Текст книги "Грядет еще одна буря"

Хадж Амин снова подскакивает на месте: «Ну так едем же!»

Зейнат отвечает: «Еще не прошли те несколько минут, что я от вас хотела».

Хадж Амин садится на край скамьи в смущении, но по-прежнему взволнованный.

Зейнат спрашивает: «А вы помните, зачем вы сюда пришли в первый раз?»

Сайф отвечает на это вместо Хадж Амина: «Да, ради покупки вот этого дома».

Зейнат, обращаясь к Сайфу, говорит: «Это вы приходили ради покупки, но не Хадж Амин».

И, видя удивленный, вопрошающий взгляд Хадж Амина, добавляет: «Вы же, Хадж Амин, приходили сюда, чтобы спросить, почему я не продаю этот дом. Так?»

Хадж Амин отвечает: «Да. Именно так. Но после того были сказаны такие важные вещи, что мы отвлеклись от дома».

Зейнат говорит: «То есть вы теперь уже не требуете этот дом?»

Хадж Амин, не подумав, отвечает: «Нет, почему же?»

И сам же старается при этом найти ответ поточнее: «Но на самом деле… сейчас… проблема… совсем не…»

Зейнат кладет связку ключей от дома на конверт и двумя руками протягивает этот конверт Хадж Амину. Реакция же Сайфа прямо противоположная. Изумление и любопытство совершенно лишают его всякого терпения и спокойствия.

«Вы же говорили сами, что не продадите его! Как так?..»

Зейнат, рука которой зависла в воздухе меж небом и землей, отвечает: «А разве я сейчас хоть словом упомянула о продаже? Совсем нет. И тут уж не от меня зависит, какое решение принять – то ли о том, чтобы продать дом, то ли не продавать».

Хадж Амин не может ни взять конверт с документами на дом, что в руках Зейнат, ни удержаться от вопроса, ответа на который требует все его существо и который вертится на языке: «Но тогда выходит, чей же это дом?»

Зейнат спокойно и невозмутимо отвечает: «Ваш собственный».

Ошеломленный, Хадж Амин невольно заикается и умолкает, Сайф же вынужден спросить: «То есть как это – собственность самого Хаджи?! То есть вы… то есть вы на его имя записали дом?.. То есть зарегистрировали и передали ему?»

Зейнат отвечает Сайфу: «Нет, вовсе не я была владельцем, чтобы передавать его».

И обращаясь к Хадж Амину, продолжает: «Хадж Амин, во время вашего первого визита сюда я дала вам слово ответить на ваш вопрос, почему я не продаю этот дом.

Если коротко, то ответ такой: этот дом принадлежит вам. Нельзя же продать чью-то собственность ему же еще раз!»

На этот раз Сайф приходит на помощь Хадж Амину: «Но такой ответ сам по себе порождает сто вопросов».

Хадж Амин подтверждает его слова: «Вопросы, которые сложнее того самого, первого вопроса!»

Зейнат решительно встает со своего места: «Ничего страшного. Ни один из ваших вопросов не останется без ответа».

И говорит Хадж Амину: «Разве вы не жаждете увидеть Ками?»

От этой фразы и Хадж Амин, и Сайф разом поднимаются с мест, а Зейнат продолжает: «Добраться до Ками для вас уж точно намного важнее, чем добиться ответов на все эти сто вопросов. Вы, конечно, полагаете, что их сто. Но тут не больше одного, и ответ тоже только один. Ну ладно. Я и сама предпочитаю, чтобы вы получили мои ответы на свои вопросы в присутствии Ками, а может, и от него самого. Я уже говорила, что Ками в курсе всех событий».

С еще большим нетерпением, чем прежде, Хадж Амин говорит: «Поедем!»

И, указывая на связку ключей и конверт с документами, оставшийся у него в руках, произносит: «Только вот… сейчас… что мне… со всем этим делать?»

Зейнат отвечает на его вопрос, обращаясь к Сайфу: «Вы ведь заведующий делами, юрисконсульт и вообще во всем правая рука Хадж Амина, примите это, чтобы он поскорее получил ответ на свои вопросы».

Сайф нерешительно забирает из рук Хадж Амина связку ключей и документы и, словно в ожидании дальнейших распоряжений или задач, пристально смотрит на Зейнат.

Зейнат наклоняется и берет с пола сумку.

«Ну вот, мы можем ехать. Возьмите, пожалуйста, свое мороженое и компот – в дороге доедите. Если они здесь останутся, это будет расточительством».

И, обращаясь к Хадж Амину, уверяет: «Хадж Амин возьмет свое мороженое, а съест его Сайф».

«Я?.. Нет… Спасибо… За рулем ведь…»

Зейнат решительно заявляет: «Мы поедем на моей машине. У вас руки свободны, можете доесть свое мороженое. На обратном пути я вас доставлю сюда же, прямо к вашей машине».

Решительность Зейнат отбивает у них желание спорить и противоречить, однако Сайф бормочет сквозь зубы лебезящим тоном, заводя собственную песенку: «Если есть я, то вам-то зачем утруждать себя?»

Зейнат все так же решительно заверяет: «Нет. Меня это не затруднит».

Сайфу лучше всех известно о том, что думает на этот счет Хадж Амин, и он твердо уверен, что, если Зейнат не откажется от собственной затеи или не изменит своего мнения, дело примет неприятный оборот. Он сам слышал эту фразу не меньше сотни раз от Хадж Амина и несколько раз сам ее произносил: «Я жизнью и умом своим рисковать не стану, не отдамся в руки женщин! Уж лучше я под машину попаду, но не сяду в машину, где за рулем женщина!»

Узнав Зейнат поближе в течение этого времени, Хадж Амин убедился, что изменить принятые ею решения – трудная задача. Но и ему нелегко поменять свой образ действий, по которому он всю жизнь прожил и известность получил.

И если уж Зейнат не откажется от своих намерений, Хадж Амин отступится от своих будущих целей. Сейчас же любая попытка изменить ее мнение кажется ему если не результативной, то и не вредной.

«Но я вообще-то хотел вам по дороге несколько вопросов задать… так что… если инженер поведет… и вы сможете тогда сосредоточиться, и…»

Зейнат, открывая перед ними дверь, любезно выпроваживает их наружу.

«Мы, женщины, владеем целым искусством – разговаривать так, чтобы при этом не отвлекаться от основного дела».

Она закрывает дверь и, продолжая разговор, ведет их к своему синему «Фиату».

«Но еще важнее то, что, когда мы разговариваем, это не дает нам также и сосредоточиться».

Хадж Амин с удивлением спрашивает: «То есть как это?»

Зейнат смеется над изумленной реакцией Хадж Амина на ее слова, однако отвечает на полном серьезе: «То есть мы можем разговаривать, и при этом нам нет никакой необходимости сосредоточивать внимание на своих словах».

И когда взгляд ее падает на по-прежнему недоумевающее лицо Хадж Амина, до нее доходит, что нужно пояснить: «Именно тогда, когда мы завладели вниманием собеседника, наше собственное внимание может быть сосредоточено на чем-то другом, и мы можем одновременно думать еще о чем-то».

Она открывает правую переднюю и заднюю дверцы машины для Хадж Амина и Сайфа.

Хадж Амин, абсолютно серьезно восприняв ее слова, недоверчиво кривит рот: «Правда?»

Следующий его вопрос задается уже сочувственным, глуповато-наивным тон: «Должно быть, это весьма сложная задача, нет?»

Зейнат бросает взгляд на Сайфа, дабы оценить, насколько ему все понятно, и, видя, что он тоже серьезен и в любопытстве замер в ожидании ее ответа, с энтузиазмом продолжает эту шаловливую игру: «Сложная? Ну, для вас, мужчин, может быть, и так. Но не для нас!»

С удвоенным любопытством Хадж Амин спрашивает: «Это почему же? Какая разница-то?»

Зейнат открывает дверь машины со стороны водителя и садится, и те двое, следуя либо ее примеру, либо желанию услышать ответ, тоже садятся в машину.

Сквозь зубы, но так, чтобы и те двое тоже ее слышали, она говорит: «Еще какая разница».

Некоторое время она молчит и, несмотря на то, что хорошо осознает, как сильно они жаждут услышать ее ответ, тянет паузу до тех пор, пока не заводит машину и не отпускает рычаг ручного тормоза.

«Разница в том, что вы, мужчины, беспричинно закованы в рамки такого правила: вы думаете в то время, как говорите, или до то, как что-то сказать. Нам же, женщинам, вовсе нет необходимости в размышлении».

И все же эти пояснения не дают ответа на главный вопрос, заботящий ум Хадж Амина: «То есть вы и впрямь способны одновременно говорить об одном, а думать о другом?! Ну, это очень сложно. Это требует большего обдумывания. В этом случае женский ум должен быть намного сильнее мужского».

Зейнат вынужденно принимает спор всерьез: «Нет, не ум. Сознание. Для этого требуется больше сознания, чем есть у женщин. И намного больше, чем есть у мужчин».

Хадж Амин абсолютно не согласен с этим: «Я в это совершенно не верю».

Сайф также подтверждает его слова: «По правде говоря, и я тоже не могу с этим согласиться».

Зейнат спрашивает обоих: «С чем вы не можете согласиться? С тем, что у женщин больше разума?»

Ответ Сайфа опережает ее: «Нет. С тем, что можно разговаривать, не сосредоточившись. И с тем, что еще более сложно: что можно сосредоточиться не на том, о чем сейчас ведешь речь, а на чем-то другом».

Зейнат невозмутимо говорит: «Я поражаюсь! Вы своими глазами видите и при этом не верите! Тому, чье сознание не только не превосходное, но и, должно быть, ниже посредственного».

Сайф, словно вся ответственность за его непонимание лежит на Зейнат, запальчиво спрашивает ее: «Что вы имеете в виду?»

Однако тон Хадж Амина более сдержанный и продуманный: «Не могли бы вы немного пояснить?»

Зейнат с невозмутимым видом объясняет все просто и доступно, совсем не козыряя этим: «Когда я предложила, что сама поведу машину, оба вы были просто в шоке, и было ясно, что вы никогда не подчинитесь подобному решению, и вы начали шепотом отказываться и возражать, – разумеется, в вежливой форме. Я же по причине, которую позже вы поймете, не хотела отказываться от своего решения, но и спорить с вами не считала разумным делом. В итоге – сами видите, как вышло!

Пока весь мой ум был занят только одним – составлением плана для выполнения этого решения, я включилась в дискуссию с вами и совершенно на ней не сосредоточивалась, хоть сама же и спровоцировала ее».

Ни Хадж Амин, ни Сайф не чувствуют себя побежденными или обманутыми, несмотря на то, что они и правда поддались на обман. Из-за силы своей противницы, хорошего знания темы и могущества, которые они видят в ней, они предпочитают всем прочим чувствам смирение перед ней, признательность и похвалу.

Пока Хадж Амин приходит в себя после такой отповеди, проходит какое-то время, нужное для того, чтобы погрузиться в раздумья о своем положении и необходимости спросить: «Можно мне задать вам свои вопросы?»

Зейнат твердо и решительно отвечает: «Нет».

И прежде чем Хадж Амин опомнится от шока, вызванного этим твердым «нет», и осведомится, в чем же причина такого неожиданного возражения, Зейнат объясняет: «Так как я сама точно знаю, в чем кроются недостатки или неоднозначные моменты тех сведений, что вы почерпнули из рассказанного мною или из того, чтобы было написано в письмах.

Я сама была намерена пояснить все, что осталось вам рассказать, по дороге, пока мы едем к Ками, чтобы и мне самой выполнить свой долг и данное слово, и вам встретиться с ним в полностью ясной атмосфере, без каких-либо двусмысленностей и проблем».

И тут Хадж Амин цепляется за удачную возможность и находит предлог задать ей вопрос, что уже давно не идет у него из головы: «А где же Ками? Неужели он так далеко, что, пока мы доедем до него, можем обо всем поговорить?»

Зейнат спокойно, твердо и размеренно, но в то же время мягко и неосязаемо, тоном просьбы поясняет: «Если вы будете такими же милыми, как и тогда, раньше, и, пока я говорю, просто будете слушать, не нарушая ни одним высказыванием или вопросом мою сосредоточенность, то будьте спокойны: я не только не оставлю пропущенным ни одного вашего вопроса, но и отвечу вам заранее на те вопросы, которые, вероятно, у вас возникнут. Независимо от того, что управление машиной дает мне сосредоточенность, а вот обрывание нити разговора только нарушает ее. И эта наша беседа отличается от предыдущих только тем, что к нашему обществу присоединился господин Сайф, который не приучен к такой модели разговора. Но я уверена, что он скоро подстроится к такой ситуации, и для него будет легко слушать молча».

Хадж Амин покорно и страждуще произносит: «Я весь внимание».

Сайф тоже с почтением и невиданной доселе сдержанностью говорит: «И я даю слово хранить такое молчание, что вы вообще не почувствуете моего присутствия. И то, что вы с Хадж Амином были уверены в моем содействии, вызывает у меня гордость. И я постараюсь не утратить эту гордость».

Чтобы не позволить им напрасно терять время, Хадж Амин еще раз подчеркивает: «Мы все во внимании».

И Зейнат начинает рассказывать.

Глава 10. Радуга

Позвольте мне говорить открыто и без прикрас; вы оба верите, что Камаль погиб смертью мученика: и вы, и господин Сайф.

Ну что ж. Достичь этой веры или вероятности не представляется ни грехом, или чем-то неестественным или неразумным.

Но почему же вы так разъяренно и враждебно на меня глядите?! Вы словно услышали необоснованную клевету, или вас задержали с поличным при совершении преступления. Зачем вы утомляете свой ум, ища способ убежать от этого или отрицать? Да и вообще, разве в достижении такой уверенности, в анализировании или подведении итога у вас была какая-нибудь роль, или вина на вас лежала?

Хадж Амин! Зачем же ты порицаешь себя за то, что подобная фантазия пришла тебе в голову? Ведь каждый на твоем месте, услышав мои слова и прочитав письма, вероятно, придет именно к такому выводу.

Почему?! По крайней мере, по двум причинам.

Первая: большинство из тех, кто был единомышленником, товарищем по оружию и под командованием Чамрана, погиб как мученик, и мало кому об этом неизвестно.

Вторая: из последнего письма Камаля совершенно очевидно и его отречение от этого мира, и стремление к мученичеству, и, как говорится у басиджей[106]106
  Басидж – официальное название организации – «Нируйе Мокавемат-е Басидж» (букв. «Мобилизация сил сопротивления») – иранская полувоенная милиция из добровольцев, основанная аятоллой Хомейни в ноябре 1979 г. Басидж не только играет вспомогательную военную роль, но также осуществляет социальную помощь, организует религиозные церемонии, осуществляет надзор за нравами и политическими настроениями.


[Закрыть], «на лице его свет сияет». И тому, кто пишет такие письма, больше похожие на завещание, не предвидится иной судьбы, кроме мученической смерти.

И если уж кто-то внутренне, в уме представил себе и похороны, и церемонию погребения, то это не грех.

Такова особенность человеческого ума: он не мешкая создает какие-либо представления, не дожидаясь указаний или разрешения.

И мой ум точно так же, даже когда я была в курсе всего, что происходит с Камалем, ни на минуту не мог успокоиться.

По виду я просто сидела дома или занималась рутинными делами, но воображением своим не распоряжалась, и все мысли, все помыслы мои и днем и ночью были только о Камале, о фронте и о войне. Больше всего меня мучило то огромное расстояние, что лежало между мной и сердцем моим.

Неспроста древние говорили: «Там любо тебе, где сердцу твоему любо».

Я сказала: «Но так же нельзя – чтобы я сама была здесь, а сердце – в другом месте».

Почти все были против моего отъезда на фронт. У каждого была своя причина. Один – из-за бесполезности этой затеи, другой – из-за тревоги за мою жизнь, третий – из-за того, что у меня еще остались невыполненные дела в Тегеране…

Но я никому не хотела говорить, что: не в моей власти сделать выбор – остаться или уйти, когда сердце мое целиком там, на фронте.

Не стоит и говорить, с какими трудностями я добралась до Ахваза и как внезапно появилась в прежнем административном центре, бывшем штабом Чамрана. Чамрана не было в этом центре, и никто не знал либо просто не говорил, где он. Но мне не оставалось иного пути, чтобы увидеть Камаля, кроме как найти Чамрана.

Этот Чамран ни минуты не сидел на одном месте и был известен тем, что у него не было ни покоя, ни постоянного местонахождения. Но был у меня, конечно, и менее хлопотный и разумный способ: подождать неделю-две, пока жена Чамрана не возвратится из Ливана, и с ее помощью и дозволением большая часть препятствий и сложностей устранится. Но это не зависело от меня. Ни на миг ни сердце мое, ни ум мой вслед за беспокойным сердцем не находили покоя. Я все время должна быть куда-то идти. А между тем моим единственным знаком и проводником в пути служил запах Камаля, а единственным пропуском – имя Чамрана. Это было спустя четыре месяца после того, как я пригласила его с супругой к себе на ужин в Тегеране и угощала собственной стряпней.

В итоге еще раньше, чем найти самого Чамрана, я смогла найти его опергруппу, то есть армейских товарищей Камаля.

Все, что я с таким трудом смогла вытянуть из его друзей, было: «В прошлую ночь при выполнении подрывной операции на территории Ирака Камаль был ранен и при помощи Чамрана и остальных своих товарищей добрался до штаба, а оттуда уже был доставлен в больницу Ахваза».

Тем временем выяснилось, что при проведении операций прошлой ночью погибли двое, однако единственным раненым оказался Камаль, который, к счастью, не столь серьезно пострадал, так что часть пути даже смог пройти на собственных ногах, правда, ранен он был по той причине, что в него попал снаряд. Снаряд попал ему в живот, где-то в районе желудка, и в кишечник, и из-за слабости, вызванной кровотечением, весь остаток пути он проделал или лежа на подобии санитарных носилок, или на плечах у Чамрана и ребят.

Ага! Я тоже заметила, что причиной утечки информации об операциях и настороженности врага и участия ребят в боях был взрыв мины-растяжки. Камаля случайно ранило взрывом той самой мины, но двое других погибли в прямом бою при столкновении с врагом.

Вот и все новости, которые мне удалось вытянуть отрывками из двенадцати храбрых и блестящих юношей, армейских товарищей Камаля, а затем по кускам составить.

Эти ребята явно старались говорить только правду и больше ничего и в то же время не тревожить сердца матери, которую они считали словно своей собственной.

К вестям об этом все те ребята добавили: «Это все, и беспокоиться не о чем». Всем святым они клялись, что если бы им было еще что рассказать, то есть весть о его смерти, мученичестве, то они обязательно рассказали бы мне, сочтя непозволительным что-либо скрыть.

Кстати, позже я узнала еще об одном событии, которое хоть и не было напрямую связано с Камалем, но именно тогда, либо по причине невероятности самой этой новости, либо из-за моего материнского чувства, стало для меня так же важно, как и весть о Камале, и навсегда осталось в моих воспоминаниях.

После того как взорвалась мина и враг насторожился, Чамран и его оперкоманда оказались в засаде, устроенной иракцами, и отовсюду подвергались обстрелу.

Тогда Чамран за самое короткое время, какое только было возможно, прорывает кольцо блокады и дает приказ к отступлению, выводя свою группу из опасного места, а в это время, в критических условиях, труп одного из шахидов остается в кольце блокады.

Ребята обрадовались тому, что операция прошла успешно, врагу нанесен тяжелый удар, и, естественно, опечалились из-за потери двоих своих товарищей. Но больше всего тягот и страданий им доставляло то, что тело их друга осталось на территории врага.

Дойдя до штаба, ребята валятся с ног от сильной усталости и идут спать, а когда утром встают на намаз, видят, что место Чамрана пустует.

Поначалу они предполагают, что он пошел делать омовение, или находится за окопом, по ту сторону холмов, и по своему обыкновению занят долгими бдениями, молитвой да излиянием души Богу. Однако нигде не видно ни следа его. И вот, наконец, в предрассветной тьме утра они замечают, как он подходит к штабу со стороны иракских окопов и тащит на себе труп. И только тут они соображают, что после того, как они сами заснули, он сам, имея при себе только один «калашников» и несколько гранат, проделал путь в район боевых действий, чтобы принести обратно оставшийся там труп шахида.

Когда же у него спросили, почему он пошел один, не захватив кого-нибудь еще с собой, то услышали в ответ: он видел, что они устали и заснули. И ребята, уже привыкшие видеть его сопротивление сну и утомлению, не стали спрашивать у него, почему же он не заметил собственной усталости, но спросили, что бы он стал делать, окажись в засаде врага или если бы подвергся атаке с его стороны. В ответ они услышали, что он, видя собственных ребят с их колоссальной мотивацией и стойкостью, которые хотят спать и валятся с ног от усталости, убедился, что враг вообще потерял сознание. Он считал, что любого рода подстрекательства со стороны врага будут маловероятны или едва ли возможны.

Один из друзей Камаля говорил: «Для Чамрана подобного рода поступки были естественными, вполне обычными делами. Но не только я, но и многие другие ребята сталкивались с поразительными делами Чамрана, которые и нам самим были неясны, и из-за своего тщеславия и высокомерия мы находились на краю крутого обрыва.

Когда мы выступали вперед в одной операции, идя бок о бок с Чамраном, не отступая и стоя до последнего, у нас было совершенно незаметное, неуловимое чувство, что нам не так уж и далеко до Чамрана. И именно в этот момент Господь показал нам один пример, чтобы дать нам понять, что мы напрасно так считаем».

Прошу прощения, что отклонилась от темы. Иногда человеку хочется поделиться с другими удовольствием от постижения красоты и величия. Хотя бы даже если эти другие в этот момент думают или ищут что-то иное!

Без промедления, за самый короткий срок, который только был возможен в подобных обстоятельствах, я помчалась в больницу Ахваза. И только войдя и задав самый первый свой вопрос, поняла, что Камаля нет в больнице. По той причине, что несколько часов назад сам Чамран под свою ответственность забрал его и отвез в Тегеран первым же рейсом.

Единственным способом, которым, как мне казалось, можно было унять тревогу, оставалось расспросить докторов, санитаров и даже рабочих больницы, каждого по отдельности, о состоянии Камаля и, сопоставив их слова, достичь истины, уверенности и покоя.

В конце концов, результатом исследования стал следующий вывод: снаряд задел его желудок и вызвал сильное кровотечение.

Больница предприняла все, что было необходимо, для прекращения кровотечения и переливания крови, обследование показало, что нужна срочная операция, но из-за огромного числа раненых, колоссальной очереди, а также ограниченных возможностей и занятости операционной не было назначено время операции. И в это самое время, когда Чамран зашел в больницу проведать Камаля и увидел, какое там скопление раненых, ждущих своей очереди, чтобы попасть в операционную, прямо оттуда связался с аэропортом и договорился с пилотом С130. Он отвез на собственном самолете Камаля и еще семерых раненых, нуждавшихся в операции, в Тегеран. Врачи же, хотя и были весьма этим довольны, но ни один из них не взял на себя ответственность за раненых, получив от Чамрана обязательство и подпись.

В любом случае такая новость должна была внушить мне спокойствие и уверенность или, по крайней мере, убавить тревогу и возбуждение. Но так не вышло. Пока я собственными глазами не увижу Камаля, не уверюсь в том, что он жив, не успокоюсь.

В тот момент самым быстрым способом добраться до Тегерана было – нанять такси целиком на одного человека, водитель которого был бы безбашенным любителем скорости. А просьба и волнение женщины служили лучше всякого повода или объяснения для поездки, смахивающей на полет.

В ахвазской больнице никто не знал, в какую именно больницу в Тегеране решено перевезти раненых.

Да и в самом Тегеране не оставалось ничего иного, кроме обращения в каждую больницу и поименной проверки поступивших по списку.

Несмотря на то, что всю дорогу от Ахваза до Тегерана я копалась в уме, пытаясь отыскать способ, как добраться до Камаля, все было безрезультатно, и на постоянно повторяющийся вопрос водителя: «Где именно в Тегеране?» – я отвечала: «Едем. Я пока не знаю». Но вдруг, уже недалеко от вокзальной площади, я поняла, что найти Чамрана в Тегеране при всех его делах легче, чем искать одно раненого в десятках больниц, ведь я знала его домашний адрес – дом-то находился в нескольких шагах от места его работы.

Я сказала водителю: «Площадь Пастор»[107]107
  Площадь Пастор (и одноименная улица) находятся в центральной части Тегерана. Сегодня там расположена резиденция Верховного Лидера Исламской революции и администрация Президента ИРИ.


[Закрыть] и сразу же заплатила по счету, чтобы не задерживаться при выходе.

Он, не задавая вопросов, выехал с площади прямо на улицу Пастор и сказал: «До какого места мне ехать?»

Я ответила: «До любого места, пока пропускают».

Но все внимание мое было приковано к одному мужчине, похожему на Чамрана, который стоял на краю площади и ждал такси. Причиной тому, что с первого же взгляда я уставилась на него и даже по прошествии нескольких долгих минут не могла поверить, что это и есть Чамран, было то, что он просто стоял на площади и ждал такси. Но одновременно с тем я взволнованно сказала таксисту: «Вы можете поскорее обогнуть площадь?»

Таксист придавил ногой тормоз и с удивлением спросил: «А что случилось? Вы пожалели?»

Я сказала: «Пожалуйста, скорее!»

Я так и не поняла, как и с какой скоростью на такой узкой улице, как Пастор, он смог развернуть свой «Бьюик» так, что через мгновение я оказалась напротив того, кто был так похож на Чамрана.

Я вышла из машины и наобум спросила: «Господин доктор?! Это и правда вы?!»

Одной-единственной его благородной улыбки мне было достаточно, чтобы получить ответ на свой вопрос. Но его ответ и его обращение только усилили мое изумление.

«О, салам алайкум, Зейнат-ханум! Что это вы здесь делаете?»

«Я сначала не поверила в то, что вы и есть доктор Чамран, а теперь и в то, что вы меня узнали!»

Он со смехом сказал: «Упаси Боже, поесть у кого-то хлеба-соли и забыть его!»

Я сконфуженно сказала: «Ну что вы, не стоит, это мелочи!»

И решила сказать открыто: «Господин доктор! То, что я вас нашла, похоже на чудо. Я как раз ехала на поиски вас. Полагаю, что Камаля можно отыскать только с вашей помощью».

Он с той же улыбкой сказал: «Мы с Камалем не потерялись, чтобы нас сейчас отыскали!»

Его взгляд привлек таксист, который вышел из машины и, стоя в двух-трех шагах, ошеломленно смотрел на Чамрана.

Взглянув на него так, словно увидел своего старинного знакомого, Чамран обрадованно протянул ему руку с теплым приветствием.

Ошеломленный таксист после некоторой паузы поздоровался и, словно ударенный током, подскочил, схватил руку доктора обеими руками и нагнулся, чтобы поцеловать ее. Доктор пожал ему руку, обнял его и расцеловал.

Я же сказала, представляя его: «Он так постарался, довез меня сюда из Ахваза. Я ездила в Ахваз на поиски Камаля, и там мне сказали, что вы оказали ему милость, доставили сюда. В какой он сейчас больнице?»

Чамран ответил: «Сейчас скажу». И продолжил разговор с таксистом: «Ну как вы? Все хорошо у вас, здоровье как, в порядке?»

Таксист снова взял обеими руками руку Чамрана и сказал: «Да мы-то никто. Спасибо вам. Повсюду только и говорят, что о вас, ага! Да не судите по мне остальных! Все родные, близкие да ребята из моего квартала на войне. Я сам вынужден подрабатывать на этой машине, чтобы прокормить семерых по лавкам. А иначе что бы было делать в такой час в Тегеране?»

Весь путь от Ахваза до Тегерана этот таксист мучил меня своей болтовней, и чтобы теперь освободить Чамрана и побыстрее самой добраться до Камаля, я сказала, обращаясь к Чамрану: «Господин доктор! Вы, вроде бы, хотели куда-то ехать? Мы вас задерживать не станем!»

Чамран бросил взгляд на свои часы и сказал: «Да, мне нужно ехать, но…»

И он снова продолжал, повернувшись к таксисту: «Вы со вчерашнего вечера все за рулем, и уверен, еще как устали сейчас! Может быть, мне сначала устроить вам место, где можно отдохнуть?»

Таксист сказал: «Благодарю вас, господин доктор! Не будь мы абадановскими ребятами и не будь этой машины – американского «Бьюика», то может быть. Но я сейчас настолько бодр, будто только что проснулся».

Чамран со смехом сказал: «Ну тогда дай мне одно слово, слово мужчины».

Таксист спросил: «Какое слово? Приказывайте мне».

«Где бы по дороге у тебя ни стали слипаться веки, ты отъедешь в сторону и вздремнешь».

Таксист с воодушевлением сказал: «Слушаюсь! Премного вам благодарны за то, что вы столько внимания нам уделяете!»

Чамран снова посмотрел на свои часы и обратился ко мне: «Вы были правы – я поехал бы с вами в больницу, но если захочу выполнить свой долг, то опоздаю на встречу».

Я сказала: «При всей вашей занятости я ничего не ожидаю от вас и не хочу вас обременять. Вы только будьте так добры, скажите название и адрес больницы и поезжайте по своим делам».

Чамран спросил: «Вы знаете, где находится больница “Альванд”?»

И пока я думала и вспоминала, где это, он сказал таксисту: «Я лучше дам вам адрес, раз уж вы проделали сюда путь из Ахваза».

И он терпеливо и точно рассказал, как туда проехать по улице Хафез[108]108
  Улица Хафез – улица в центре Тегерана.


[Закрыть], не доезжая до Хасан-абада[109]109
  Площадь Хасан-абад – находится в центральной части Тегерана.


[Закрыть], и найти это место.

Я сказала: «Тогда позвольте сначала доставить вас, куда вам нужно».

Но он не позволил и даже сам открыл мне дверь машины, чтобы я поскорее села, пояснив: «Я еду в северную часть города, и наши пути сильно расходятся. Так что будет лучше, если вы поскорее приедете к Камалю. И передайте ему от меня привет. Я и сам, иншалла, приеду, повидаюсь с ним».

Я спросила: «А каково было его состояние, по-вашему? Рана его не серьезная?»

Он сначала ответил сухо и решительно: «Все в руках Божьих».

А потом на лице его появилась его всегдашняя улыбка, и он сказал: «Тот Камаль, которого больница от нас получила, был веселее и радостнее нас с вами».

Но мне никак не забыть того, что, едва он произнес эту фразу, улыбка сбежала с его лица, он горестно вздохнул и сказал: «Дай-то Бог, чтобы люди знали цену этим ребятам».

Что хотел сказать этими словами Чамран, я поняла, войдя в больницу. Конечно, будет правильнее сказать, что я вообразила себе, будто бы поняла. Чем больше времени проходит с тех пор, тем больше я замечаю, что тогда не понимала истинного значения его слов.

Когда я назвала имя и приметы Камаля женщине в справочной и попросила сообщить мне отделение, этаж, номер его палаты, она спросила: «А вы его мать?»

И с такой издевкой, с таким злорадством она это произнесла, будто Камаля застали на месте преступления, и вот теперь его безответственная и беспечная мать пришла униженно просить за него и внести залог.

Несмотря на то, что я горела нетерпением увидеть Камаля, я не могла так легко пройти мимо столь явного оскорбления. Притом что я считала обязательным считаться с ее возрастом и чтить его, настолько она была намазана-накрашена, что ей нельзя была дать меньше шестидесяти.

Я попыталась справиться с собой и невозмутимо и сдержанно спросила ее: «То есть, по-вашему, я должна чувствовать унижение из-за того, что являюсь его матерью?»

Ее попытка обосновать свои слова привела лишь к тому, что скрытое между строк стало лишь еще отчетливее.

Это как раз и было тем, чего я желала и одновременно боялась.

Вы наверняка думаете про себя: «А какое отношение это имеет к Камалю?»

Этот вопрос месяц-два назад занимал все мои помыслы, но я так и не нашла на него ответа. Сейчас же, когда вы слышите всю историю в деталях, возможно, даже сможете отыскать ответ на него.

Если это и было недоразумение, и я заблуждалась, судя по ее тону и словам, но на мой вопрос, должна ли я как мать воина чувствовать унижение или нет, она ответила только: «Я, конечно, не считаю вас виновной».