Текст книги "Грядет еще одна буря"

Я сказала: «А, то есть ты, красавица моя, хочешь пойти поспать?»

По-детски кокетничая, она ответила: «Ну не совсем поспать, а что-то вроде того».

Потом уже я поняла, что под этим «что-то вроде сна» она имела в виду смерть, просто я не поняла эти слова точно или не приняла их всерьез.

Я сказала: «Ладно, иди поспи, моя сладкая! Может, тебе станет получше».

Она ответила: «Конечно же, лучше станет. Но вот только боюсь, что, если засну, то моя вчерашняя просьба забудется».

Я не могла вспомнить и спросила: «Какая просьба?»

Чуть не плача, она сказала: «То есть еще ничего не случилось, а вы уже забыли об этом, мамочка?»

Я вспомнила! Ее жалобный, обиженный тон подсказал мне, и в памяти моей быстро пронеслась ее настоятельная просьба.

Милый Камаль! Коротко изложить эту просьбу не получится. Ибо для того, чтобы понять ее, требуется знать Маш Хадидже или, по крайней мере, знать о немаловажной части ее жизни.

То, что ты всегда просил у меня, а я остерегалась говорить об этом из-за того, что секрет, и Маш Хадидже будет недовольна, если я раскрою его, и потому отложила до лучших времен.

Сейчас же, когда препятствие устранено, я хочу выполнить данное мной слово и снять завесу с главной тайны ее спасения и важнейшего периода в жизни Маш Хадидже, то есть ответить именно на тот вопрос, который уже давно назрел для меня, тебя же затрагивал всегда.

Как смогла Маш Хадидже – простая деревенская женщина – достичь таких духовных высот, если она была лишена даже малейших возможностей учебы – вроде школы или учителей?

Если помнишь, в последнее время я всегда говорила намеками: нельзя свести воедино все пути в познании и учебе. Если понять код, найдешь и ключ к этому поразительному прямому пути. Путь в сто лет ты проделаешь за одну ночь, подобно тому, как древние подвижники, ищущие Бога, погружались в нужду и скорбь.

В самой лаконичной форме история Маш Хадидже такова.

Несмотря на то, что Маш Хадидже была родом из деревни, бедности и нужды она не знала. Это была девушка с обычными возможностями, скорее чуть выше обычных, из благородного семейства, и если даже красотой не блистала, была привлекательной, с милым личиком.

Среди множества сватавшихся к ней, причем некоторые были даже состоятельными, Маш Хадидже выбирает того, кто казался ей самым гуманным и благородным из всех, несмотря на то, что по сравнению с ее собственной семьей он был намного ниже и в плане богатства, и в плане культуры.

Маш Хадидже начинает семейную жизнь в незатейливых условиях, с самыми малыми запросами, но уже по прошествии первых же дней по его нраву, поведению, обращению с ней понимает, что ошиблась в своем выборе, и этот мужчина совсем не тот, кого изображал из себя в самом начале, разговаривая с ней.

Не потому, что Маш Хадидже была сиротой и у нее не было того, кого она могла бы назвать отцом и кто защитил бы ее, но из-за веры в сердце, способном терпеть, ладить, приноравливаться и меняться, она решила проявить выдержку и терпение и прикладывать все свое рвение ради сохранения семьи, развития и возвышения мужа. Его звали Сохраб, а по профессии он был штукатур. И вот… С недоверием и восторгом он начинает с Маш Хадидже совместную жизнь, но уже с самых первых дней переходит в наступление, чтобы не плестись в конце и предотвратить проявление какой бы то ни было гордости у Маш Хадидже из-за ее безусловного превосходства над собой. Он решает помучить Маш Хадидже, разрушить ее личность, не чураясь любых оскорблений, насмешек и истязаний.

Так проходит три года, но ребенок на свет не появляется, и Маш Хадидже терпит необоснованную клевету, насмешки из-за своего бесплодия вместе с унижением и другими муками.

На первом же сеансе медицинского обследования и анализов выясняется, что проблема не в Маш Хадидже, а в Сохрабе, из-за чего они и не смогли стать родителями.

Но выяснение этой истины вместо того, чтобы поставить Сохраба на место и привести в норму его бесчеловечное поведение, приводит лишь к еще большей жестокости и дикости. Из-за отсутствия детей он по-прежнему подвергает Маш Хадидже наветам, мучениям и попрекам.

Но и этого Сохрабу мало. Присвоив себе все имущество и деньги Мад Хадидже, он дает ей развод и выставляет ее из дома, доставшегося ей по наследству от отца. Сам же женится на престарелой вдове, у которой от умершего супруга осталось трое детей на руках, и та занимает место Маш Хадидже в ее же доме.

Маш Хадидже, дойдя до полного краха, проиграв всю свою жизнь, став сирой и убогой скиталицей, вместо того, чтобы рыдать, причитать или сетовать на судьбу, обращает к Богу свои надежды и упования. Будто бы ничего с ней не приключилось и никакая беда ей на голову не свалилась.

Боже! Даже самая малая птаха – в Твоих руках! Я же не умею добиваться чего-то, ни способностей к тому у меня нет, ни настроения.

Любой цветочек, которым Ты меня украшаешь, на Свою же голову венок надеваешь! Кто я такая, чтобы определять предписание для Тебя?

Ты только помоги мне быть благодарной и довольной всем, что Ты даешь или не даешь мне, всем, что даешь и забираешь, и всем, что забираешь и вновь отдаешь.

Если бы у меня были родные и знакомые, возможно, так быстро и не вспомнила бы о Тебе. И если бы я считала себя сильнее Тебя, добрее и отважнее, не стала бы искать Тебя. Но миллион раз говорю «спасибо» за то, что Ты для меня – все, Ты – самый богатый, могущественный и рабам своим самый преданный и верный.

И потому будь и свидетелем, и адвокатом, и судьей, и обвинителем – если сочтешь нужным – взимай с меня то, что причитается. Если же нет – то да стану я жертвой Твоей! Не то, что мне по праву причитается, нужно мне, а Ты. Только не выпускай мою руку из Своей, дабы не пропасть мне в этой суматохе. Ведь я пока еще не настолько большая, чтобы самой отыскать путь.

Она наговорила столько, что все это в книгу поместилось бы; и все те слова были предназначены Богу. И обет, что она дала, – тоже Богу. Я что-то запомнила. Если потом припомню еще и другое – как вспомнила это, – напишу тебе.

По-моему, этот взгляд, преисполненный честности, мудрости, благодарности и довольства тем, что есть, перед лицом всей выпавших на ее долю несчастий, – самый первый и главный шаг, наставивший Маш Хадидже на путь духовного совершенства, роста, и лишь предлог для ниспослания ей последующих благ.

Не знаю, верно я поняла или нет, но догадываюсь, что самым важным искусством, которым обладала Маш Хадидже, было то, что перед всеми свалившимися на нее бедами она не отошла от Господа путем стонов, рыданий, протестов и жалоб; напротив, именно из тех самых бед она построила трамплин для прыжка, а ее смирение и довольство привели к гордости за пройденное ею испытание и еще больше приблизили к божественным чертогам.

Очень многие в этом мире, наверное, подвергаются испытаниям того же рода и падают с вершин славы в пыль унижения, но иного выхода, как терпеливо это сносить, у них нет.

Но само по себе терпение – не искусство. Искусством же будет выровнять все чувства, состояния, оценки и их отношение к Богу – и когда ты богат, и когда нищ. И когда у тебя ничего нет, быть таким же довольным и благодарным Ему, как и во времена благосостояния. На словах это просто, а вот на практике – самое трудное из всех дел.

И, по моей догадке, Маш Хадидже это самое трудное из всех возможных дел пришлось по силам, она смогла проделать путь в сто лет за одну ночь и достичь тех высот. Но не буду тебя утомлять! Когда Маш Хадидже оказывается в подобном мучительном положении, требующем выдержки, она не только не просит ни у кого подаяния, но и не принимает его из чьих-либо рук.

Доблестно и с достоинством она принимается за поденную работу в чужих домах, чтобы честно заработать себе на кусок хлеба и не быть никому ничем обязанной.

Не буду рассказывать обо всех тех притеснениях, что приходилось вытерпеть молодой разведенной скиталице в разных домах, с какими трудностями помериться силами и сколько тяжких расплат понести, чтобы сберечь себя. И вновь после всего этого через сколько пройти наветов, злорадства, ран, нанесенных злыми языками, и не проронить при этом ни слова.

Все эти притеснения в конце концов выводят Маш Хадидже из терпения и заставляют поехать в Тегеран.

В Тегеране Маш Хадидже может скрыть свое семейное положение и под мнимой фамилией мужа создать для себя надежное прикрытие.

Но не прошло и двух месяцев с того момента, как Маш Хадидже обжилась в Тегеране и устроилась на работу, как до нее дошла весть, что бывший ее супруг свалился с лесов и, повредив себе спинной мозг в районе поясницы, стал паралитиком.

По всем правилам, Маш Хадидже от такой новости должна воодушевиться, и ей следует радоваться из-за того, что ее бывший муж наказан за свои злодеяния. Но Маш Хадидже клянется, что такая весть не только ее не радует, но и приносит ей новую печаль и беспокойство. Это беспокойство сопровождает ее до самой смерти и не дает покоя.

«Предположим, что Сохраб оступился, но те невинные дети ни в чем не повинны! Недавно лишенные крова, наивные не виноваты». И чтобы дать этим трем девочкам разного роста и возраста дом, она поневоле породнилась с ними.

Не нужно упускать из виду, что эти четверо зависят от того бедняги, и они окажутся в безвыходном положении. Если бы она не знала их и не слышала об их горе, то не несла бы за них ответственности. Однако когда Маш Хадидже поняла, что не в силах сбросить бремя ответственности за них со своих плеч, она взяла на себя труд прислуживать в чужих домах и ежедневно надрываться изо всех сил, обеспечивая хлеб насущный, помимо себя, еще пятерым душам. Каждый раз, заезжая к ним, она покупала целую корзину лекарств для Сохраба и везла им.

Милый Камаль! Если ты не женщина, то тебе не постичь подобных поступков Маш Хадидже. Даже если ты женщина, опять-таки не сможешь переварить подобное – это как кусок, что застрял в горле. Хотя потом подобные поступки Маш Хадидже, столь часто повторяющиеся, станут обыденным делом для жителей деревни. Так не было только поначалу, в первые дни. Любой, услышав об этом, невольно изумленно спрашивал: «Ради Сохраба, того самого бессовестного мужа-тирана?! Шутишь, что ли?»

«Маш Хадидже?! Ради той его второй жены? Невозможно!»

«Да упаси Аллах! Сам Господь таким самоубийством доволен не станет!»

Если никто не поквитается, не ранит своим языком, не поиздевается, право же, великодушно поступит! Но такие вот дела, что она делает? Если бы это еще был Посланник Божий… и то бы я задумалась… не то слово.

Однако для Маш Хадидже не было никаких сомнений и колебаний – задача виделась ей яснее ясного.

«Если ты поступишь таким же образом с тем, от кого раньше встречал только расположение к себе, не видя в том ничего замысловатого, то это не будет твоим искусством! Это вроде как сделка! Если добром и верностью отплатишь вместо гнева и жестокости – это и будет искусство!.. нет, это не искусство даже, ты поступишь так, как требует от тебя Господь твой. Ты для одного раба божьего сделаешь то, что Господь делает для всех Своих рабов всю жизнь. Каким же этот раб должен быть бесхарактерным, чтобы целую уйму раз напоминать об оказанном им благодеянии, вес у которого – крупица».

Камаль, милый мой! Признаю, много я тут болтала, но что бы было, если бы я не рассказала этого предисловия, не объяснила бы всего! Ты не смог бы понять не только ценности, но даже смысла последней и самой важной просьбы Маш Хадидже к тебе.

«Душенька ты моя, позаботься о моих джабанцах! Если я умру, не дай Бог тебе забыть эту просьбу, милая моя ханум!»

«Не говори ты столько о смерти! Слово тебе даю – я до конца жизни не забуду об этом семействе из Джабана. Хорошо?»

Ты наверняка получил уже прямой и ясный ответ на тот свой вопрос: почему вдруг Джабан?

И ты понял также, почему я говорила намеками.

Весь мир – и есть то место, где выполняешь свой долг перед Господом. Ну и влипли же мы с этим Джабаном! И все из-за прошлого, из-за того, что там знают Маш Хадидже.

Хоть эта тема и затянулась, и письмо стало слишком длинным, все же остались без ответа еще два вопроса, на которые попытаюсь ответить кратко и сжато.

Один из них – как я познакомилась с Маш Хадидже, а другой – о смерти Маш Хадидже, то есть что же, главным образом, меня побудило написать это письмо.

Все здесь кроется в том, что сам Господь послал мне Маш Хадидже, выражаясь иными словами, вручил мне этот дар. И не потом уже, в период моего раскаяния и возвращения на путь истины, а раньше, в то время, когда я была беспечной, развращенной грешницей.

Еще в те времена, когда я пила арак, я знала меру и не напивалась настолько, что сама себя не помнила, и не перегибала палку.

Возможно, я и напилась-то всего раза три, когда на ногах не держалась и сознание теряла.

Знакомство мое с Маш Хадидже как раз относится к одному из таких трех раз, а точнее, к последнему разу.

Была примерно полночь, и я возвращалась домой из одного питейного заведения в дружеском, но, по правде говоря, дурацком кругу.

Когда я акцентирую слово «дурацкий», то не имею в виду, что нужно запретить пить арак или считать его глупостью, то есть сейчас моя задача состоит не в том. Глупость этого занятия была уже хотя бы в бескультурном пьянстве, ведь обычно в подобных компаниях каждый церемонится, настаивает, чтобы поднести товарищу по последней рюмке, заставляя его пить больше, чем он может, а затем видеть последствия этого.

Уж и не помню – столько мы выпили за здоровье друг друга, что все присутствующие стали нести какой-то бред:

«За огурец, и не из-за его “ха”, а из-за его “йар”[66]66
  «Огурец» по-персидски звучит «хийар».


[Закрыть]!

За корову, которая никогда не мычит: “ман”, а всегда только: “ма”[67]67
  «Ман» по-персидски – «я», «ма» – «мы».


[Закрыть]»!

Чтобы избавиться наконец от этих дурацких настойчивых высказываний, которые были совершенно не к месту, я встала и покинула их.

Вторая же глупость заключалась в том, что я пошла одна, а третья – что села за руль, совсем утратив и телесное, и духовное равновесие.

Вот почему, уже придя в себя, я увидела невинную женщину, которую свалила на землю.

Это была служанка, которая возвращалась ночью с работы и ждала у дороги такси или какой-нибудь другой транспорт, чтобы доехать до дома. Возможно, она не заметила мертвецки пьяной женщины в машине, которая появилась, словно внезапная смерть, сбила ее с ног, провертела над капотом и сбросила на землю. По сути, в тот самый момент, когда произошла авария, все мое опьянение как рукой сняло, а остатки его испарились тогда, когда полуночную тишину и темень улицы нарушили сигнализация и мелькание красных фар полицейской машины.

Сначала мне на ум пришла мысль сбежать, но я не чувствовала в себе сил для этого. Опьянение с меня сошло, но тело пока еще не обрело равновесия. К тому же, дорожная полиция, очевидно, видевшая, как я веду машину, и догадавшаяся о том, что я пьяна, преградила мне путь. Я так и не поняла, из-за чего я так перепугалась и встревожилась, но любой ценой хотела убежать от опасности.

Лишь об одном я думала – о состоянии той несчастной женщины, которая свернулась клубком от боли.

На пике ужасе и отчаяния мне пришла в голову идея представиться им – в надежде, что полицейский или его водитель случайно окажутся поклонниками моих танцев и песен, позабудут о своих служебных обязанностях, узнают меня и почтительно закроют на все глаза.

Но по несчастливому стечению обстоятельств или, по тогдашнему выражению, из-за злого рока я наткнулась на честного и порядочного полицейского. Настолько честного и порядочного, что он гневно отбросил мой кошелек, который я протянула ему, и, указав на пострадавшую женщину, сказал: «Эта несчастная Богу душу отдает, а вы тут ищете, как бы сбежать».

Когда все остальные средства не подействовали, я принялась умолять. Но господин полковник остался к моим мольбам равнодушным и, вымолвив только одно слово, направился к пострадавшей.

Его фраза запомнилась мне. Ибо потом уже, чем больше я о ней думала, тем больше мне не верилось, что подобные слова могли исходить из уст полицейского офицера: «Дай-то Бог, чтобы подобное бездушие было следствием одного лишь опьянения, и то временно».

Если и до сих пор тот случай был поразительным, то, что случилось потом, и вовсе меня потрясло.

Когда офицер полиции приблизился к пострадавшей женщине – а это была Маш Хадидже, – она внезапно поднялась и твердо сказала: «Со мной ничего не случилось! Позвольте этой ханум уехать!»

И это она говорила с посиневшим и перекошенным от боли лицом, а дрожь в ногах не давала ей даже стоять.

Мы оба – и офицер полиции, и я – изумленно уставились на нее и, так как не понимали ни смысла, ни мотива такого поведения, не знали, как реагировать в ответ.

И она, то есть Маш Хадидже, чтобы вывести нас из состояния оцепенения и нерешительности, сделала следующий шаг, уже более твердо и решительно: «Господин полицейский, разве мое согласие не будет условием, чтобы вы отпустили ее? Я со всем согласна и к ней претензий и жалоб не имею. Не создавайте ей проблем! Позвольте ей поехать и сами поезжайте, своим делом занимайтесь».

Единственным вопросом, который тогда пришел в голову полицейскому, было: «Вы разве знакомы с этой ханум, что так беспокоитесь о ее проблемах?»

И Маш Хадидже, несмотря на сильную боль, что я только позже заметила, засмеялась и сказала: «Ну да, знаю! Я столько ласки и любви от нее видела, что легко могу закрыть глаза на этот непреднамеренный наезд на меня! Мы договоримся. А вы, пожалуйста, поезжайте, дабы мы больше не отнимали у вас время».

При словах «мы договоримся» у меня словно молния сверкнула в голове – эта женщина, должно быть, промышляет вымогательством и помощь полиции отвергает для того, чтобы остаться потом наедине со мной и поторговаться.

Но я посчитала такую вероятность весьма удобной и подходящей и про себя сказала: «Какую бы она ни запросила цену, оно того стоит. Без сомнения, лучше предпочесть это, чем мучения, шельмование и позор на всю страну – быть на первых полосах всех журналов и газет, у всех на устах». Офицер, у которого была нашивка с именем на груди: «Аббас Ашраф», – некоторое время изумленно и молча смотрел на меня и на Маш Хадидже, не зная, что делать, а потом вытащил свой штрафной блокнот и сказал мне: «Она может отказаться от того, что ей положено по праву, но я обязан вас оштрафовать за вождение в пьяном виде».

Я обрадовалась, что он согласился хоть на такую меру наказания и отстанет от меня, выписав мне штраф.

И ответила: «Все верно, вы правы, я нарушила правила».

После того как офицер полиции удалился, я, получив штрафной квиток, с облегчением вздохнула и впилась взглядом в ту женщину, готовая выслушать все условия сделки, которые она предложит.

Но она, как выяснилось после ухода полиции, совсем не была к тому расположена и мгновенно рухнула на землю. Мне стало ясно, что она держалась из последних сил, которые у нее совершенно иссякли. Со стоном, выходящим из самого горла, она произнесла: «Ну чего же вы остановились? Идите уже, ханум! Если останетесь здесь – у вас будут проблемы. Я же согласилась».

Я возненавидела себя. Все в себе возненавидела. Я была зачинательницей всех этих несчастий, прибегала к любому способу, чтобы избавиться от них. Хуже всего то, что в уме я обвиняла эту благородную и великодушную женщину. Самым горьким было то, что перед этой прислугой… я спасовала.

Колени мои подкосились, и я невольно опустилась на землю со словами: «Я не могу!»

Она удивилась и спросила: «Это еще что за дела? Вы же намерены были уехать!»

Я ответила: «Да, это все страх и опьянение, они меня заставляли бежать. А сейчас совесть не позволяет.

Но даже если совесть и позволит мне уйти, ваше великодушие, ханум, не разрешит».

С трудом переведя дыхание, она с невообразимым спокойствием и уверенностью сказала: «Я всем сердцем довольна. Идите и спокойно живите. Велик и могуществен мой Господь».

Я поднялась, направилась к машине и села за руль, а заводя двигатель, заметила дрожь в руках.

Она позже неоднократно говорила мне, что, увидев, как я сажусь в машину, убедилась, что я согласилась с ее словами и намерена была ехать.

Однако она ни капли не волновалась из-за того, что вот так, искренне и честно, позволила мне уехать, ощущая всем сердцем довольство.

Я завела машину и подъехала к ней так близко, насколько могла, чтобы открыть заднюю дверь и втащить ее в салон на заднее сиденье.

Когда в больнице ее осмотрели и сделали рентген, выяснили, что у нее переломы в четырех местах на руках и ногах, повреждены ребра справа и слева, колени и позвоночник, а также сухожилия на обеих ногах в районе лодыжек.

Только в больнице, уже после того, как ее осмотрел врач и я сама увидела снимки, я поняла, какую твердость, благородство и терпение проявила эта женщина.

Отсюда и началась история моего знакомства с Маш Хадидже, любви и привязанности к ней. И до самого ее ухода эти любовь и привязанность не только не уменьшались, но и росли и крепли день ото дня. Внешне наши отношения выглядели как отношения между работодателем и работником или госпожой и служанкой. Она сама слишком уж упорно поддерживала эту видимость, но тому, чему я научилась у нее за это время, нельзя научиться ни в одной школе.

Что же касается кончины Маш Хадидже, то я рассказала о ней в самом начале этого письма до того момента, когда она предвидела ее и описала как «что-то вроде сна» – точным выражением из Корана, говорящим о смерти, только вот я не поняла этого, засмеялась и пропустила мимо ушей.

Маш Хадидже заснула в своей постели. Лицом в сторону Каабы. Я же доела свой завтрак, помыла посуду и убралась на кухне. Затем оделась и собралась уходить на встречу, которая у меня была назначена на одиннадцать часов с господином Мохаммади в городе Рее.

Я собиралась оценить стоимость приданого, накопленного для одной невесты, и все, чего недоставало, дополнить.

Но перед уходом я вдруг встревожилась из-за Маш Хадидже. То было неожиданное и не испытанное мной доселе предчувствие. Я скинула с ног уже надетые туфли, сняла чадру и повесила ее в гардероб и пошла к Маш Хадидже. Поначалу, с первого взгляда, покой на ее лице и тихий сон уняли мою тревогу, так что я даже сказала про себя: «До чего же милый сон!»

Но ассоциация, навеянная тем, что она сказала до того, как легла спать, заставила меня подойти поближе, чтобы удостовериться по ее дыханию, что она спит.

Все остальное в этой истории оставлю недосказанным – и так ясно.

Настолько Маш Хадидже тихо, спокойно и мило покинула этот мир, что казалось, будто спустя все годы усталости, тоски и несбыточных желаний она опустила голову на мягкую, надежную подушку и погрузилась в самый спокойный сон в мире. Словно избавилась от всех страданий, печалей и мук на земле.

Для меня утрата старинного близкого друга, наперсницы моей в течение многих лет была непосильным терзанием – с одной стороны. С другой же стороны – я питала уверенность, что она теперь пребывает в возвышенном, надежном месте, где спокойно, как нигде больше. Когда отправляешься туда, любая тревога по поводу предстоящего пути становится беспричинной и отпадает сама собой.

И потому причиной того, что все эти четверо суток глаза мои ни на миг не просыхали от слез, является вовсе не печаль, а собственное мое одиночество и скитания.

За эти четыре дня, хотя я беспрестанно плачу и лью слезы, но, тем не менее, слава Богу, не впадаю в неблагодарность и нетерпение.

Я была уверена в могуществе Божьем и раньше, и теперь – ведь он поручил мне на столько лет хранить и заботиться о таком ценном и великом даре, сделав моим уделом необъятные блага свои. А я ведь и не просила ничего у Бога и не была достойна даже такой приятной и милой наперсницы.

Прости, милый Камаль!

Я же намерена была рассказать обо всем вкратце, а сама исписала столько бумаги и утомила тебя. А если бы я принялась описывать все детали, какую бы свинью тогда подложила тебе?

Но, несмотря на все эти подробности, мне жаль было бы упустить в конце письма такое воспоминание.

Помимо Корана, еще одной книгой, которую больше всего любила Маш Хадидже, была книга под названием «Божественные тайны» – сборник хадисов Кудси[68]68
  Хадисы Кудси – предания о словах и поступках Пророка Мухаммада (С), затрагивающие разнообразные религиозно-правовые стороны жизни мусульманской общины. Хадисы Кудси отличаются от прочих хадисов тем, что в них передаются непосредственно распоряжения и рекомендации Бога от первого лица в словесном изложении Пророка (С). Общее число хадисов Кудси относительно невелико, и поэтому их часто группируют по содержанию: утверждение единственности Бога; правила проведения религиозных ритуалов; рекомендуемые добрые деяния; самоотдача в служении Богу; вера в Судный день и в торжество воздаяния за содеянное. Традиционно для сборников отбирается 40 хадисов Кудси.


[Закрыть] (то есть слова или изречения Господа, которых нет в Коране, но дошедшие до Пророка от Господа в разные моменты и в соответствующих тому обстоятельствах).

Она сама полушутя-полусерьезно говорила: «Коран – это официальные слова Бога, его распоряжения, а те слова, что сказаны им на ушко Пророку, можно найти в этих хадисах Кудси».

И та самая книга, оставшаяся мне от Маш Хадидже, – лучшее и единственное ее наследство.

В пятницу после полудня, когда была похоронена Маш Хадидже и я печально и устало побрела домой, я сказала Господу по дороге: «Если бы Ты как-нибудь показал мне, где сейчас эта женщина, и если у нее все в порядке, то мне спокойнее будет на душе, а если она в затруднительном положении, то я что-нибудь могу сделать ради нее».

Я пришла домой и еще не успела переодеться, как вдруг меня необъяснимым образом, совершенно невольно потянуло в комнату Маш Хадидже. Возможно, я тогда еще не хотела и не могла поверить в то, что ее больше нет. Увидев, в каком состоянии ее комната, я застыла на месте: перемены там были невероятными.

В мгновение ока у меня в голове пронеслись все события этого дня. Комната, где утром из-за толп людей, то и дело приходивших и уходивших, все было разбросано и раскидано, сейчас была приведена в порядок. А постель Маш Хадидже, остававшаяся разобранной в тот момент, когда я уходила из дома, была вновь заправлена. Ее молитвенный коврик, который я скрутила в страхе, что он потеряется, сейчас лежал на своем обычном месте, ее книга – «Божественные тайны», которую я спрятала утром в своей комнате, покоилась раскрытая на коврике, а поверх нее лежали ее четки – словно условный знак.

Все эти странные и необъяснимые события подвели меня к убеждению, что скоро я получу одно важное послание.

Но я совсем не предполагала, что это послание от любимого мною Господа будет ответом на тот самый вопрос, который я задала некоторое время назад Ему, дорогому Богу моему, не имеющему себе подобных.

Невольно я потянулась к книге «Божественные тайны», что лежала, словно указатель, на молитвенном коврике и влекла меня к себе. Словно в той книге была только одна страница, нужная мне, где и был тот самый хадис, в котором содержался ответ на мой вопрос о Маш Хадидже.

Вот что было в том хадисе:

«Те, кто близок Мне в этом мире, не узнаны. Они – под покровом Моим, под сенью покровительства Моего. Никто, кроме Меня самого, не знает цену им и не знает, где они находятся».

Кстати!

Я скрыла весть о смерти Маш Хадидже от мамы Амене из соображений ее благополучия. И за эти два-три дня, что она звонила мне и справлялась о самочувствии Маш Хадидже, я отвечала ей: «Она в порядке, лучше, чем когда бы то ни было, отправилась в путешествие». Здесь нет никакой лжи.

И ты тоже будь поосторожней и не сообщай об этом в своих письмах маме Амене.

И пусть Господь хранит маму Амене ради меня и ради тебя.

Изумленная Мази

2.3.1357[69]69
  Соответствует 23.05.1978 г.


[Закрыть]

Тегеран

В запечатанном конверте, что я отправляю тебе, мой милый господин Камаль, вместе с данным письмом, содержится письмо, которое Маш Хадидже написала тебе в тот день. И этот конверт от Маш Хадидже – для тебя. Она передала мне его в четверг и взяла с меня слово послать его тебе вместе с первым же моим письмом.

Когда я увидела на нем плотно запечатавший его сургуч, то в шутку спросила ее: «Это конфиденциально?» И Маш Хадидже ответила мне еще более твердо, чем тот сургуч на письме: «Да, милая ханум!»

Здравствуй, мой господин Камаль!

Ты уж прости меня, если я не умею писать тебе правильно, без ошибок. Я ведь никогда не делала этого, чтобы сейчас так легко справиться с этой задачей. Но я пишу так, как если бы сидела сейчас рядом и говорила бы с тобой. Да, так лучше. Соблюдение порядка и этикета еще не причина, чтобы я позабыла сказать тебе о главном. Если я до сих пор не писала тебе и не посылала через госпожу приветствий, то только потому, что не умела. И то, что сейчас я пишу тебе – не письмо, а завещание. Дело в том, что я хочу попросить у тебя прощения и просить о двух-трех небольших одолжениях. Я ведь ухожу туда, откуда не возвращаются. А для такого пути нужно в этом мире попросить прощения у других, особенно у близких. В этом мире из всех близких у меня после ханум моей только ты и есть!

Ты для меня и махрам, и сыночек, и отрада сердца моего.

Когда в самом начале сложилось так, что ты пришел в этот дом, я совсем не предполагала, что ты так западешь в мое сердце. Да и ханум моя также. В один из тех дней, пока вы с ханум были в Джабане, ханум позвонила мне по телефону и среди прочего сказала: «Я тебе отыскала мужа с нулевым пробегом и временным номером. Что ты об этом думаешь?»

Я ответила: «Да будь я неладна! Что это вы такое говорите, милая моя ханум? Вы еще никогда так со мной не шутили! Да, ханум, никогда так не шутили со мной!»

Из-за честности ханум мы с ней все друг другу откровенно высказывали, но таких шуток между нами не было!

Ханум сказала: «Я не шучу сейчас. Говорю на полном серьезе».

Я ответила ей: «Если хотите избавиться от меня – дело другое. Но если решение за мной – то я никогда не захочу от вас уйти».

Ханум моя сказала: «Кто это заговорил о том, чтобы уйти? Я хочу привезти домой жениха, что будет жить в доме жены после свадьбы».

Я ответила: «Я ничего в ваших словах понять не могу».

Она сказала: «Ничего, потом поймешь. Сейчас одно только скажи: готова ли ты, дашь ли мне полномочия или нет?»

Я у нее спросила: «Что еще за полномочия, для чего?»

Она ответила: «Чтобы я сделала письменное соглашение о твоем согласии на сделку». Я сказала: «Да ведь я его не видала и не слышала!»

Ханум моя сказала: «Верно, куда моему уму до твоего, но в этом деле доверься мне».

Я ответила: «Да какое доверие – онеметь мне, если я посмею хоть словом вам перечить».

Ханум моя спросила: «Такты даешь мне полномочия?»

И я ответила: «Я в вашем полном распоряжении от начала до конца».

Я все это присказкой тебе рассказала, чтобы попросить прощения за то, что говорила в те дни за твоей спиной. В первый же день, когда вы с ханум приехали домой и ханум захотела представить тебя, она сказала: «Это господин Камаль Амини, которого мы ранее упоминали». И глазами сделала мне знак – мол, это тот самый муж, о котором мы с тобой говорили.

Я тогда сильно удивилась, что ты еще такой юный, но сказала только: «Добро пожаловать!»

Затем ханум, указав на меня, сказала: «А это хозяйка в этом доме, ханум Хадидже, которую я зову Маш Хадидже за то, что она удостоилась чести быть принятой Имамом Резой[70]70
  Паломников, посетивших в городе Мешхеде (перс. Машхад) место упокоения восьмого Имама из рода Пророка Мухаммада (С), Али ибн Мусы ар-Риды, или Имама Резы (А), как его принято называть в народе, именуют почтительно Маш, по первым буквам названия города, прибавляя затем личное имя паломника, как в случае с Маш Хадидже.


[Закрыть], чтобы никогда не забывать, кто рядом с нами».