Текст книги "Армен"

Армен решил вернуться в Нижний Китак не по Кольцевой улице, а переулками и дворами. Всюду на пути он видел следы разрушительной бури, но то, что предстало перед ним на Большом перекрестке, поразило его и заставило остановиться. Там все было разрушено, развалено, разнесено. Щит с плакатом о новом законе валялся на цветочных клумбах, а сами клумбы превратились в мусорную свалку. Брусчатка мостовой была завалена вырванными с корнем небольшими кустами и обломанными ветками деревьев, четыре фонаря, освещавших перекресток, были разбиты вдребезги, и осколки стекла разлетелись по земле. Ласкавшее глаз ограждение, скрывавшее убожество Нижнего Китака, валялось на тротуаре, повсюду – принесенные ураганным ветром крупные комья земли, вся площадь была под толстым слоем песка и пыли…

Как это ни удивительно, Нижний Китак совершенно не пострадал, словно единственной мишенью недавно разыгравшейся бури был только Верхний Китак и всю свою ярость она направила на Большой перекресток. Но хотя буря и пощадила Нижний Китак, улицы и здесь были пустынны.

Подойдя к своему домику и открыв калитку, Армен услышал далекий плач и жалобные вопли. В вечерних сумерках со стороны степи приближалась какая-то темная точка. Она быстро перешла через реку и вскоре появилась на пыльной дороге. Это была та старуха в черном, которую Армен видел утром, когда она гнала в степь своих козлят. Возвращалась она одна, босая и растрепанная, и то и дело била себя по коленям, жалобно плача и причитая.

– Мои козлята! – кричала она. – Молния убила моих козлят!.. Что мне делать, что делать!.. Как жить без них!.. – Голос у нее сорвался, и она тягуче, нараспев стала вспоминать своих козлят: – Один был черный, как ночь, с красивой мордочкой, ах, с такой мордочкой!.. Другой был беленький, как луна, с беленькими ножками, ах, с такими беленькими ножками!.. А третий – с пятнистой спинкой, со звездочкой на лбу, с мягким хвостиком, ах, с хвостиком!.. Молния, молния!.. Зачем ты ударила моих козлят и меня сиротой сделала, зачем?.. Ах, что мне делать?.. Что мне делать?.. – горестно и бессильно мотая головой, плакала старуха, пока не охрипла окончательно, после чего стала хныкать, как дитя…

Поравнявшись с домиком, старуха тут же умолкла и, остановившись, как-то странно посмотрела на Армена.

– Через три дня я найду своих козлят целыми и невредимыми, – тихим, уверенным голосом заговорила она. – Я вытащу их из реки, они снова будут резвиться, бегать и прыгать, пастись на зеленой травке, под солнышком, под ясным светом…

Она резко сорвалась с места и, что-то ворча, стала удаляться, пока не слилась с густеющим сумраком…

Странное, похожее на страх чувство овладело Арменом: и уходя, и возвращаясь, он встретил эту загадочную старуху, его день начался и окончился ею… Он хотел войти в домик, однако удивленно замер на пороге: в нос ему ударила зловонная смесь винного перегара, дешевого приторно сладкого женского одеколона и пота. Повсюду валялись пустые бутылки, объедки, скомканные листки бумаги. Какие-то люди превратили его жилище в удобное место для разгульной пьянки, в притон. И вот ушли, оставив после себя грязь. Армен на мгновение представил жадный блеск их глаз, услышал их пьяный гогот и примитивно-пошлые разговоры, кряхтенье мужчин и похотливое хихиканье женщин – и сооруженный собственными руками домик показался ему навсегда оскверненным…

Молча и терпеливо он убрал и вычистил свое жилище, не без труда отыскал ведро, небрежно брошенное кем-то под изгородью, и пошел за водой. Услышав тихий, ласковый плеск ручья, он полностью успокоился: ну почему жизнь не может быть такой же естественной и понятной, как этот ручей?.. Он медленно и основательно умылся, почувствовал себя посвежевшим и очистившимся. Вытираясь, на миг словно увидел в темноте свое лицо – с навсегда окаменевшей улыбкой…

Вернувшись в домик, Армен поставил ведро в уголок, а сам уселся рядом, опершись спиной о стену. Вонь, оставшаяся после пьянки, не проходила. Он немного подождал, потом достал из тайника рюкзак. Сунул в него руку, пальцами нащупал маленькую свечу, которую мать положила в последнюю минуту. Зажег ее, чтобы развеять сумрак и смрад. Какое-то время не мигая смотрел на крохотный огонек, чей ясный, бесхитростный свет вместе с запахом потрескивающего воска, казалось, обращает в пепел его мысли и тревоги: точно одержимые бросались они в пламя и гибли. Когда свеча догорела и в темноте остался только ее аромат, Армен почувствовал страшный голод. Порылся в карманах – пусто. Вспомнил, что все деньги отдал старушке-уборщице.

– Это было глупо… – проворчал он, хотя странным образом испытал радость, избавившись наконец и от денежной проблемы. – Так даже лучше… – Он облегченно вздохнул.

В пакете, где были продукты, Армен обнаружил три кусочка высохшего хлеба и стал торжественно и обстоятельно жевать, смакуя каждую крошку, точно ел в последний раз. Потом, наклонившись, выпил воды из ведра, а когда выпрямился – оказался один на один с беспредельным одиночеством и ужаснулся: единственным признаком жизни было его сердце, беспокойно стучавшее в темноте. Он подтянул ноги, сжался и уставился в темный потолок. Он потерпел полный провал. И им овладела горькая решимость. Что бы ни было, необходимо определиться. Для этого надо трезво, без эмоций обдумать положение, и все опять войдет в прежнее русло. Следует все начать заново, с нуля, с самого начала.

– Значит, так… – сказал он, однако продолжить не смог, потому что моментально возник вопрос, что считать началом. Немного подумал и убедился, что начало найти невозможно, им может стать любое движение, мысль или слово. Перед ним возникли все пройденные им мутные реки, густые леса и бескрайние степи, ветер и полумрак, огромные стаи черных ворон и их резкие, зловещие крики в пустынном небе. И картины, лица, эпизоды, словно в леденящем сне, стали сменять друг друга, не останавливаясь ни на секунду. Вдруг из глубины всего этого выплыли и неподвижно застыли отец и мать – бок о бок, точно на фотоснимке. Грустно глядели они на него – на свою последнюю надежду, и сердце Армена словно кануло в пустоту. Он почувствовал такой жгучий, гнетущий, нестерпимый стыд, что ему захотелось провалиться в преисподнюю, умереть, исчезнуть с лица земли. Он спрятал лицо в ладонях и увидел себя сидящим на развалинах отчего дома, над которым кружится удушающий пепел. Он стал бормотать извинения, умолял родителей о снисхождении, всей душой понимая, что даже его дыхание, его речи, его взгляды – смертный грех, чудовищное преступление, что он недостоин жить. «И сейчас, сейчас… в эту самую минуту… я… снова… думаю о себе, только о себе…» – молнией пронеслась мысль, и ему показалось, что сознание безвозвратно покинуло его, медленно воцарилась пустота, и он возник из этой пустоты неким плоским, расплющенным животным, которое, неощутимо перебирая ногами, поднимается по его лицу к глазам. На миг Армен застыл в недоумении, а затем изо всех сил ударил себя по щеке – большой паук свалился ему на грудь, чуть переждал, спрыгнул ему на руку, оттуда на пол и скрылся в темноте…

– Довольно!.. – вне себя глухо вскричал Армен. – Ухожу, куда глаза глядят!..

Он стремительно вскочил, схватил свой рюкзак и опрометью выбежал из домика. Как в лихорадке, проскочил двор, хлопнул калиткой и тут же растянулся в полный рост. Встал, недовольно ворча: наплечный ремень рюкзака зацепился за опорный столбик калитки. Освободив ремень, он осторожно повесил рюкзак на плечо, однако в нерешительности остановился: небо и земля были погружены в одинаково непроглядную тьму. Идти ему некуда: он может всего лишь повторить пройденный путь в обратном направлении… Понурив голову, он вернулся, бросил рюкзак в угол и улегся на полу, закинув руки за голову.

Назойливо жужжа, в домик ворвался какой-то жук и начал кружить в темноте. Армен пожалел, что вернулся. Наконец жук приземлился на потолке: по всей вероятности, он еще раньше облюбовал там какое-то место между досками и устроил себе жилище. Жуку было безразлично присутствие человека, он заранее определил свои действия. Вполне возможно, что никакого жилья у него здесь не было, возможно, это всего лишь бродячий жук, ищущий, где бы ему приткнуться. Но действовал он четко и целенаправленно, и эта целенаправленность удивила Армена. Он позавидовал жуку.

– Хм… Почему мне ничего не удается? За что ни ухвачусь – обрывается вместе с корнями, – пробормотал он желчно, глядя в потолок и чувствуя, что после того, как жук устроился на ночлег, в домик вернулась тишина. – Может быть, я сам виноват, может, именно я и стою на пути к собственной удаче, сам не хочу, чтобы у меня что-то получилось… – Он вспомнил свое неуместное легковерие и ничем не оправданную, беспечную расточительность. – Но чего я не сделал и что сделал не так?

Он занялся самобичеванием, потом перекинулся на других, но вскоре понял, что обвинять себя или других – в сущности, одно и то же и ничего не меняет…

В дальнем углу послышалась какая-то возня, потом последовал слабый жалобный писк, и опять все смолкло. Видимо, чего-то между собой не поделили мыши. Немного погодя он отчетливо услышал другой звук: мышь с лихорадочной поспешностью что-то грызла: хрумп-хрумп-хрумп… Какое-то время Армен внимательно вслушивался в этот звук, стараясь уловить его малейшие модуляции. Звук гулко отдавался в непроглядно-темном безмолвии пустого домика, и ему показалось, что он идет у него изнутри, что эта незримая мышь сидит в нем самом, и грызет, грызет, беспрерывно, бесконечно, и все вокруг – и внутри него, и снаружи, весь мир, вся вселенная – наполнены этим звуком. И это было именно оно – то непостижимое, неведомое, что с такой неумолимой последовательностью мучило его, грызло ему душу…

– Грызи, грызи, посмотрим, до чего ты догрызешься… – шепнул Армен, обращаясь к мыши, и в ту же секунду подумал, что она, по всей вероятности, грызет рюкзак. Хотел встать, но передумал и махнул рукой: в конечном счете, мышь добросовестно выполняет свою работу: одну за другой перегрызает те нити, что пока еще связывают его с этой жизнью…

Воздуха не хватало. Армен почувствовал, что задыхается.

– Еще и эта духота! – вспылил он. – Все будто сговорились меня доконать…

Но вдруг, точно клубами дыма, его окутала приятная дремота. Скрестив руки на груди, Армен закрыл глаза, вспоминая, как иногда в детстве он притворялся мертвым: неподвижно вытягивался и задерживал дыхание, что приводило мать в ужас. Потом, когда он, не выдержав, открывал глаза и заливался смехом, ему было приятно наблюдать, как страх матери уступал место вздоху облегчения. В ту же минуту из глубины прожитых годов он услышал тонкий печальный крик и с нежной грустью вспомнил, как пас у себя в горах телят и овец и как иногда обнимал единственного принадлежавшего их семье козленка и кусал его за ухо. Тот отбивался, пытаясь вырваться, и так жалобно блеял, что Армену становилось совестно, и он тут же отпускал козленка, поцеловав его мокрую мордочку…

Повернувшись спиной к стене, он положил голову на вытянутую руку и снова закрыл глаза, но сон не приходил. В щели дощатого пола дул пронизывающий ветер, усугублявший неудобство и жесткость ложа. «Теперь еще этот ветер…» – недовольно проворчал Армен и, вздохнув, повернулся на другой бок, но уснуть все равно не удавалось. Он стал беспокойно ворочаться, однако ни одна поза не казалась ему удобной: то локоть ныл, то колено, то бок. Он болезненно ощущал свое тело, каждую его часть – с головы до пят. Раздраженно поджав губы, перевернулся на спину – и неожиданно успокоился. Снова скрестил на груди руки и замер. И в тот же миг волна горечи, похожей на давнюю детскую обиду, захлестнула его душу, и он почувствовал, что жизнь обманула его, не сдержала своего слова: ведь в самом начале, давным-давно, она посулила, что все будет хорошо, все будет светло, чисто, прекрасно, а вместо этого подсунула ему ничтожный, мелочный, тусклый мирок, бросила в бессмысленный круговорот, а в качестве награды дала нескончаемую череду нелепых страстей, хлопот, переживаний… «Но ведь ты обещала, – с ребяческой обидой прошептал он, глотая слезы. – А что ты со мной сделала! – Боль невозвратимой потери сжала ему сердце, и мир, превратившись в тяжелую бесформенную тень, склонился над ним и разглядывал его лицо зияющими провалами глазниц. – Я… умру… я не выдержу…»

Потом он притих и какое-то время смотрел в темноту. Невидимая рука словно гладила его, не прикасаясь, и неслышный голос подбадривал: «Я здесь». И Арменом овладело жгучее любопытство: с каких пор он «здесь»? Но неожиданно он потерял чувство времени и никак не мог сориентироваться. «Когда я пришел сюда? – начал он вспоминать, чувствуя, что совершает ошибку, говоря “когда”.– Неделю назад, – твердо ответил он на свой вопрос, но тут же усомнился, потому что слово “неделя” прозвучало чуждо и незнакомо. – Но нет, раньше… нет, позже…» Он попытался подсчитать проведенное здесь время по отдельным эпизодам, но убедился, что ни один из дней ничем особенным не запомнился, все слилось в сплошную неразличимую сумятицу и представлялось одним днем. Тогда он сделал над собой усилие, чтобы восстановить события хотя бы этого единственного дня и обомлел: столько всякого произошло! Но и этот день стал уменьшаться в размерах, таять, а потом и вовсе улетучился из памяти, и обескураженный Армен пришел к выводу, что времени как такового вообще не существует: ничто ничему не предшествует, ничто ни за чем не следует, а все происходит сразу. И он обнаружил наличие иного времени, оно устойчиво, неизменно, оно недвижно течет в самой-самой глубине; и Армена поразило, что мир существует и можно в него прийти, остаться, увидеть и уйти, как будто есть два времени, одно – вне, другое – внутри, и насколько легко и стремительно первое, настолько тяжело и неизменно второе, так что от мысли до мысли, от слова до слова, от жеста до жеста проходит целая вечность, и того, что происходит, словно и не было…

Армен медленно сомкнул веки, ему показалось, что тело его исчезло в сумраке, и он уснул. Во сне увидел самого себя: он спал с открытыми глазами и, как ни старался, не мог их закрыть: веки словно окаменели. Очень холодно, глаза мерзнут и от бесплодных усилий наполняются слезами. «Я тебе помогу», – слышится хриплый бас.

Армен проснулся. Тело было свинцово-тяжелым и влажным от пота. Во сне он словно вспоминал самого себя. Безвестная, но вполне отчетливая жалость терзала сердце. И что-то остро пробудилось в груди. Смерть. Его смерть.

Вначале это показалось далеким и невероятным, Армен попытался улыбнуться, но не смог: невыразимо тяжкая боль давила грудь, давила явственно и навязчиво. Он, в конечном счете, уступил, сдался. Понял, что не в силах выдержать эту тяжесть и вот-вот будет раздавлен. Сейчас, сию минуту произойдет то, чего он больше всего страшится, что перечеркнет все его расчеты – своей арифметикой без счета, молча, не глядя, ничего не говоря, не касаясь его, но при этом без промаха, без ошибки, холодно, не меняясь в лице… Армен ощутил, как в нем зреет крик, дикий, нечеловеческий вопль, страшный, бессильный протест, и он будет биться головой о стены, разорвет и размечет свое тело, раскрошит кости, сойдет с ума… И опять – почему? за что? за какие грехи? с какой целью? – комок безжалостных вопросов сжал ему горло, стал душить, и он снова почувствовал, что смерть – это все, это конец всего и властелин всего, и мир наполнен ею, безбрежно разливается ее ледяная и сумрачная безвестность, и жизнь – нечто пустое и лживое, бессмысленное и лживое. И он с грустной усмешкой вспомнил всю ту мечтательную ложь, которую придумали люди, спасаясь от безутешной безвестности смерти: дескать, человек – не только тело, но и душа, тело умирает, но душа бессмертна, а между тем никто, никто в этом мире не ведает, что такое тело и что такое душа, все знают лишь то, что они – люди, которые рождаются и умирают…

«Э-э, – тяжело вздохнул Армен, – что с того, что душа бессмертна, все равно меня – вот такого, как есть, в нынешнем моем обличье, с этой именно жизнью, с мыслями, рожденными именно сейчас, уже не будет. Я это я – с моим кривым носом, с моим голосом и взглядом, в прохудившихся башмаках, в пыльной одежде, и я уже никогда не повторюсь; и если даже снова буду рожден и проживу ту же самую жизнь – вплоть до этого момента, – все равно не буду знать об этом, а буду уверен, что живу впервые, как сейчас… Стало быть, есть жизнь и есть смерть, и обе они – жизнь, потому что всегда есть третий, который может сказать об этом, а в данном случае третий – я, и это меня вполне устраивает…»

Он улыбнулся, вспомнив, как малышом, ложась спать и уставившись в ночной сумрак, задумывался о смерти. Сгорал от желания понять, что же это такое. Но как ни силился мысленно представить ее, ничего не выходило, и он, взвинченный, отчаявшийся, был готов умереть, только бы постичь, наконец, великую тайну смерти, которой люди пугают друг друга и которой так боятся, – все без исключения…

И сейчас им владело то же давнее нетерпеливое любопытство. В какие-то доли секунды он вспомнил и заново пережил те смерти, которые видел и о которых слышал на своем веку, и решил: смерть – чувство, испытываемое человеком, когда он слышит или видит, что кто-то умирает. Именно это безымянное чувство и есть смерть. Живущий в этот миг чувствует то же самое, что и умирающий, как если бы сам стоял на пороге смерти. Но уже в следующую минуту к нему возвращается сознание жизни, а умерший погружается в бессознательность жизни. Точно так, как один говорит, а другой в это время хранит молчание…

Армен подумал, что все это не ново, что это, кажется, повторяется. Он однажды уже пережил такое, когда совсем крохотным малышом вдруг обнаружил, что живет. Это было прозрение. Сейчас он испытал то же самое чувство…

– Гм… – прошептал он, – и все происходит вот так – в одно мгновение…

Глава третья

Короткий и глухой стук в крышу, потом еще один, и вскоре домик уже содрогался и гудел под проливным дождем: точно с неба обрушилось бесчисленное множество мелких камешков. Вместе с шумом в домик ворвалась струя холодного воздуха, заставив Армена зябко поежиться. Все это было так неожиданно, что он не успел прийти в себя и некоторое время молча и удивленно прислушивался, не в состоянии воспринять случившееся.

– Ливень… – наконец догадался он и уже хотел броситься во двор, чтобы внести в дом вещи, которые нельзя оставлять под дождем, но вспомнил: там, снаружи, у него нет ничего, что может промокнуть или не промокнуть, вообще ничего, что он мог бы сделать или не сделать, потерять или найти, – и грудь ему сдавила тоска. Сквозь крышу – сначала в противоположном углу, потом в центре, потом еще в двух местах – начала просачиваться и капать на пол вода. Армен вжался в стену и чертыхнулся: восстанавливая домик, он ведь старательно конопатил все щели. Стал ругать себя за небрежность и разгильдяйство, однако его порыв угас бесследно и не нарушил ни тишины, ни шума. Обняв колени, он молча смотрел во двор, где ночной мрак вроде бы сгустился еще больше от гула дождя, и казалось, что гул есть, а дождя нет: бесцельный, беспредметный шум…

Вскоре к дождю присоединился ветер и то заглушал, то усиливал звук, отчего создавалось впечатление, что дождь пляшет. Потом ветер неожиданно стих, остался только дождь, отзывавшийся в домике монотонным гулом. Армен невольно перевел дух, чувствуя, что этот бесцельный шум принес ему какое-то облегчение, и его напряженное молчание, обтекаемое этим шумом, точно остров, мало-помалу обретает новый смысл: так море придает особый смысл кусочку суши, омываемому им с четырех сторон…

Армен почувствовал, что и сам он омыт шумом дождя и постепенно очищается от липкого страха. Точно при вспышке молнии ему увиделось то естественное состояние, в котором он должен был оказаться с самого начала. И в тот же миг знакомый аромат нежно коснулся его ноздрей, и он жадно вдохнул праведный, первозданный влажный запах земли, незаметно и молча окутавший все вокруг. Сердце встрепенулось от захлестнувшей его детской радости, и ему захотелось раздеться, выбежать, плясать под ливнем и смеяться, без конца смеяться…

Шум внезапно прекратился, и воцарилась безмятежная, необъятная тишина. Армен словно парил в безграничье и в какое-то мгновение увидел небо, настоящее небо, не то, что вечно нависает над головами людей и может открыться или скрыться, а то единственное небо – без видимых или невидимых звезд, без солнца, луны, облаков, без воздуха – абсолютно чистое. И таким малым, мизерно малым, незначительным и достойным презрения показалось все то, что именуется жизнью, миром, человеком. Что они такое? Всего лишь человек, живущий множеством абсурдных вещей, без которых он просто умрет, исчезнет с лица земли; всего лишь жизнь, которая может существовать не иначе как в бессмысленной борьбе, а не будет борьбы, не будет и жизни; всего лишь мир, эта отвратительная гримаса воды и суши, призванная обслуживать жизнь и человека. Да в придачу к ним время, что бесцельно проходит мимо всего этого – тупо и равнодушно… Мало, ничтожно мало этого, однако есть, несомненно, есть нечто лучшее, нечто бездонное и великое, что не дано человеку, а словно припасено для кого-то другого, более достойного, кто будет свободен от обязанности существовать, сам станет определять свою судьбу – ему и будет отдано предпочтение…

Армен печально потупился: от этого другого его отделяют бесчисленные времена, и он, чтобы достичь его, должен пройти через тысячи жизней и тысячи смертей…