Текст книги "Грядет еще одна буря"

Я спросила: «В чем?»

Не отвечая на мой вопрос и продолжая говорить о своем, она сказала: «Сегодняшние молодые люди не считаются с тем, что говорят им родители».

Я снова спросила: «В чем вы не считаете меня виноватой?»

И она вновь в продолжение своих слов и частично в ответ на мой вопрос сказала: «С одной стороны, они идут наперекор воле родителей и своевольничают, с другой же стороны – отдаются в руки духовенства, которое им и так и эдак промывает мозги».

Я спросила: «А, то есть если бы не было духовенства, молодежь не выступила бы вперед для защиты своей родины и чести?»

И на этот раз он ответила мне прямо: «Ну и наивная же вы, милая ханум! Если бы не было всего этого духовенства, то никакой войны бы не было, чтобы обороняться. Я всецело убеждена…»

Я вынуждена была оборвать ее и сказать: «Сейчас это не наше дело, в чем вы всецело убеждены. Да и потом это тоже не важно. Каждый чтит свои собственные убеждения. Я же спрашиваю только, какую такую мою ошибку доказывает тот факт, что мой ребенок отправился на фронт и был ранен, чтобы я заслуживала подобного презрения и унижения?!»

«Я же сказала – вы не виноваты. Но если бы такие же ребята, как и ваш сын, не лили воду на их мельницу, то сейчас бы с ними уже было покончено».

Хотя, по-моему, спорить дальше с ней было бесполезно, и мне уже не терпелось уйти, я не могла не сказать: «Если бы эти ребята не пожертвовали своими жизнями, встав на пути врага, то сейчас мы с вами уже были бы рабынями иракцев».

Верхом цинизма той женщины был такой ответ: «Они бы нас спасли от них, а потом…»

Не знаю, было ли лучше дать ей закончить эту фразу или так и оставить недосказанной. Но она полностью выявила всю ее сущность.

Тут вопрос одной старушки, которая стояла рядом со мной, невольно оборвал ее на полуслове.

Я уже несколько мгновений назад почувствовала ее присутствие, но мне никак не удавалось ее увидеть. Ей было лет семьдесят с виду. У нее было обгоревшее на солнце лицо, все в морщинах, и совершенно деревенский вид. Она протянула той женщине полусмятый листок бумаги, что держала в руках, и сказала: «Здравствуйте, матушка! Мне сказали, что мой ребенок ранен на фронте и его сюда привезли. Все его данные в этой бумажке. Дай тебе Господь добра, покажи мне, где он. Мне сказали, что и мой Камаль тоже ранен. Посмотрика, мой сын Джамаль приехал вместе с ним или остался там, на фронте…»

Старушка все еще говорила, и та женщина, не обращая на нее внимания, забрала у нее листок бумаги, повернулась ко мне и тем же презрительным тоном сказала: «Вот видишь! Это еще одна несчастная!»

Уж не знаю, как ей хватило смелости оскорбить еще и эту старушку, ожидая от меня подтверждения своих слов.

Слова застыли в горле старушки, лице ее помрачнело, и она печальными глазами уставилась на ту женщину. После недолгой, но тяжелой паузы она повернулась ко мне и с подступающими к горлу слезами тихо спросила: «Кто это сказал, что я несчастная?!»

Наклонив голову, женщина искала по списку, лежавшему перед ней, раненого сына старушки и сквозь зубы прорычала: «И говорить нечего, на лице у тебя написано».

И неразборчивым почерком, в спешке она что-то написала на листке старушки и бросила его ей в лицо: «Вот! Это его палата и этаж!»

Невнятно, себе под нос, но так, чтобы та старушка тоже слышала, она сказала: «И все равно ты несчастная, даже вдвойне».

Изумленная, готовая вот-вот заплакать, старушка выглядела такой измученной, лицо ее исказила боль, словно она на миг даже о просьбе своей позабыла. Она не сделала усилий ни чтобы поймать листок, ни чтобы поднять его с земли.

Она только вперилась в меня глазами, полными слез, и закусила губы, стараясь словами о наболевшем не выдать истинной причины слез: «Я-то что такого сделала?»

До этого момента сносившая оскорбления всех мастей и глотавшая свою обиду и гнев, я больше не могла видеть этот кроткий взгляд, искавший моего заступничества. Я бросилась к той женщине и так надавала ей по рту тыльной стороной ладони, что из губ у нее фонтаном хлынула кровь и смешалась с той кровью, что потекла у нее изо рта. Я сделала то, о чем в жизни своей и помыслить не могла. От сильной боли, которую я почувствовала в запястье и пальцах, я могла представить себе, каково ей досталось. Звук тех ударов стоял еще несколько секунд в воздухе приемного покоя. И в течение этих считанных секунд та женщина просто опешила, выпучив глаза.

После короткой паузы она начала что есть силы вопить, да так, что в мгновение ока со всех этажей из палат выскочили и побежали на первый этаж врачи, медсестры, другие работники и даже больные, которые могли передвигаться на своих двоих, и окружили нас кольцом.

Старушка, стоявшая около меня, была в ужасе, но все же сквозь зубы сказала: «Зачем вы ради меня ввязались в такую беду?!»

И я, несмотря на весь свой шок, страх и волнение, тихо сказала ей на ухо: «Не беспокойся, матушка! Это ей по заслугам! Не только за вас, за всех матерей!»

От таких слов я и сама осмелела и воодушевилась твердо и крепко домогаться правды и отстаивать ее.

Та женщина, стоя перед всеми столпившимися вокруг, на вопрос: «Что тут произошло?» – только вопила и указывала на меня. И я, стоя у всех на виду, атакуемая всеобщими вопросами, внезапно начала кричать: «Пока она не извинится перед этой матерью, не имеет права с места сдвинуться! Кто дал право этой женщине оскорблять честную старую крестьянку? В лицо ей швырять бумагой и говорить всякую ерунду?

Мать, пославшая двоих детей своих, что для нее словно цветы, на фронт, на снаряды и танки, чтобы такие вот женщины, вроде этой, могли спокойно жить в безопасности, получать жалованье, заботиться о своих нарядах, не вправе подвергаться оскорблению и слушать всякий вздор!

Будь ты даже монархистом и против революции, да всем, чем угодно тебе, – но только у себя дома. А если уж сидишь здесь, то не имеешь права проявлять неуважение к собственному благодетелю. Ты же цены не знаешь этим молодым людям и их матерям, не знаешь, по какому праву с ними общаешься и своим жалом впиваешься в сердца их!»

Не буду утомлять вас. Все те люди, что поначалу внешне поддались ее влиянию, сочувствовали и сопереживали ей, пришли в итоге к выводу, что права я, а ее сочли заслуживающей наказания.

Чтобы наложить ей швы и повязки, ее отвели в отделение неотложной помощи, а я пошла искать Камаля. Но мои приключения на том не окончились, даже напротив, стали началом для рождения новых, еще более значительных событий.

Весь больничный персонал, независимо от того, были это врачи, медсестры, сотрудники, заведующие и рабочие, разделились на два неравных фронта и стояли друг против друга.

Среди них те, что и раньше имели проблемы с этой женщиной, ее убеждениями и взглядами, усиливали конфронтацию и прилагали всяческие усилия к тому, чтобы ее уволить.

Однако им не удалось пересилить сторонников той женщины: хоть их число и было невелико, но они пользовались большей властью и силой на уровне руководства больницы.

Я надеюсь, что вы не почувствуете связи этой ссоры с судьбой Камаля, и я даже прошу Бога наказать и осудить меня за то, что я зря потратила ваше время и отклонилась от главной темы: рассказа о жизненном пути Камаля – и забрела в совершенно посторонние дебри, не имеющие никакого отношения к нему, занимаясь описанием деталей и подробностей.

Но, конечно, и сам Камаль не остался в неведении об этом происшествии, и на следующий день, прямо как очевидец событий, дал мне полный и подробный отчет.

Та деревенская старушка случайно оказалась матерью его лучшего друга и коллеги. Того тоже звали Камаль, и мать рассказала ему обо всем происшествии от «а» до «я», а он уже во всех подробностях изложил эту историю моему Камалю.

Но хорошо было бы, если бы вся эта история так и окончилась на одном-единственном пересказе! Назавтра это происшествие превратилось в источник шуток, историй и смеха для Камаля и его друзей.

Когда я на следующий день вошла в его палату, Камаль и шестеро его товарищей принялись скандировать в мою честь, благодаря и поддерживая меня. На стену они приклеили картонный плакат следующего содержания:

«Выражаем свои поздравления с достойным назначением матери Камаля-аги в руководящий состав больницы «Альванд» и просим Господа помочь задать крепкую трепку по губам оставшихся контрреволюционных элементов во всех больницах мира.

Со стороны всех трудящихся, медперсонала, больных, раненых, мучеников и умерших».

Камаль собрал вокруг себя целую толпу, и остальные воодушевленно и страстно вторили его девизам: «Мази-революционерка, мы поддерживаем тебя!», «Прекрасный поступок Мази – повод для гордости!», «Ангел мести, дай по ушам Саддаму!»

Мне с трудом удалось их угомонить и объяснить им, что за стенами тоже все слышно. Там не поймут, что все это шутка, и если, не дай Бог, такие вот шутки и насмешки хоть малейшим образом повлияют на и так уже накаленную атмосферу больницы, это лишь усугубит наш тяжкий груз в Судный день.

Они согласились со мной и прекратили скандировать лозунги, но были по-прежнему настроены на шутливый и потешный лад.

Вы оба, конечно, прекрасно отдаете себе отчет, в какой атмосфере имели место все эти шутки, смех и паясничанье!

Это достаточно просторная палата с семью койками, на каждой – по одному раненому, тело которого растерзано в одном или даже нескольких местах, либо только что прооперированному, либо ждущему своей очереди на операцию.

У каждой койки стоит треножник с вакциной, и из-под простыней у некоторых торчат различные провода и трубки, подключенные куда-то.

У одного подвязанная с помощью гири и веревки нога болтается между небом и землей. У другого большая часть тела заключена в гипс и повязки, и по всей поверхности гипса то тут, то там сделаны отверстия для того, чтобы можно было поправить повязки на ранах. Еще у одного для предотвращения возможных бессознательных сотрясений тело полностью привязано к койке. У кого-то разрывным снарядом изрешечено все лицо, голова, шея и руки, и от малейшей вибрации, например, при разговоре, смехе или плаче, у него раскрываются раны, и… А Камаль среди них был самым целым и практически невредимым. Так как только один разорвавшийся снаряд, хотя, конечно, довольно-таки большой, распорол ему тело в районе живота и желудка. Но и эта проблема была решена путем проведения двухчасовой операции и переливания донорской крови.

По-видимому, сопровождение раненых в больницу самим Чамраном привело заведение в невиданное доселе движение; во всех операционных зажгли лампы.

Еще в тот же день после всех объяснений, важных и менее важных, логичных и не очень, я сказала Камалю намеками: «Я боюсь, что в качестве возмездия мне они на тебе отыграются, вообще выведут тебя из строя. Ибо мы в их власти, нам нужно быть более предусмотрительными». Ох, хоть бы я этого не говорила! Эта фраза снова стала источником шуток, смеха и слез. Да, смеха и слез.

Вы наверняка слышали такое: «Смех и слезы любящих отличаются от всех других».

Для меня одним из самых удивительных явлений в мире были смех и слезы этих ребят, точнее, то, из чего они складывались. Именно тогда, когда все хохотали, один из них сказал что-то такое, отчего все сразу расстроились, и звуки их стонов, рыданий и всхлипываний доносились до самого неба.

Моя тревога за то, что, мстя мне, они отыграются на Камале, сначала была встречена шутками, прибаутками, а потом… хохотом, пока, наконец, Камаль не взял слово:

«Как ни странно, но это верно, милая Мази! Они поняли. Мы сами не способны летать. Нас вернули сюда, чтобы вы нас подтолкнули в полет! Да буду я жертвой Господа за то, что все дела подробно у него записаны и посчитаны. Говорит: «Раб ты мой маленький! Щупленький раб мой! Если бы ты был большим да подрос, то мы бы прямо там же, на фронте, подсадили бы тебя и – «О, Али!»[110]110
  «О, Али» – распространенное в Иране восклицание при поднятии тяжестей. Соответствует русскому «Раз, два, взяли!»


[Закрыть]

Но это не так. Ты пока что намного меньше того, кто может сам сесть в такси, что едет по маршруту мученической смерти. Вот пойди и приведи своего отца, ребенок!»

Хадж Амин! Господь мой – свидетель, что я до этого самого момента думала, что он шутя все это говорил. Но он и его товарищи после этой фразы: «Вот пойди и приведи своего отца, ребенок!» – все разом вздрогнули и разрыдались; они поняли, что дело это серьезное, а я совсем ничего не смыслю в их правилах.

Камаль продолжал: «Какого такого отца? Того, который впервые взял тебя за руку и повел? Того, кто шел с тобой нога в ногу и учил ходить?»

А затем один из них начал шепотом читать такой бейт:

 
«Всю свою жизнь хочу я оставаться во хмелю.
Еще рожден я не был, как ты поселилась в моем сердце».
 

Остальные начали вторить ему и превратили бейт в траурную песнь, связав ее с Имамом Хусейном, и бичевать себя в грудь, приговаривая: «О Хусейн, о Хусейн!», – плакать и лить слезы.

Постепенно ритм пошел на убыль, они опустили голову и утихли.

Один из ребят сказал себе под нос: «Где же в этом мире пребывает наш славный Имам Хусейн, к которому в конце концов ведут все дороги?»

Не успели эти слова вызвать новый приступ слез у ребят, как Камаль, вставив одно слово, не имеющее к теме отношения, попытался разрядить атмосферу. Без всякого вступления, хвастливым тоном он сказал: «Это теперь наша Мази!»

И остальные, глаза которых еще были влажными от слез, рассмеялись. Каждый из них вставлял какое-нибудь словечко, и они снова смеялись.

Но один из них посреди шуток и веселья вдруг серьезным тоном сказал: «Тебе повезло, что у тебя есть прошлое[111]111
  «Прошлое» по-персидски звучит «мази», то есть так же, как Камаль обращается к Зейнат, сокращая слова «мама» и «Зейнат» до «Мази». Здесь налицо игра слов, которые звучат одинаково, но пишутся по-разному.


[Закрыть], которым можешь гордиться. Будь уверен – и будущее твое тоже гарантировано. Прошлое людей ставит отпечаток на их будущем. Что же нам делать с таким позорным прошлым?!»

И он заплакал.

Прежде чем остальные тоже разрыдаются, Камаль сказал: «Ты не беспокойся. Прежде говорили так…»

Когда он заметил всеобщее внимание, прикованное к нему в ожидании продолжения фразы, после долгой паузы он продолжил: «Конечно, из-за того, что так говорили очень-очень давно, то я точно и не помню, как говорили… Ну да ладно… Древние ведь не говорили почем зря… То, что они говорили, было непременно важным… А это показывает, что… В любом случае, тебе не стоит беспокоиться. Почему? Да потому, что если подумаешь, то заметишь – и впрямь волноваться не о чем…»

Тот парень, настроение которого теперь полностью изменилось, посреди всеобщего, а также собственного смеха только и смог сказать: «Да и ты тоже, если прежде чем что-то сказать, на миг задумаешься, то уже не придется тебе нести весь этот бред».

Однако Камаль добился своего и изменил всеобщий настрой.

Вполне возможно, я вас утомила, но, по моему предположению, по многим причинам нужно было это сказать, и самое главное – без этих воспоминаний никак нельзя было описать состояние и настроение Камаля в те дни.

Из всех событий того времени осталось рассказать лишь об одном моменте, по чистой случайности – самом главном, связанном с Камалем и с вами. Именно сейчас самое подходящее время рассказать вам о нем. Когда я приехала в больницу, Камаля уже прооперировали, и тяжелые часы остались для него позади.

То, что я хочу вам рассказать, связано с событиями после полудня в тот день. Это был день моего первого свидания с Камалем и следующий после операции, когда он находился уже вне опасности.

Радостная и благодарная Богу за то, что со здоровьем Камаля все в порядке, я бродила по комнате, надеясь оказаться хоть чем-то полезной для его товарищей, при этом Камаль постоянно находился в поле моего зрения. Я садилась около его койки и расспрашивала его о настроении и самочувствии.

Так, пока я ходила туда-сюда, вставала и садилась, я заметила, что у Камаля есть что-то такое важное сказать, что он все никак не может высказать.

Я какое-то время обдумывала и терпела в ожидании, что он сам подведет итог и начнет говорить, но этого не произошло. В конце концов я села у его постели и начала без всякого вступления: «Говори!»

Покорно, с мольбой и небывалым смущением он сказал: «Я хочу попросить тебя сделать для меня кое-что».

Я сказала: «Это тебе не к лицу».

Он спросил: «А ты разве знаешь, что я хочу сказать?»

Я ответила: «Нет. Этот тон мольбы и просьбы о прощении не подходит тебе. Ладно, я пошутила. Говори».

Мускулы на лице его напряглись, но чтобы комок, застрявший в горле, не прорвался наружу, и чтобы не показывать своих слез, он быстро и коротко сказал: «Ты можешь отвезти меня к моему отцу?»

Я сказала: «Я уже так давно жду от тебя этих слов. Почему тебе было так сложно их сказать?»

Он ответил: «Это как раз то, что ты давно говорила, только я поздно понял».

Я спросила: «И что же приключилось теперь, что ты об этом заговорил?»

Он ответил: «Ты очень верно подметила, что Господь не вменил никаких условий для любви и почтения к родителям. И даже если они не справились со своим родительским долгом, это никак не меняет долг детей перед ними».

Я сказала: «Это ты раньше уже говорил, сейчас скажи о том, что ты недавно постиг».

Он ответил: «Такие слова не устаревают».

Я сказала: «Скажи-ка правду, что произошло?»

Он снова медлил и воздерживался от ответа, лишь что-то промямлил.

Я спросила: «Ну же, сын, не скупись на слова! Пусть и на нашу долю тоже что-нибудь перепадет».

Он сказал: «Тогда дай слово, что не станешь заваливать меня вопросами. Сколько смогу – расскажу».

Я ответила: «Согласна».

Он сказал: «Я должен был уйти. Вместе с тем взрывом снаряда. Но кое-что меня держало. Тут держало. И мне показали, что».

Я спросила: «И что?»

Он ответил: «Кое-что я понял, что и словами не выразить. Но что-то пока не понял. И думаю, еще не пришло время понять это».

Я сказала: «Ты сам знаешь, я полностью к твоим услугам. Я прямо завтра выслежу его, найду и привезу сюда».

Он сказал: «Во-первых, ты не сказала “Иншалла”. Это меня обеспокоило. И во-вторых…»

Я сказала: «Это от большого воодушевления. Не будь воли Божьей – ничего сделать нельзя».

Он продолжил: «И вообще о том, чтобы “привезти его сюда”…. даже не думай! Это я должен был идти к нему на поклон».

Я возразила: «Но в таком положении нельзя ведь!..»

Он ответил: «Все нужно делать как положено. Дело, сделанное наполовину, – не дело. Бесполезно это. Если отец мой приедет, я не исполню свой долг».

Я заметила: «Ты верно говоришь. Но ты в таком состоянии, что вряд ли в больнице позволят тебе выйти».

Он сказал: «Как бы там ни было, это не сложнее, чем вырваться из блокады иракцев. Иншалла, мы найдем способ сбежать».

Я ответила: «Поскольку я полностью с тобой согласна, то и торговаться да спорить не стану. Иншалла, мы его поскорее найдем. А потом уже и об остальном поговорим. После смерти мамы Амене, да помилует ее Господь, я больше о нем вестей не имею. Утром я отсюда пойду прямо к нему домой».

Он сказал: «Ничего подобного. Сегодня вечером ты будешь ночевать у себя дома. А утром уже и пойдешь. По ночам тут какой-то сумасшедший дом, второго такого не сыщешь. Если хоть на одну ночь здесь останешься, следующей ночью будешь спать уже в доме для умалишенных».

Я спросила: «А если я предпочитаю здешних сумасшедших всем разумным снаружи?»

Он ответил: «Учитывать нужно и мнение самих сумасшедших тоже. И я как староста всех сумасшедших больше всех протестую. Да и потом. Разве это только одна ночь?! Если ты ночью не будешь спать, то днем, когда мы еще больше нуждаемся в тебе, ты заснешь».

Когда я не смогла остаться в больнице на ночь из-за возражений Камаля, решила в туже ночь начать вас искать. Первое, что приходило мне в голову, и вместе с тем самая большая вероятность, особенно в такой поздний час – примерно в десять часов: застать вас дома. Для меня было непозволительно терять время даже на то, чтобы вернуться к себе и взять машину. И я поймала свободное такси и сказала таксисту: «Я еду одна. Улица Абсардар[112]112
  Улица Абсардар – улица в южной части Тегерана, в районе базара.


[Закрыть]».

И села в машину.

Тут нечему удивляться. Я столько раз приезжала туда проведать Амене или взять ее и отвезти к нам домой, что могла и с завязанными глаза ми отыскать звонок на небольшой двери и нажать на кнопку, или так поставить автомобиль перед дверями гаража, что Амене было достаточно выйти со двора и сесть в машину, даже не выходя на улочку.

Я сказала таксисту: «Пожалуйста, позвоните и узнайте, дома ли господин Амини. Если он дома, я выйду из машины. Если его нет, то доставьте меня в следующий пункт назначения».

Таксист звонил в дверь несколько раз с перерывами; не получив ответа, он прижал палец к кнопке и дал долгий непрерывный звонок. Но, снова не получив ответа, обернулся и вопросительно посмотрел на меня, как бы спрашивая, что делать теперь.

Встретив мой обессиленный взгляд, он встал на подножку машины, заглянул через решетку поверх дверей и, насколько ему позволяли собственный рост и высота дверей, осмотрел дом. Затем спустился, махнул рукой и решительно сказал: «Безусловно, дома никого нет. Иначе они бы уже открыли на все мои звонки».

Я сказала: «Неужто он спит?»

Он ответил: «Да вы сами, если, не дай Бог, мертвецким сном заснули бы, от всех этих звонков уж точно проснулись бы».

У меня не было ни намерения, ни надежды отыскать вас именно той ночью, но мне хотелось во что бы то ни стало днем получить от вас хоть какую-то весточку или адрес ваш найти.

Я вышла из машины и, все еще в раздумьях, бесцельно бродила по сторонам, и тут мой взгляд упал на второй этаж соседнего дома, на террасе и в окнах которого горел свет.

Я сказала таксисту: «Если вам не в тягость, позвоните-ка в квартиру на втором этаже того дома, в которой горит свет. Спросите, есть ли у них какие-нибудь новости об их соседе, господине Амини, и вообще, здесь он или уехал?» Информация соседа справа, у которого один из балконов был застеклен, оказалась довольно полной и достоверной. Он сказал, что вы удостоились чести посетить Мекку и возвратитесь только через две недели, а пока вас нет, туда никто не заходит, кроме одного достаточно молодого господина, у которого есть ключи от дома и который время от времени поливает сад.

Я совершенно не могла себе представить, что вы будете недоступны еще две недели.

Несмотря на то, что информация казалась весьма достоверной, в надежде услышать нечто другое я решила найти вашу контору на следующее же утро и там осведомиться о вас. Контору на улице Карим Хан[113]113
  Улица Карим Хан – улица в центре Тегерана, названная в честь правителя из династии Зендов.


[Закрыть] мы нашли по путаному, половинчатому адресу через два часа поисков.

Юноша, который выглядел как ваш секретарь, подтвердил наши сведения, настаивая при этом, чтобы я или рассказала, по какому делу пришла, или присела и дождалась господина инженера Сайфа, исполняющего ваши обязанности, который ушел в другое здание с ревизией.

Когда я сообщила об этом Камалю, он расстроился еще сильнее, чем я думала, и если бы меня не было рядом, он бы не стал сдерживаться и разрыдался бы по-настоящему.

Я сказала: «Из-за двух недель не стоит расстраиваться».

Он ответил: «Ты говоришь так, словно вообще не знаешь, что значит две недели!»

Я спросила: «Это почему же не знаю? Две недели – это четырнадцать дней, и они промелькнут, не успеешь оглянуться».

Он сказал: «Нетуж. Если не получилось, то ясно, что ничего больше не выйдет».

Я ответила ему: «Это мы называем “накаркать”. А как вы у себя там это называте?»

Но я не смогла изменить его настроение ни всякой ерундой да шутками, ни другими трюками. В итоге я пришла к выводу, что лучше будет оставить его одного, чтобы он как минимум выплакался и освободился от давящего на него спазма, облегчив грудь.

Я вышла из палаты под каким-то предлогом и нашла себе занятие на час.

Когда вернулась, увидела, что он более или менее взял себя в руки, однако на лице его по-прежнему оставались следы горечи и подавленности. К такому душевному состоянию добавилось и физическое напряжение. Словно тот веселый, игривый Камаль ушел, оставив свое место удрученному и грустному Камалю.

Его физическое состояние казалось настолько странным и неожиданным, что повергло всех в шок и удивление.

Сначала у него начался жар и температура поднялась до тридцати девяти – сорока градусов. Говорили: «Вероятно, в прооперированную рану проникла инфекция, и жар возник у него по этой причине».

Чтобы установить, что это за микробы, у него взяли многочисленные и разнообразные анализы, вкололи соответствующие антибиотики. Но никто так и не ответил, почему ни один из тех антибиотиков не дал результата и состояние Камаля так стремительно ухудшается.

Будто бы все эти лекарства вместо того, чтобы уничтожить недуг, с каждым мигом лишь ослабляли больного, делая все бледнее и немощнее, пока не лишили его сил даже держать веки открытыми и возможности общаться с другими, здороваться и отвечать на их приветствия.

Но самым важным фактором, который вызвал всеобщее изумление, было то, с какой невероятной скоростью ухудшалось состояние Камаля. Все, что с ним происходило, а одним из главных показателей служила потеря веса с девяноста до шестидесяти килограммов, длилось не более недели. Уже через три дня после операции у него поднялась температура и начался озноб, а на четвертый день из-за выявления инфекции для предотвращения заражения остальных его перевели в отдельную палату.

С переводом Камаля в индивидуальную палату все ограничения на мои посещения были сняты, и я могла уже круглосуточно находиться рядом с ним и по мере сил своих ухаживать за ним. Но я, конечно, ничего такого не сделала, да и не могла сделать. Да и не только я, вообще никто не мог ничего поделать, кроме разве что одного Бога. Врачи фактически подтвердили свое бессилие, разумеется, прямо не сознаваясь в том. Лишь длань судьбы могла сотворить чудо и произвести перемены. Я отдала это дело в руки Господни, согласная принять его волю. Из всех способов, что приходили мне на ум, я просила у Бога исцеления и блага для него.

Так я поминала Господа, молила и прибегала к его помощи, пока не вспомнила о прахе Имама Хусейна, самом дорогом и ценном подарке, что дал мне отец, который я хранила дома на всякий случай на дне домашнего сундука.

Отец говорил мне: «Если прах Имама Хусейна оживит мертвецов, не удивляйтесь. Господь наделил его прах подобным чудесным свойством. Но никогда не ждите от этих останков, что они смогут принести кому-то внешнее исцеление. Если уж кому-то поставили штамп и визу в загранпаспорте на тот свет, то все попытки аннулировать эту визу не сослужат ему добрую службу.

Но, конечно, и в подобных случаях останки Имама Хусейна сгладят все неровности пути и устранят все опасности такому путнику».

Да помилует Господь его и всех наших с вами покойников. Он сам всегда читал такую молитву: «О Господь, при всех тех благах, что есть у нас, пожалуй нам благ истинных, не тех, что мы сами считаем благом».

Я и сама постоянно читала у постели Камаля такую молитву: «О Господь, ты сам хорошо знаешь, какое желание у меня на сердце. И если оно совпадает с тем, в чем заключено благо для Камаля, то исполни его, если же нет, то я отказываюсь от него ради блага Камаля».

Я полагала, что при удобном случае съезжу домой, чтобы и прах привезти для Камаля, и заодно душ принять, переодеться и дух перевести.

Трое суток я не смыкала глаз и не снимала с себя ни туфли, ни носки, разве что для омовения. Около девяти утра, когда Камаль крепко спал, я поручила медсестрам позаботиться о нем, пока меня не будет несколько часов, а сама отправилась домой.

И хоть из-за сильной усталости и стресса я не смогла заснуть, но в любом случае все эти походы, принятие душа и отдых заняли у меня четыре-пять часов. Было уже примерно два часа пополудни, когда я приехала в больницу.

После всех задержек, объездов вокруг больницы наконец освободилось одно место для парковки машины, и я поехала туда. Но, еще не закончив парковку, увидела больничного охранника, бежавшего в мою сторону и пытавшегося что-то мне сообщить.

Он сказал неправдоподобную, странную вещь: за то время, что я отсутствовала, Камаля перевели в больницу “Фирузгар” на улице Тахте Джамшид[114]114
  Улица Тахте Джамшид – старое название улицы Талегани в центре Тегерана.


[Закрыть].

Я решительно сказала: «Вы ошибаетесь! Это невозможно!»

Он кротко ответил: «Милая ханум! Я же не настолько глуп, чтобы вот так ошибиться. Я сам помогал переносить его на носилках в “скорую помощь”!»

Я с прежним недоверием спросила: «А для чего они так сделали?»

Он ответил: «Вот и я о том же спросил. Состояние пациента тяжелое. Но там больше возможностей. Потому и отвезли туда».

Я медлила в нерешительности, не зная, что делать. Не знаю даже, сколько времени я так простояла, лишенная всяких сил, чтобы принять решение или пошевелиться.

Безусловно, мне все верно сообщили. У охранника не было причины солгать. Особенно из-за того, что за все это время он очень привязался ко мне и Камалю и полностью нас поддерживал.

Сообщение о том, что состояние Камаля ухудшилось, не вызвало у меня нового расстройства, ибо за несколько часов до того я сама была свидетельницей, что ему все хуже и хуже.

Должно быть, самым непонятным и ошеломляющим во всей этой истории было то, что все это произошло внезапно и именно в те часы, когда меня не было рядом.

Я сказала охраннику: «Но… почему же вы…?»

И проглотила собственный вопрос. Однако он понял, что я имела в виду, и ответил: «Чтобы вы не тратили время, поднимаясь туда, узнавая, в чем дело, и вновь возвращаясь обратно. Я сказал, что вы, может быть, захотите побыстрее добраться до больницы “Фирузгар”».

Я сказала: «Да, вы правильно поступили. Спасибо. Я только не могу понять, почему они мне ничего раньше не сказали?! Почему все сделали именно в те считанные часы, пока меня не было?»

И пошла в сторону больницы, чтобы получить ответы на свои вопросы. Он встал почти напротив меня, создавая своего рода препятствие, и любезно сказал: «Эти вопросы можно задать позже. Сейчас же самое важное для вас – позаботиться о вашем раненом».

Я же, продолжая свой путь, повела его за собой, говоря: «Для вопросов и ответов много времени не требуется. Только вот думаю, они что-то от меня скрывают».

Заходя в больницу, я подумала про себя, что не обязательно подниматься наверх и входить внутрь. И заведующий справочной наверняка в курсе причины такого перемещения.

Охранник, скрепя сердце, проводил меня до собственного поста, то есть до дверей больницы, и я торопливо пошла к стойке справочной. Но, не доходя до нее нескольких шагов, подняв голову, столкнулась с непредвиденной и странной сценой. Ноги мои будто сами собой приросли к земле, и я не могла сделать и шагу.

Та женщина, с которой я несколько дней назад вступила в драку, вновь сидела за стойкой со швами и повязками, наложенными на губы.

Хотя само присутствие этой женщины на том же месте еще ничего не доказывало и можно было легко пройти мимо нее, не обращая внимания, и задать вопрос о переводе Камаля заведующему отделением, но без всяких определенных причин, по наитию, я решила повернуть обратно и позаботиться о Камале, как и сказал охранник.