказалось, что часы бумажные.

– Маша! – снова крикнул Армен, присев на ступеньку крыльца.

– Иду, иду, – послышался из-за угла голос Маши, а вскоре появилась и ее внушительная фигура. Прислонив к стене веник, Маша отряхнула пыльный передник, ее круглое, краснощекое, добродушное лицо нахмурилось, и она вопросительно посмотрела на Армена.

– Хотел попросить у тебя горячей воды, – сказал Армен, тряхнув пустым ведром.

– Заходи, – Маша пыхтя поднялась по ступенькам, вошла в комнату и вытащила из-под стола грубую самодельную табуретку. – Присядь. Немного отдышусь и пойдем. – Опустившись на кровать, она уперлась руками в колени и наклонила голову, уподобившись статуе.

– Ты здесь одна живешь? – начал Армен разговор, обведя взглядом комнату.

– Одна, – неожиданно печально сказала Маша. – Совсем одна. Еще хорошо, что у меня хоть эта комната есть. И за то судьбе благодарна… – Тяжело вздохнув, она сцепила руки на коленях.

Армен вопросительно смотрел на нее, ожидая продолжения.

– Я ведь детдомовская, – объяснила Маша, – ни дома у меня, ни родных…

Армен сочувственно кивнул и потупился. Слегка затянувшееся молчание нарушило донесшееся откуда-то снаружи мерное жужжание пчелы.

– Ах да, – словно что-то вспомнив, вскочила с места Маша, достала из шкафа бумажный сверток и положила на стол. – Ешь, – грустно улыбаясь, сказала она, развернула сверток и пододвинула к Армену его содержимое – медовые коврижки. – Сегодня мой день рождения, если верить бумаге, что мне в детдоме выдали. Совсем забыла…

– Поздравляю, – сказал Армен. – По правде сказать, я тоже всегда забываю про свой день рождения, и получается так, будто у меня его и нету, – улыбнулся он.

Маша ничего не сказала. Она, кажется, вообще его не слышала, целиком погрузившись в свои мысли.

– А у меня…ив самом деле… нету его… – очнувшись, медленно сказала она и внезапно всхлипнула.

Медовые коврижки на столе так и остались нетронутыми.

Маша повела Армена через двор к узкому полутемному коридору, стены которого были из тонких, суковатых, необработанных бревен, незаметно, но неуклонно подгнивавших. Взгляд Армена остановился на выступе ближайшего бревна, по которому вкруговую суетливо бегал крупный паук. Армен чувствовал, что в нем тщетно старается пробудиться какое-то воспоминание. Когда они подошли ближе, паук уже исчез, и Армен невольно стал разглядывать место, по которому тот метался секунду назад.

– Помоги мне, – услышал он за спиной голос Маши.

Она балансировала на одной ноге, пытаясь сохранить равновесие. Босая нога болталась в воздухе: по-видимому, Маша потеряла туфлю. Армен вытащил ее из глубокой и узкой щели в полу и протянул Маше. Надевая ее, она оперлась на плечо Армена, но это движение как бы не имело к ней отношения: лицо ее странно заострилось, глаза были полузакрыты. Армену показалось, что он впервые видит лицо Маши, и это лицо ему чуждо и незнакомо.

– Маша, – спросил он, – ты давно здесь живешь?

– Да, – ответила она с горечью. – Когда я вышла из детдома, не знала, куда мне деться… – голос ее словно попал в какую-то глубокую и узкую колею и теперь звучал глухо и с напускным безразличием. – Я не представляла, что мир вокруг нас такой огромный. Только выйдя из детдома, поняла, что такое сиротство. Забилась в угол автобуса и решила ни за что не выходить, пока меня не ссадят насильно. А когда приехали в Китак, мне вдруг взбрело в голову остаться в этом городе, и я в последнюю минуту кинулась к выходу. Не знаю почему, мне показалось, что родилась я именно здесь, хотя мне и говорили, что нашли меня в степи, под каким-то деревом. Мне захотелось жить тут, может быть, найдутся люди, которые помнят мою историю. Стала расспрашивать стариков Китака, но все они разводили руками, мол, ни о чем таком не слышали. Вечно путали меня с кем-то другим, кого родители потеряли, но потом нашли благодаря счастливой случайности…

– Ты не помнишь своих родителей? – спросил Армен и тут же сообразил, что задает бессмысленный вопрос.

Маша вскинула на него обиженный взгляд.

– Да ты, оказывается, меня совсем не слушаешь! – по-девичьи капризно надула она губы. – А я-то думала, что ты меня поймешь…

– Извини, – сконфузился Армен. – Мне… просто… хотелось спросить: ты ненавидишь своих родителей?

– Я?.. Ну как тебе сказать… – Маша пальцами пригладила волосы. – Нет, скорее нет. Как я могу их ненавидеть, ведь я их никогда в жизни не видела! Понимаешь, мне всегда казалось, что я родилась в воздухе, я как будто помню что-то такое: я была в воздухе, – Маша грустно улыбнулась. – Меня в детдоме так и называли – «Воздушная девочка». Но это не имеет отношения к тому, о чем я говорила. Просто однажды учительница сказала, что животные появились из воды, а я наивно спросила: «А из воздуха?» Была в детдоме девочка по имени Майя, мы ее называли Ма, так вот она и придумала мне эту кличку…

Маша умолкла, задумавшись.

– Эта Ма умерла?

– Откуда ты знаешь? – поразилась Маша.

– Догадался.

– Ты умный, по глазам видно, что умный, – похвалила Маша.

В полумраке коридора Армен польщенно улыбнулся.

– Ма была такая тихая, молчаливая, худенькая девочка, удивительно белокожая, – вспоминала Маша с печальной нежностью. – В детдоме у нее единственной были родители, но они на время уехали куда-то далеко. Ма такая красавица была – просто ангелочек, только болела часто, и, представляешь, родители сдали ее в детдом под тем предлогом, что девочке будет трудно в тех местах, куда они перебираются; дескать, вернемся и сразу же заберем дочку. Но они уехали и не вернулись.

Наш директор, мы его называли Папой, посылал им письмо за письмом, они ни разу не ответили, и Ма так и осталась с нами. Она стеснялась нас и робела, потому что была дочерью «важных особ», как выражался Папа, но всегда плакала тайком и все ждала, что не сегодня завтра отец и мать приедут за ней. Когда мы осуждали их, Ма горячо заступалась, этого мы никак не могли понять. Многие не любили Ма, особенно сторож детдома, одноногий негодяй. Он ее просто ненавидел, а за что – понятия не имею. Так ведь бывает, правда? – обратилась Маша к Армену. – Иногда ненавидишь человека безо всякой причины…

– Да, – сказал Армен, – такое и со мной случается, но хорошо, что длится не слишком долго…

– Однажды, когда мы играли во дворе, Ма случайно задела костыль сторожа, прислоненный к стене. Костыль свалился, а сторож рассвирепел и так ударил ее, что она упала, а потом он стал ругать ее последними словами. После того случая Ма еще больше ушла в себя, ни с кем не разговаривала, не играла; сядет где-нибудь под стеной, положит голову на колени и смотрит в одну точку. Часами так просиживала… Спустя несколько лет нашему Папе взбрело в голову силами самих воспитанников построить высокий каменный забор вокруг детдома, чтобы, как он говорил, «скверна извне не проникала к нам и не портила детей». Знаешь, он у нас был немного чудаковатый, со странностями, как говорится. Эта идея с каменным забором ему страшно нравилась, он без конца – к месту и не к месту – повторял: «Я превращу наш детдом в райский сад, а деревянная изгородь мне мешает, потому что дерево сегодня есть, а завтра его нет, в то время как камень тысячи лет простоит и камнем останется…» Папа приказал водить нас в степь – собирать там круглые маленькие булыжники для забора. Он из этих булыжников хотел построить свой красивый забор. И вот, собирая булыжники, Ма упала, расшибла коленку и вскоре умерла от заражения крови… – прикрыв глаза, взволнованная воспоминаниями, Маша умолкла, потом тряхнула головой и посмотрела на Армена поплывшим взглядом. – Но мне до сих пор кажется, что Ма не от болезни умерла, что ее этот одноногий убил – ударил и убил…

Армен молчал.

– В день ее похорон дождь моросил, вообще грустный был день, – продолжала Маша. – Я попросила, чтобы меня включили в ту группу, которая должна была нести цветы перед гробом. Понимаешь, однажды мимо нашего детдома старушку проносили, и мне захотелось присоединиться к процессии. Помню, как только я смешалась с теми, кто шел за гробом, как будто тяжесть какая-то меня придавила. Тогда я вышла из толпы и пошла впереди гроба. Стало легче. Не знаю почему, мне понравилось идти впереди гроба: вроде оставляешь смерть за спиной и в то же время двигаешься к смерти… – Маша криво усмехнулась. – В день похорон Ма, когда мы дошли до кладбища, дождь все моросил и моросил. Я должна была вместе с другими девочками прочитать над гробом стихотворение и без конца повторяла в уме «свое» четверостишие. Это Папа велел, чтобы мы продекламировали стихи одного поэта, который жил по соседству с нашим детдомом в большом двухэтажном особняке. Правда, мы этого до поры до времени не знали, мы просто видели, что каждое лето в нем появляется небольшого роста короткорукий и коротконогий квадратный человек. У него был огромный сад, и ветки фруктовых деревьев поверх забора свисали над дорогой, прямо у нас под носом. Однажды наши детдомовцы не удержались и сорвали несколько яблок. Этот человек пожаловался. Выяснилось, что он писатель. Ну, наш Папа отправился к нему, извинился за нас и, чтобы задобрить, пригласил его как-то в детдом. Мероприятие называлось «Встреча с известным писателем», – Маша поморщилась. – Маленький такой человечек был, с бегающими глазками. Папа встал посреди сцены и начал петь ему дифирамбы. Чего он наговорил – и сам, наверное, не понял, но его слова так взволновали писателя, что он прослезился. А потом выступил сам. «Пока докладчик говорил, – сказал, – я написал небольшое стихотворение, которое посвящаю не детству вообще, а именно вам». Потом рывком вскочил с кресла, расставил ноги и стал читать:

 
Это дом для детей. Детдом.
Жизнь цветком расцветает в нем…
 

Когда он закончил читать, Папа подал знак, чтобы Ма поднялась на сцену и вручила гостю заранее приготовленный букет, но Ма отказалась; как ее ни уговаривали – не согласилась, швырнула цветы на пол, расплакалась и убежала… Как знать, наверное, у нее было предчувствие, что ее похоронят под чтение этих самых стихов… – Маша задумчиво потупилась. – Словом, на кладбище мы выстроились в ряд, прижимая цветы к груди, и в это время на дороге остановилась какая-то машина. Сначала из нее вышел высокий мужчина, а вслед за ним женщина в шляпе с большим букетом в руках. Папа пошел им навстречу, поздоровался, сдержанно улыбнулся и подвел их к вырытой могиле. Мужчина встал чуть поодаль от нас, а женщина отнесла цветы к гробу и, наверное, положила их рядом с Ма, а поцеловала ее или нет, не знаю, – я боялась смотреть на гроб, – а потом подошла и встала рядом с мужчиной, раскрыв зонт. Мужчина что-то тихо сказал, женщина кивнула. Я наклонила голову и краем глаза наблюдала за женщиной: на ней было очень нарядное платье. Ребята шушукались между собой. И скоро выяснилось, что это приемные родители Ма. Фактически то, о чем мы догадывались и о чем перешептывались, подтвердилось. Мы узнали, что у Ма нет родителей, а эти люди взяли ее из другого детдома, а потом передали в наш. И это в самом деле было так, потому что, будь они отцом и матерью, разве не заплакали бы над гробом дочери? А они не проронили ни слезинки… – Маша вытерла глаза краешком передника. – Наш Папа прямо из кожи лез, чтобы себя показать, ему хотелось выступить с особенно красивой речью, ведь все говорили, что эти мужчина и женщина – очень важные особы. Он встал в изголовье Ма, как на сцене, и начал: «Жесточайшая, неумолимая смерть вырвала из наших рядов…» Я вся сжалась, не знаю почему, мне стало ужасно стыдно. Папа выдавил из себя несколько слов, смахнул рукой капли дождя со лба, прочистил горло и снова: «Сегодня мы говорим последнее прости…» Я дрожала, уронила в грязь несколько цветков, думала: поднять или не поднять; не подняла, мне стало не по себе, я вдруг вспомнила, что хотя Ма была близка только со мной, она никогда ничего о себе не рассказывала, по сути, она мной пренебрегала, и я заплакала. «Свинья, – мысленно обругала я ее, – свинья», а потом услышала, что девочки уже начали читать стихотворение – каждая свое четверостишие. Читали быстро, приближался мой черед, я страшно напряглась, руки-ноги онемели, моя соседка толкнула меня локтем, я невольно подняла голову, открыла рот и хотела начать, когда взгляд мой упал на гроб. Как изменилась Ма, она превратилась в скелет, настоящий скелет!.. – Маша всхлипнула. – Я не верила, что это Ма: она лежала гордо, задрав нос кверху. А прямо над ней стоял Папа, и я заметила, что… – Маша запнулась и залилась краской, – что у него… брюки впереди расстегнулись… У меня в глазах потемнело, показалось, что меня ударила молния и разделила на две части. Когда я пришла в себя, гроб уже забрасывали землей. С того дня я стала вот так часто-часто вздрагивать… – Маша поджала губы и умолкла.

– Давай постоим здесь немного, – первой нарушила молчание Маша.

Это удивило Армена, потому что он начисто забыл о том, что они куда-то шли. Он остановился посреди коридора, чувствуя, что вместе с ним остановилось что-то очень тяжелое, что сопровождало его все это время. На мгновение он увидел спину Маши, и ему показалось, что это не она, а некая непонятно-нелепая масса катится в полумраке, но вот эта масса повернулась, и Маша снова стала Машей. Прислонясь спиной к стене, она хотела сплести руки на груди, но передумала и долго не могла решить, куда их деть.

– Какой он страшный, этот мир – невыносимый, отвратительный, – снова горячо заговорила Маша. – Ты никогда не сможешь себе представить, до какой степени я ненавижу это солнце, эту степь… Еще в детском доме каждый вечер, когда это противное солнце, громадное, красное, повисало над горизонтом и на степь – медленно так – опускались сумерки, у меня появлялось сильное желание умереть: я хотела куда-нибудь удрать, вскочить с места и удрать. Ты никогда не сможешь себе представить, как ужасно быть сиротой. Вдруг наступала такая минута, когда все замолкали, понимаешь? Воцарялось молчание, и это было самым ужасным. Скажу откровенно: я не любила этих детей. Единственное, чего мне хотелось, – поскорей вырваться оттуда, распрощаться с детдомом, с этими лицами, с этими детьми. Не думай, что я грезила о каких-то возвышенных вещах. Вовсе нет. По ночам, ложась спать, я мечтала об одном. О ребенке! Я хотела ребенка, ребенка! Я даже имя ему придумала, не скажу какое, потому что это очень глупое имя… – Маша переступила с ноги на ногу. – Но знаешь, что было удивительно? Иметь ребенка для меня никак не было связано с мужчиной, вообще с чем бы то ни было. Мне просто казалось, что дети всегда есть, были и будут – сразу, без усилий и постороннего вмешательства. Я не могла примириться с мыслью, что они рождаются естественным путем. Я считала, что в этом вопросе природа допустила большую ошибку, я и до сих пор придерживаюсь такого мнения…

Глаза Маши затуманились, потом в них вспыхнул ревниво-властный огонек, и Армен почувствовал, что Маша его подавляет. Такого он не ожидал: Маша, которая, казалось, и говорить-то толком вряд ли умеет, вот так неожиданно раскрылась.

– Мужчины мне были противны. У меня просто сердце останавливалось, когда кто-то из наших детдомовских ребят обнимал меня – вроде по-дружески, по-братски. Что-то отталкивающее, бестолковое, излишнее есть в мужчинах, – Маша провела ладонью по лбу. – Гм, показалось, прилипло что-то, но ничего нет… – Она коротко засмеялась. – Но знаешь, я всегда чувствовала, что моя мать такая же, как и я. Не знаю почему, я была уверена, что пошла в мать. Поэтому терпеть не могла мужчин…

Маша смотрела перед собой с отсутствующим видом, потом метнула на Армена внимательный, испытующий взгляд, и он почувствовал еще большую подавленность.

– Ой, что я говорю, какие глупости болтаю! – вдруг спохватилась Маша. – Извини, пожалуйста. Зря, зря мы сюда пришли. Не представляешь, как на меня действует этот противный полумрак! Ты был со мной, поэтому мне и показалось, что можно пройти по этому коридору, а то я очень боюсь темноты. Понимаешь, когда я еще была в детдоме, я думала, что во всем виноват только он и когда я избавлюсь от него, все будет по-другому: стану жить одна, сама себе хозяйка и бояться мне нечего. Но я и теперь боюсь. Когда становится темно, я зажигаю в своей комнате свет, плотно закрываю дверь, сажусь вот так и жду. Слабость на меня такая находит, что ничем не могу заняться, достаточно какого-нибудь звука или движения – и я от страха ежусь и замираю. А днем я совсем другой человек – становлюсь грубой, спокойной, и все мне нипочем…

Маша вздрогнула. Вытянув шею, Армен склонился в ее сторону. И хотя она молчала, ему казалось, что он все еще слышит ее голос.

– У тебя рубашка под мышкой разошлась по шву, – с какой-то особенной теплотой сказала Маша. – Принесешь, я зашью.

Армен нащупал пальцами дыру, но ничего не сказал.

– Пошли! – мотнув головой, он повернулся и пошел.

– А вода? – спросила Маша. – Воды не хочешь взять?

– Ну так пойдем за водой, – слегка раздосадованно сказал Армен.

– Но ты идешь в обратную сторону.

Армен растерянно огляделся: в самом деле, он шел в противоположную сторону. Это было похоже на тайное бегство, и он вдруг почувствовал такую тоску по чистому воздуху, по солнцу, по жаре!..

– Ты правильно делаешь, что не пользуешься этим коридором, – Армен непроизвольно ударил по одной из неровностей стены, и плесень гниющей доски испачкала ему руку. – Ни свет, ни мрак, а только скользкая сырость.

Он вытер руку о край той же доски.

Маша внезапно обернулась и посмотрела назад.

– Никакого стука не слышишь? – вполголоса, почти шепотом, спросила она. – Будто где-то часы идут…

Армен прислушался, но никаких звуков не уловил: в коридоре было все так же тихо и темно.

– Как быстро пролетели годы… – Маша вздохнула, и голос ее странно изменился. – Например, что означает время? И какое глупое слово – «время»!.. Но вполне возможно, что никакого времени нет… вообще ничего нет… Знаешь, я много думала над этим. Ведь когда бываешь одна, поневоле начинаешь размышлять. Вот смотри, я все это время хотела рассказать тебе о своей жизни, но так и не смогла, а если бы время существовало, я бы давно закончила свою историю…