Текст книги "Грядет еще одна буря"

Уже выходя из больницы, я увидела, что охранник смотрит на меня украдкой и явно избегает встречи.

Я не стала задерживаться, задавая вопросы и отыскивая причины, но, пока шла к машине, мысленно сравнила его поведение с тем, как он вел себя, когда я только входила, и случайным столкновением с той самой женщиной из справочной и подытожила. Я поняла, что он боялся, что встреча с той женщиной вызовет у меня душевное страдание, и потому считал, что мне лучше не входить в больницу. А после того, как его попытка не удалась и произошло как раз то, чего ему не хотелось, он испытал смущение и скрылся с моих глаз.

Всю дорогу до больницы «Фирузгар» я молилась за него из-за его деликатного и милосердного отношения ко мне.

Хотя отношение персонала больницы «Фирузгар» ко мне и не было обычным и ясным, там втихую о чем-то шептались за моей спиной, но у меня не было времени заниматься еще и этой проблемой. Самым важным на тот момент был вопрос о Камале, который, по их выражению, находился в изолированном пространстве, то есть был заключен в небольшой комнатке размером метр на два.

Мне с трудом позволили зайти внутрь и увидеть Камаля за нейлоновой перегородкой. Истощенный и худой, Камаль был связан с этим миром с помощью нескольких трубок и проводов.

Но даже возможность увидеть Камаля из-за нейлоновой перегородки не позволила мне успокоить свое бушующее внутреннее состояние. И даже получить от них разрешение, чтобы войти в эту изолированную мини-крепость, оказалось нелегким делом. Но они позволили мне, несмотря на то, что запрет казался весьма строгим, и не стали особо сопротивляться моему категоричному настоянию.

Я сказала: «Я беру на себя любую ответственность, но не просите меня держаться подальше от моего мальчика в такой важный момент».

Потом уже я поняла, что причиной, по которой они удовлетворили мою просьбу, была вовсе не моя ответственность или твердость, а их нереальное представление обо мне.

После происшествия с той женщиной базар слухов и сплетен оживился, и это породило у тех, кто слушал их, два совершенно различных представления обо мне. И оба они были заблуждением. Согласно одному – я была героиней, а согласно другому – чудовищем! Зависело от того, какая точка зрения об этом происшествии была у самого рассказчика и какой именно момент он описывал. Конечно, все это я поняла лишь позже. Причиной этих тяжелых взглядов, которыми смотрели на меня в новой уже больнице, было все то же происшествие.

Моим намерением было встретиться с Камалем, а атмосфера запретов, хоть и проистекала из иного источника, внешне имела под собой причины, связанные с тем событием. То есть все обитатели больницы укрепляли или поддерживали одну из двух версий: представляли меня либо героиней в силу своих симпатий и выполняли мои пожелания, либо безмозглым грубым чудовищем, на просьбы которого они в страхе дико реагировали.

Я уже говорила, что, несмотря на то, что оба эти представления были ошибочными, они принесли благо.

Я какое-то время смотрела на Камаля из-за прозрачной перегородки. Было совершенно ясно, что он уже не жилец на этом свете. Но наличие у него признаков жизни помогало ему продолжать все попытки, чтобы поправиться. Когда я вошла в его палату и встала у изголовья, он пошевелил набухшими изможденными веками и что-то произнес про себя, чего я не поняла. Я приблизила к нему ухо и спросила: «Что, сынок? Ты что-то сказал?»

Лишь когда он с трудом повторил свои слова два раза, я поняла, что он говорит: «Где ты была? Я столько ждал».

Я ответила: «Я подле тебя была, сынок. Только ненадолго зашла домой и приехала».

Он все так же словно во сне невнятно сказал: «А где же тогда багаж, что ты привезла мне?»

Я поначалу не поняла, о чем это он, даже подумала, что не так что-то услышала, но невольно вспомнила про прах и спросила: «Прах? Прах Имама Хусейна?»

Ответом мне послужило движение его век и еле заметная улыбка. Я тут же просунула руку за пазуху и достала пузырек. Удивительно, но в тот момент у меня из головы никак не выходил один вопрос: откуда Камаль узнал про прах, ведь никто, кроме Бога и меня самой, об этом и понятия не имел? До своего прихода в больницу я растворила прах в святой воде[115]115
  Святая вода – в обиходе мусульман, в частности, шиитов: заговоренная вода, перед которой читают молитву-дуа, прося в ней Бога о чем-либо, например, об исцелении близкого человека, и затем дуют на воду и хранят в сосуде.


[Закрыть] и перелила в пузырек с крышкой, чтобы можно была дать Камалю выпить.

С того момента, как я зашла в его комнатку, несмотря на то, что все мое внимание, зрение и слух были сосредоточены на нем, я все же ощущала за спиной присутствие других людей, тяхесть их взглядов, но не придавала этому значения. В ту минуту, как я открыла крышку пузырька и поднесла его ко рту Камаля, то незримое присутствие стало явным. Руки застучали по прозрачной двери, чтобы оторвать меня от столь опасного противоправного деяния.

Но я ни на кого не обращала внимания, и за считанные мгновения содержимое пузырька, в котором было не больше чайной ложечки, перелилось в горло Камаля, а все старания врачей по ту сторону двери прекратились.

И когда мой взгляд в ту же секунду упал на Камалу, ничего другого, кроме как «воскрешение из мертвых», не пришло мне в голову. Глаза Камаля потихоньку раскрылись, и на лице его снова появились признаки жизни.

Я невольно воскликнула: «Камаль! Ты снова здесь!»

Он тихо, но абсолютно внятно и ясно произнес: «Потише, мама! Я должен вернуться».

Я со сдавленным вскриком спросила: «Раз ты пришел, зачем тебе снова возвращаться?»

Тем же спокойным тоном он ответил: «Не в том вопрос – почему я ушел, вопрос в том, почему вернулся. Это милость покровителя».

Без промедления я спросила: «Почему?»

Он ответил: «Во-первых, чтобы передать тебе бумаги на твой дом, который ты оформила на мое имя, во-вторых, для прощания с тобой, я ведь так обязан тебе, а в-третьих, из-за того багажа, что ты из дома мне принесла».

Я сказала: «Не говори о бумагах. Если тебя не будет, я не смогу глядеть на них. Скажи мне только одну вещь, прямо и честно: ты сам доволен тем, что уходишь?»

Он ответил: «Доволен – это самое малое, что можно сказать. Жажду – тоже недостаточно. Горю желанием!»

Я спросила: «Почему? Что там такого?»

Он сказал: «Все – там. Здесь же – ничего нового. Если бы ты сама видела, что там есть, ни на минуту здесь задерживаться бы не стала».

Я сказала: «Что же там такого, что ты видел, Камаль?»

Он ответил: «Многое из того, что видишь там, нельзя описать. Некоторые вещи нельзя рассказать, если ты вот так плачешь и расстраиваешься».

Я сказала: «Даю слово, что больше плакать неустану, буду молча слушать тебя».

Он ответил: «Я должен идти. У меня нет возможности все рассказать. Если у тебя есть какое дело к тому миру, передай мне…»

Я сказала: «Конечно, у меня есть дело. Все, что мы делаем – ради того мира. Сказать?»

Он ответил: «Говори».

Я сказала: «Я уверена, что за тебя там заступятся. А ты заступись за меня».

Он в шутку сказал: «Мы и сами передвигаемся только с вашего разрешения».

Я ответила: «Там не место шуткам и любезностям. Каждому из нас нужно заступничество».

Он сказал: «Тебе-то помогут, само собой. Я надеюсь, что смогу заступиться за отца».

Я посмотрела на него.

Он продолжал: «Не думай, что ради одолжения ему. Ради того, чтобы возместить его любовь».

Даже не знаю, каким взглядом я посмотрела на него – возможно, с таким же изумлением, как и вы сейчас смотрите на меня. Он спросил: «Что это ты на меня смотришь так, как будто услышала самую удивительную вещь в мире? Давай я тебе скажу!»

Так ясно и внятно он говорил, словно это уже был не тот Камаль, что несколько минут назад дышал с таким трудом: «Помнишь, я говорил тебе: «Мне показали кое-что, что, возможно, я пойму только потом». И одной из таких вещей была радуга».

Я с удивлением переспросила: «Радуга?»

Он ответил: «Видишь ли, милая Мази… Когда смотришь на мир извне, то есть сверху, тогда только и начинаешь понимать, как все отличается от того, что мы видели изнутри. Когда ты смотришь оттуда, то все, что казалось тебе контрастом, видится в гармонии. Даже пестрота и разнообразие людей.

Если бы люди стали сплошным светом, то было бы светопреставление. Но замысел Господа состоит не в том, чтобы насильно сделать всех лучезарными. Нужно рассмотреть эту приятную глазу радугу. В первый же момент, когда я увидел изображение радуги, я понял, что мечтал бы подарить такую же своей милой Мази.

И знаешь, как в том мире удовлетворили эту мою невысказанную просьбу?

Сказали: «Если хочешь, то, когда она придет тебя повидать, нарисуй ей форму этой радуги».

Я спросил: «Ее форму! Где мне ее нарисовать! И чем!»

Ответили: «На небе. Своими руками».

Слово, данное в том мире, – это настоящее слово, скажу я тебе, милая Мази! Знаю, что у тебя нет в этом сомнений. Но ради успокоения собственного твоего сердца при первой же возможности подними голову и взгляни на небо прямо из окна этой комнаты!»

Хадж Амин! Нет необходимости объяснять, что я видела в небе. И сами вы, и господин Сайф не ломайте себе голову над этими словами. Осталось сказать еще что-то поважнее. Через несколько минут вы сами, своими глазами увидите эту великолепную память о Камале.

По милости Господа и благодаря доброму сердцу Камаля этому дару, этой радости моего детства никакой вред не страшен.

Я сказала: «Да умру я ради тебя! Тебе наверняка со столькими трудностями пришлось столкнуться, чтобы достичь таких высот!»

Он спросил: «Ты думаешь, это я сделал! Это все их милость и благодеяние. По поводу или без повода. Когда я с изумлением спросил, в чем заключается причина всех этих благ, мне ответили: «Это милость Господа, и ему не нужна на то причина”».

Я ответил: «Ну хотя бы основание, повод какой-нибудь…»

Сказали: «Если тебе нужен какой-нибудь повод, то встань, подойди!» – взяли меня за руку и отправили в мое детство.

По-моему, это был день Тасуа[116]116
  Тасуа (араб. девять) – девятый день месяца Мохаррам, канун Ашуры – дня траура по кончине Имама Хусейна. В день Тасуа среди шиитов проводятся траурные церемонии, на которых читаются элегии, называемые рузе, – горестные повествования о гибели Имама, массовое самобичевание (среди мужчин) в грудь, с плачем и под ритмичный бой барабанов и литавр.


[Закрыть], или Ашура. Тегеранский базар. Повсюду шум и гвалт из-за самобичевания. Кто-то залез на табурет и читал рузе. Люди плакали и тихонько били себя в грудь.

Я увидел себя среди всех этих людей. Мне было лет шесть-семь. Я уставился на чтеца рузе и зарыдал.

Постепенно давка стала еще сильнее, невольно переместив людей с места на место. Я заметил выражение страха и тревоги на своем детском лице. Я всегда боялся потеряться. Я в страхе поднял голову и понял, что отец держит меня за руку. Я успокоился и снова стал внимательно слушать чтеца, который стоял на табурете.

Мне сказали: «Пойдем?»

Я спросил: «Что, уже?»

Они спросили: «А разве мало?»

Я сказал: «Что мне сказать? Я пока не знаю – что мало, а что много».

Когда мы вернулись наверх, я увидел посреди пути отца, который вверх ногами летел вниз.

То место, где он был, было неплохим, плохим только было его направление. Группа паломников как раз обходила Каабу, однако отец падал вниз. Я спросил: «Могу я помочь ему?»

Они ответили: «Только если он сам захочет».

Тут не из-за чего волноваться, господин Сайф! Дайте-ка ему компот, ему станет лучше. У него сахар в крови упал.

А вот если бы вы сидели на месте водителя, кто бы о нем позаботился?

Но осталось ехать не так уж долго. Да вы и сами поняли, что осталось чуть-чуть. Я тоже постараюсь подвести итог, чтобы сказать самое главное до того, как мы подъедем, чтобы не оставалось ни одного вопроса.

Ну вот! Слава Богу, что вам уже лучше и вы готовы выслушать две-три последних фразы. Разумеется, ваши слезы, рыдания и беспокойство вполне естественны. Не осуждайте себя понапрасну и не сопротивляйтесь этой живительной буре. Вы-то ладно, а вот те, кто стоял за дверью, не доверяли моим действиям, к которым и отношения-то не имели, и расшумелись, даже не слыша ни одного слова из того, что говорил Камаль, просто видя его состояние и движения.

Я все время, что была рядом с Камалем, концентрировала на нем свое внимание и чувства и никого, кроме него, не видела. Лишь тогда заметила присутствие четырех человек по ту сторону двери палаты, когда на какой-то миг невольно перевела взгляд с Камаля наверх – по привычке так делаю, когда говорю с Господом.

Потом уже я услышала, что эта группа сбилась в кучу за дверью и удивленно наблюдала, и никто не мог покинуть свое место, даже чтобы сообщить об этой новости другим.

Я хотела узнать также, как там Маш Хадидже и Амене, но Камаль сам между делом упомянул о них: «Мама Амене тоже прибыла туда, и ее прекрасно встретили, она была еще моложе и красивее, даже ни одного седого волоса у нее не было».

Она сказала: «Я принесла тебе также и радостную весть о Маш Хадидже».

Я спросил: «Разве вы там не вместе?»

Она ответила: «Нет, она там намного выше меня. Но спускается ко мне. Заглядывает навестить меня».

Я спросил: «А как твоя головная боль? Все еще беспокоит тебя?»

Она ответила: «Совсем нет. С тех пор, как нога моя сюда ступила, все прошло. Но мне было так жалко».

Я спросил: «Чего?»

Она сказала: «Того, что не знала цену этой боли. Пока мне не стало лучше, я не благодарила Господа.

Пока мы могли мучиться от боли, не знали ей цену. Теперь же, когда мы понимаем, какого рода была эта боль, знаем ее причину и природу, больше не чувствуем всей скорби и печали того мира».

Я спросил: «Милая Мане! А что здесь происходит, хоть ясно?»

Она ответила: «Нет. Для тех, кто с той стороны, конечно же, нет».

И вдруг она словно встревожилась и спросила: «А тебе разве не показали твое место?»

Я ответил: «Нет».

Она указала куда-то в сторону и сказала: «Смотри!»

Мы не перемещались с места на места и ничего не передвигали, но я увидел то место, которое мне предназначено.

Не спрашивай меня, что это было за место и каким оно было, так как я совершенно не способен описать его.

Знаешь, словами, что нам даны, ничего нельзя описать… Скажу только, что по сравнению с ним в этом мире ничего подобного нет.

Мама Амене спросила: «Так в чем же дело, почему ты не займешь свое место?»

Я сказал: «Милая Мази, очевидно, связана с чем-то, раз ее слова сбываются».

Здесь был один интересный момент: до этого мгновения я совершенно ни о чем таком не ведал, а когда сказал – понял. Вся эта история с документами на дом, багажом в пути – это упомянула сама мама Амене, а иначе я бы даже и не подумал.

Она сказала: «Она так тебя любит! Но с моих слов передай ей привет и спроси: “Разве ты не желаешь счастья своему ребенку?! Если он спустится вниз, неизвестно, сможет ли снова так же высоко взлететь”».

Я в ужасе спросил ее: «Неизвестно, смогу ли я?!»

Печально и решительно она ответила: «Ясное дело! Ясное дело, что не сможешь!»

И я сказал: «Тогда я не буду спускаться».

Она спросила: «Даже ради прощания с милой Мази и передачи документов на дом?»

Я ответил: «Боюсь, что на обратной дороге заблужусь».

Она засмеялась и сказала: «Ты по-прежнему, как и в детстве, боишься заблудиться?»

До того, как я успел ответить, она с уверенностью в голосе, обнадеживающе сказала: «Вот как ты нашелся, теперь уж не потеряешься. Милая Мази только что отправилась домой принести тебе багаж, который обеспечит тебе безопасную и верную дорогу. Прямо с того места, где ты стоишь, он осветит тебе весь путь до самого конца».

Я спросил: «А как же все те, что сопровождали меня, они не придут?»

Она сказала: «Ну почему же. Придут. Но не столько из-за тебя. Скорее из-за своей любви и привязанности к тому багажу».

Я в ошеломлении уставился на милую Мане, которая внезапно чуть ли не закричала на меня с деланным раздражением, как всегда поступала, чтобы заставить меня слушаться в детстве: «Ну, а теперь ты сам пойдешь и все хорошенько изложишь, или мне тебя направить?»

И я, чтобы еще больше позлить ее, как и в детстве, сказал: «Зачем же ты так настаиваешь, хочешь поскорее от меня избавиться?»

В ее интонации и выражении лица было все что угодно, кроме раздражения: «Я ведь хочу только, чтобы ты поскорее занял свое место, чтобы и мое сердце было на месте».

Камаль в смущении опустил голову и спросил: «И что вы теперь об этом думаете, милая Мази?»

Я не ответила Камалю. Словно я говорила с кем-то другим. Я подняла к небу голову и пристыженно сказала Богу: «О Знающий сокровенные тайны!

Я убеждена, что Ты – Прощающий, но куда мне скрыться от бремени такого стыда?! Это то, что я вслух говорила, Боже! Эту ценность, что Ты дал мне на хранение, я вновь возвращаю Тебе, и ничего больше мне от Тебя не нужно, кроме довольства Твоего. Но в глубине сердца своего я больше всего желала, чтобы Камаль остался в живых. И то было не из-за лицемерия. И не было также ни ложью, ни пустословием. Ты сам – наилучший свидетель тому, что все мои усилия были направлены лишь на то, чтобы сгладить все сердечные помыслы. Но так не получилось. И не потому, что я не хотела. Из-за того, что не смогла. Так сжалься же над моим бессилием и беспомощностью и прости эту мою двойственность. Тобою клянусь – всем сердцем я согласна на то, чтобы Камаль ушел».

Потом я обратилась к святому Абульфазлю[117]117
  Абульфазль Аббас – брат Имама Хусейна, погибший в битве при Кербеле во время событий Ашуры. Он пытался набрать воды из источника и принести ее томившемуся от жажды брату, но не смог этого сделать, так как враги отрубили ему обе руки. Очень часто к нему взывают шииты, упоминая его имя, например, при клятвах, ибо он служит символом мужества, отваги и доблести. Часто его зовут «Раскрывающий печали».


[Закрыть] и сказала ему: «О господин мой, поистине, дивны твоя щедрость и великодушие! Когда ты намерен был совершить чудо и исполнить чью-то потребность, ты неевыразил этого словами, ты погрузился в самое сердце, попал в самую точку – в потаенное глубочайшее мое желание. Могу лишь сказать, что я слишком малая, даже чтобы жизнь свою отдать ради великодушия твоего. Теперь же я заберу назад все свои мечты и желания, о которых не говорила. А ты сам возьми Камаля за руку и отведи его к матери».

Камаль же, хотел он того или нет, получил ответ на свой вопрос. И потому он и не говорил больше со мной, и не ожидал, что я заговорю с ним. И лишь с мягкой улыбкой взглядом, полным любви и нежности, прежде чем навсегда опустить века, показал мне, что доволен и признателен.

В тот самый момент, когда все признаки жизни в нем угасали, он вдруг снова открыл глаза, живо уселся на кровати, устремил почтительный взор напротив себя и скромно сказал: «Здравствуй, господин мой! Куда склонить нам голову свою пред тобой, о Раскрывающий печали?! Если бы решено было мне остаться, то я бы встал всем существом своим в твоем присутствии, что уж говорить, если во взгляде твоем читаю призыв – уйти.

Уйти – значит уже нельзя заблудиться. О милый мой, да буду я жертвой твоей за твое ответное приветствие!»

После этого в полном спокойствии он опустил голову на подушку, отдавая тело земле, а душу приводя в порядок.

Я по двум причинам настаиваю на этом слове: «Порядок». Одна – чтобы вы не слишком изумлялись, увидев, что из себя представляет это упорядоченное место. Также, как в том случае, когда вы невольно и необдуманно спросите: «Почему, собственно, это – «упорядоченное место», а все остальное – просто могилы, то есть «места упокоения»?»

Многие, вполне возможно, умрут насильственной или роковой смертью, упадут от волнения и изнеможения, и в таком месте обретут свой покой, это и будет «место их упокоения».

Но если человек приведет в порядок и себя, и собственный мир, начав в полной готовности прямо с этого места основную свою жизнь, – такое не всем под силу. Мученики способны удостоиться такого места, да, ведь мученическая смерть – один из самых высоких трамплинов для полета, зажигающий все, какие только возможно, человеческие моторы и упорядочивающий душу для пребывания в высшем мире.

Если бы все зависело только от меня, то я бы на всех могилах мучеников написала бы вместо «место упокоения» – «упорядоченное место».

А вторая причина – привлечь ваше, Хадж Амин, внимание, а заодно и свое, к тому, что привести в порядок людей – непростое дело.

Но вы, конечно, преуспели в своих выдающихся делах, слава Богу! В ваших докладах очень часто слышится, что ежегодно вы упорядочиваете жизнь сотни людей: как выпускников школ, которым вы помогли получить образование, так и девиц на выданье, которых вы обеспечили приданым и нашли мужей… Я же все свои усилия вложила только в одного человека и смогла правильно исполнить свой долг.

Я рассказываю все это не из любезности или скромности, чтобы услышать от вас такой же любезный ответ. Если бы Господь, его Пророк и его семейство не посылали различные средства, например, таких людей, как Чамран, Амене, Маш Хадидже и других, нам в помощь, я и сама себе-то не смогла бы помочь, что уж говорить о том, чтобы помогать другим.

Хорошо. Слава Богу, приехали. Думаю, что больше не осталось никакого вопроса или чего-то непонятного. Простите мне мою болтливость. Если бы я не сказала те последние несколько фраз, они бы тяжестью давили на мое сердце. Я здесь же припаркуюсь, и мы немного пройдемся пешком. С тем смятением, что я сейчас испытываю, советовать мне успокоиться и проявить терпение было бы ошибкой, да и бесполезно.

Тем не менее, давайте помнить о том, что состояние Камаля не было плачевным. Такому можно только позавидовать белой завистью. Мы сами плачем из-за того, что он так далек от нас, от тоски по нему. Да, вот сюда, прошу. В пятом ряду.

Кстати! Я говорила вам, что Камаль ждал этой встречи?

Ну, теперь-то вы точно поверили тому, что я тогда сказала.

А чтобы дать пищу также и сердцу своему, поднимите-ка взгляд от земли да посмотрите вверх, там вы обнаружите радугу. После всех бурь, града и дождя радуга дарит утешение, а также служит знаком того, что чья-то жизнь имела счастливый исход. Для меня она похожа на связующую нить между сердцем и тем, высшим миром.

Вполне вероятно, что все радуги на земле служат для соединения сердец жителей этого мира с безграничным небесным пространством.

Ну, вот так. Мне нужно немного пройтись, побыть одной и перевести дыхание. И вам тоже, господин Сайф! Если сочтете мою идею разумной, оставьте на некоторое время отца наедине с сыном, пусть пошепчутся, поговорят по душам о сокровенном.

Последние вопросы, которые решили задать напоследок, задайте прямо сейчас, чтобы они не досаждали вам до моего возвращения. Арабское стихотворение, высеченное на камне, – это напоминание Имама Али, вырезанное им на могиле Салмана Фарси. Причина такого выбора – исключительно моя любовь к этим словам и к тому, кто их сказал.

Он научил рабов Божьих, как объяснить Господу свою нужду. Вот примерно так:

 
«Я к Щедрейшему прибыл на пир,
не имея провизии и багажа,
Ни кроткого твердого сердца,
ни блестящих ясных дел.
Но самым ужасным будет,
если на пир в чертоге Щедрейшего
Принесешь ты свои собственные яства».
 

وفدت على الكريم بغير زاد

من الحسنات والقلب السليم

وحمل الزاد اقبح كل شيئ

إذا كان الوفود على الكريم