Текст книги "Грядет еще одна буря"

Уж очень много церемоний! Я-то ведь ничего в ответ не сказала. Думала: что бы ни ответила – это будет знаком того, что я всерьез восприняла ее слова. А вот ты, если помнишь, сказал: «Если она – хозяйка в этом доме, тогда кто же вы?»

И для того, чтобы ханум больше не церемонилась, я не дала ей ответить. Сама протянула руку и сказала: «Хозяйка этого дома – она. А то, что она изволила сказать, была шутка. Если по правде, то я была невольницей, а она меня выкупила и освободила. Но как бы ни выпроваживала, я не уходила и так вот и осталась у нее на руках».

Ты удивленно сказал: «Но ведь рабы и все эти дела были тысячу лет назад!»

Я ответила: «Да, верно, это более-менее относится к тем годам».

Ладно, ты сам там был и все это слышал. А то, что не слышал, – это мои слова, что сказаны были у тебя за спиной. Ты пошел умыться, а ханум подошла ко мне и тихонько спросила: «Ну, и как он?»

Я со смехом сказала: «С самого начала думала – шутите вы!»

Ханум очень серьезно ответила: «Почему ты так думаешь? Это дело серьезное!»

Я сказала: «Но это же еще ребенок!»

Прости, милый Камаль-ага! Душой твоей клянусь, насколько ты мне дорог, я не имела в виду обидеть тогда тебя или оскорбить. Ведь вполне естественно, что я представляла себе в качестве мужа зрелого мужчину, а не юнца, у которого на губах еще молоко не обсохло, ведущего себя так наивно, по-детски! Если бы ты был на моем месте, разве не опешил бы?

Нужно сказать, что на это моя ханум так ответила, что я рот свой наглухо закрыла.

Она сказала: «Я ведь тебе говорила уже – жених, что будет жить после свадьбы в доме жены! А у такого жениха никаких других задач нет, кроме как быть женихом, что будет жить в доме будущей жены. И из-за чего ты волнуешься?»

Ты, может быть, спросишь меня, почему за те три года, что мы жили вместе, я и словом не обмолвилась, а сейчас ни с того ни с сего снова пересказываю ту историю? Во-первых, человек, у которого есть и мелкий должок, и большой, сначала должен выплатить тот долг, что побольше, чтобы бремя свое поскорее облегчить, а потом уже пойти отдавать все личные и малые долги.

У меня же настолько тяжелое бремя долгов, что если бы я не собиралась отправиться в этот путь, то сейчас бы не говорила с такой откровенностью о своих долгах. Особенно потому, что, пока дело дойдет до родных и близких, то долги им отдают уже в последнюю очередь.

И во-вторых: уже позже, когда подвернулась мне такая возможность, я заглянула тебе в глаза, и из-за ясности и бесхитростности, что увидела в них, так тебя потом добром поминала да расписывала перед ханум, что, по-моему, Бог пропустил мимо ушей ту напраслину, что я возвела на тебя в первый день. Конечно, правильнее было бы, если бы я однажды все это и тебе сказала, но в той мирной и ясной атмосфере, что между нами была, я боялась тебе сказать – а вдруг, не дай Бог, если упомяну об этом, слова мои омрачат твое чистое и наивное сердце.

А сейчас, раз уж мы дошли до этого места, должна тебе сознаться в кое-чем еще. Разве что говорила тогда, когда льстила тебе. Но никогда так откровенно об этом не говорила – те два года ты считал, что я тебе милость и внимание оказываю, спасаю тебя от одиночества. На самом деле, если и не скажу так, то переиначу – то спасение взаимным было. Если захочу пояснить, что имею в виду, то надо вернуться на много-много лет назад и кучу всего рассказать тебе.

Но если коротко, то до твоего прихода я совсем забыла, что я женщина. Настолько разные проблемы завладели моим сердцем, что я уж начала забывать о том, что я женщина. Ведь быть женщиной – это целый мир.

Мы, женщины, наверное, отличаемся от мужчин тем, что некоторые вещи можем на какое-то время предать земле, но притом подспудно хранить их в свежей и сочной земельке.

Это как виноград, который мы в своей деревне осенью собирали, а зимой, как из-под земли вытаскивали, – до чего же он свеж и сочен был, будто только что его с веток собрали.

В этом мире я мужа своего рядом совсем недолго видела и уж никак не думала, что Господь меня в такую краску вгонит еще раз, – я-то уж готовилась дать отчет в том мире.

Думаю, что еще больше словами своими сбиваю тебя с толку! Но знаешь, когда-то в моей жизни возникла одна проблема, которая меня на обе лопатки положила. Но Бог сжалился надо мной, и тогда я вспомнила слова своего отца. Он говорил: «Всегда старайтесь с Богом дела свои вести!»

Господь же сказал: «Великий и Могущественный никогда не останется ни перед кем в долгу».

Ты теперь понял, что я хотела сказать. Вот то, о чем я думала: если Господь захочет оказать милость, то вознаградит в той жизни, однако Он явил пример еще в этом мире, дабы не думали мы, что Он в долгу перед нами.

Не думаю, что все-таки смогла донести до тебя свою мысль. Говорила же тебе – не под силу мне это. Ну да ладно. Перехожу к той теме, которую обозвала завещанием.

Все мое завещание, или просьба – всего в двух словах. Хотя если получится больше двух слов – знай, что это из-за моей безграмотности. Тот, кто грамоте должным образом обучен, у того непременно два слова, а не три. Многие люди только затем и говорят, чтобы прикрыть свою безграмотность, не ведая о том, что, если промолчать, больше скрыть можно.

Говорить много – только Богу подобает, а уж вершить дела – вообще не имеет конца и края. Как и тем, кто к Богу близок – подобно Пророкам и Имамам. А простому люду не подобает так много говорить. Ты уж прости меня, что я так много болтаю о немногословии.

Но ты, конечно, можешь списать мое многословие, безграмотность – это, само собой, к моему же удовольствию – на что-нибудь другое. Ты ведь видел, если два человека хотят на время расстаться, сколько всего друг другу говорят в последний миг. Только Господа нельзя назвать многословным. Да и потому только, что не всегда так бывает в жизни у людей. Когда в путь отправляются, они просто вынуждены поведать друг другу и о прошлом, и о будущем своем. Ну а теперь поговорим о тех двух словах, что хочу я перед последней своей дорогой передать тебе, каких бы мук они мне ни стоили.

Хочу вот о чем сказать – ты должен ценить эту ханум, то есть Зейнат Садат, и, пока можешь, благодари Господа за такой дар тебе. Сколько нужно человеку в жизни своей стучать в разные двери да пороги обивать, пока под конец он не встретит такого благородного и великого человека?! А может, и не встретит!

И знай также, что этот дар был нам дан без всяких усилий с нашей стороны, и мы за него не воздали должное, не отблагодарили Господа.

Я впервые увидела ханум одной темной ночью, когда под машину попала. Но не в таком я была состоянии, чтобы узнать ее. Поэтому я просто шла мимо нее. Потом уже, когда смогла рассмотреть ее, поняла, что так просто нельзя пройти мимо такой куколки.

На ней было платье, что ничего не скрывало. Однако такой свет исходил от всего ее существа, что приковывал к себе глаза любого. То ли это был свет оттого, что она – часть потомства рода Пророческого, то ли от чего-то другого, но настолько он привлек меня к себе, что я сказала Господу: «О Всеблагой, не разлучай меня до конца жизни с этой прекрасной рабой Своей!»

Да буду я жертвой за тебя, Господи, что не дал Ты мне в грязь лицом ударить перед этой рабой Своей.

Конечно, была и такая возможность, что я покажусь ей какой-то домработницей-деревенщиной, что вытянула свой счастливый билет и наткнулась на целый клад. И ей следовало крепко вцепиться в него, чтобы не выпустить из рук.

Но важнее всего то, как там, наверху, на это посмотрят, а то, что замечаешь здесь, на земле, не так важно. И Господь, вручивший мне этот клад, знал, что ценность этого мира для меня – не больше фуража для скота.

Представляешь, когда были сказаны эти слова?! Еще в ту эпоху, когда ханум, по ее же выражению, оборвала все отношения с Богом. То есть тот свет в ее глазах, что привлек меня к себе, еще раньше был накоплен в ней. Но он был, и его столько было, что он влек к себе.

Раз уж это сказано сейчас, дай-ка я тебе кое-что скажу по секрету. Но только о том, что ты это от меня услышал, чур, молчок! Потому как если в День Расплаты меня спрашивать станут: кто это тебе такие слова передал? – мне ничего другого не останется сказать в ответ, кроме того, что я сама это придумала. То будет только начало возмездия мне.

Скажи-ка мне теперь, что это за слова такие?!

По-моему, Господь Бог многих из голубков своих, которых очень любит, отпускает на несколько дней полетать да порезвиться, насытиться парой зерен с помойки, да чтобы их какой-нибудь охотник обвел вокруг пальца, да пораниться камнями, что дети в них бросают, подрожать от холода, поскитаться без крова, чтобы они на шкуре своей испытали, что там, снаружи, нет ничего такого.

И когда голубки эти вернутся к Господу своему, больше уже ни за какие коврижки от него не улетят. Те, которые не улетали, возможно, иногда и станут помышлять о том, как там, снаружи. Те же, что уже побродили по свету и вернулись, целиком и полностью будут сосредоточены на своем хозяине.

Иногда бывает, что некоторые из них испытывают стыд и тоску по напрасно прошедшей жизни и галопом пускаются в бегство, да так, что за ними никто не угонится.

Ханум моя тебе наверняка говорила, в какой семье она выросла, кто были ее отец с матерью, каких великих людей она встретила в детстве и отрочестве, сколько проповедей слышала, сколько всему выучилась, сколько всего наслушалась.

И если бы она теперь решилась сама пойти по тому естественному для себя пути, то стала бы хорошим или очень хорошим человеком, но неизвестно, насколько бы смогла ценить то, чем обладала. Однако самая большая заслуга в достижении такой степени величия и благородства принадлежит тем нескольким дням, когда она отошла от собственного «я». Словно рыбка, которая волей-неволей оказалась на берегу и бьется жабрами о землю; когда же ее вернут обратно в воду – насколько больше всех остальных она станет ее ценить!

Я не отрицала то огромное влияние, которое оказали на ханум ее чистое происхождение, молоко ее матери, честно заработанный хлеб, честность, прямота и самоотверженность ее; без этого ей не дано было бы достичь таких высот духа. Но когда девятнадцати-двадцатилетняя девушка по любой причине: из-за гордости за свою красоту и приятный голос, или из-за общения с низкими, недостойными людьми, или из-за всего этого сразу, покидает вдруг университетскую скамью – она изучала социологию – и становится певичкой в кабаре, отворачивается от Бога, то стоит посмотреть на то, как такой человек вернется к нему обратно. Как говорили древние мудрецы – тот, что упал на землю, гору свернет.

Однажды, когда ханум то ли из любезности, то ли из-за симпатии ко мне меня похвалила, я сказала ей: «Ханум, если я корова из железа, то вы сами – трактор, если я – старенький, разбитый «Жиан», то вы – последняя модель новой быстрой машины».

Ханум такой ответ мне дала, что он потряс меня: «Сделаем невероятное предположение, что это так. Тот ветхий «Жиан», у которого заведен мотор, едет, и туда, куда ему надо, он все-таки приедет, а вот та новенькая, последней модели машина, у которой аккумуляторный шнур порван, стоит на обочине, словно труп. Хоть тысячу лет пройдет – она с места своего не сдвинется».

Ты сам это все слышал – и потому лучше всех мог рассудить, что если бы ханум не чувствовала, что настолько отстала, смогла бы за раз преодолеть сразу десять ступеней выше?

Не думай, что я говорю о тех чудесах, которые моя ханум иногда творила. По сравнению с величием и благородством ее души такие дела – банальные, детские пустяки.

Это все к тем временам относится, когда она кому-то хотела протянуть руку помощи или потрепать за ухо.

Я имею в виду – она была выдернута с корнем из этого мира, то есть ногами на земле стояла, а головой в небо упиралась. Таких жемчужин только днем с огнем искать. Потому я и говорю тебе – цени ее.

Ты, может быть, и скажешь: «Я и так ее очень люблю, как же мне ее еще больше ценить?!»

Знаю, что ты любишь ее. Но имею в виду не только любовь, но еще и использование ее. Ты, может быть, скажешь: «Я ведь все эти три года был весь внимание ко всему, что она скажет, каждое слово ее ловил».

Правильно, но я имею в виду не только слова. Многие слушают то, что говорят великие люди, но вот жить рядом с ними, испытывать на себе влияние их – это совсем другое дело.

Пусть в том, что я говорю, полно ошибок – спиши все на мою необразованность. От меня не стоит ждать того же, что и от ученого.

Настолько я необразованная, что если бы на твоем месте была, не выпускала бы ханум ни на минуту, чтобы отправиться на другой конец света учиться на доктора. Ох, позор на мою голову. Ты этого от меня не слышал!

Если ханум прослышит про то, что такие слова изо рта моего выскочили, не дай-то Бог, обидится.

Сейчас же нужнее всего, чтобы ты зубами вгрызся в гранит науки и порадовал ханум.

Ладно, что прошло – то прошло, я могу теперь тебе сказать, что в момент твоего отъезда я причитала и горевала не из-за расставания и тоски по тебе, а из-за того, что мне жаль было, что ты с ханум расстаешься.

Что прошло – то прошло, я говорила о том, как ты можешь ценить ханум.

Видишь ли, большинство людей, что не поклоняются страстям, порвали веревку, за которую их привязал к себе шайтан, и кинулись в объятия Божьи, то есть как-то, идя прямым путем, они достигли Бога и сделали это не только по милости Божьей, у них был для этого еще какой-то повод.

Скажем, к примеру, в подходящий момент они приняли самое важное для себя решение, или безупречно прошли через сложное испытание, или затеяли какое-нибудь доброе дело ради Господа, или прибегли к помощи одного из прекрасных имен Господа, или попросили какого-нибудь праведного человека помолиться за них Богу. Но даже если ничего из этого не было, было у них в жизни по меньшей мере хоть какое-то доброе качество или стремление, раз они заполучили такой повод. Как Хурр[71]71
  Хурр ибн Йазид Рияхи возглавлял отряд в тысячу воинов, преградивший путь каравану Имама Хусейна (А) у города Кербелы. Изначально Хурр был противником Хусейна и вместе со своим отрядом держал в окружении силы Имама. Однако затем, в день Ашура, он раскаялся в своих деяниях и перешел на сторону Имама Хусейна (А), сражался за него и принял мученическую смерть. По преданию, Имам Хусейн своими руками перевязал голову смертельно раненного Хурра.


[Закрыть], спасенный при Кербеле благодаря своей обходительности.

Но наша ханум – насколько я смогла это понять своим недалеким и слабым умом, – настояла для себя бальзам из сорока трав, да еще и нашла коврик пророка Сулеймана[72]72
  Коврик пророка Сулеймана – полумифический коврик, на котором мог летать пророк Сулейман (прообраз сказочного ковра-самолета).


[Закрыть].

Если, допустим, ее благородная цель приведет к спасению какого-нибудь человека, то наша ханум даже с небольшим запасом такого товара выйдет на базар. К примеру, одним из таких товаров служит ее честность. Веришь ли, я в своей жизни ни разу от нее вранья не слыхала! Даже тогда, когда она еще арак пила, – чего только по пьянке не рассказывали! Про нее же всегда говорили: у нее что на сердце, что на языке – все одно.

Еще тогда, при всей своей необразованности, я поняла: эта ханум – настоящая жемчужинка, только песком затертая. Но поняла я это не по собственному знанию дела, а по тому сиянию, что от нее исходило.

Ну а теперь, на пороге расставания попрошу тебя о самом главном: сосредоточь все свое внимание на ханум.

Что за странная вещь пришла мне сейчас в голову! Это ведь то же самое, что поручила мне ханум в отношении тебя! Еще в первый день, когда привезла тебя к себе домой. Она сказала тебе: «Простите, что у нас так мало места и вы с Маш Хадидже в одной комнате будете жить».

Ты сказал: «Нужно извиниться перед ней, что я ее немного потесню».

Ханум со смехом сказала: «Я уже раньше за нас извинилась перед ней!»

А когда ты ушел в комнату привести в порядок одежду и разложить все, что ханум тебе купила, по местам, она мне сказала: «Сосредоточь все свое внимание на этом юноше. Со всем своим пылом, симпатией и талантом. Ты уже как в тисках побывала, и я хочу, чтобы ты стала ему и женой, и матерью. Я же постараюсь заменить ему и отца, и мать.

Если отец найдет его – убьет. Ты же сможешь оживить его.

Если можешь в своей жизни оживить хоть одного человека – то словно оживишь целый мир со всеми людьми в нем.

Это не мои слова. Это из Корана – Божьи слова.

Я же буду вам обоим верным и преданным слугой.

Если я верно все поняла, ни одному из детей покойного Хадж Ахмада Мусави не суждено вступить в брак.

Возможно, мне суждено было все свои материнские чувства отдать этому ребенку. Постараюсь всем существом своим. Всей душой, всем сердцем своим, словно это мой собственный ребенок».

И тут спазм сжал ее горло. Со слезами на глазах она спросила: «Ты готова?»

Я ответила: «Так вы об этом меня спрашиваете, ханум?! От той, которая, вы твердо убеждены, горой за вас стоит, будь вы верующая или безбожница! Окажетесь вы в раю иль в аду!»

«Да, уверена, что ты готова».

Я сказала: «Есть одна вещь, однако, которую я должна прямо здесь прояснить вам, чтобы не говорили про меня в сердцах: она тупая, ничего не поняла».

Ханум опешила от удивления и спросила: «То есть?! Что ты должна прояснить?!»

Я сказала: «Это уже не первый раз, когда вы совершаете подобный поступок». И чтобы ханум не хватил удар от таких странных слов, я тут же, без промедления, пояснила: «Я своими глазами уже раз сто замечала, что вы делаете что-то ради кого-то и объясняете это тем, что будто бы тот человек вам услугу какую-то оказал и вы ему обязаны.

И сейчас вы как раз беду несете на мою голову. Милая вы моя! Ну разве я вру?»

Ханум рассмеялась, а затем, как и всегда, ущипнула меня за руку и сказала: «Ну конечно же врешь, шалунишка!»

Все верно – я слишком увлеклась разговором, но зато от него была некая польза. Во-первых, стало ясно: слишком много слов, сказанных мной, – показатель того, насколько я необразованна. О, насколько же!

Во-вторых, открылся еще один номер, что затеяла ханум! И когда захочешь извлечь этот клад из недр, будь осторожен с тем, какого рода вещь тебе попадется.

В-третьих, и это поважнее всего сказанного мной ранее: не дать тебе умереть с голоду – вот в чем задача милого Боженьки-хитреца.

В этом мире из каждого дела по тысяче результатов выходит. Мы же в своей жизни лишь четыре из них способны понять. Все остальные – до Судного дня будут ждать, да и там либо дано нам будет понять их, либо не дано.

И если Господь сделал что-то такое, мудрость чего мы в этой жизни не постигли, не стоит нам торопиться да горячку пороть. И глазом моргнуть не успеем, как настанет День расплаты, покровы отдернутся и раскроются секреты. Смотри-ка! И раньше писали завещания, и мы тоже пишем.

Отец мой покойный, земля ему пухом, говаривал: «Идеальное. Лаконичное. С пользой». Теперь вот завещанию его дочери недостает этих трех качеств.

Раз уж так вышло, остальное изложу только в двух-трех фразах.

Если стремишься к счастью, удаче и воздаянию добром за все, попытайся понять своих мать с отцом! Всем своим существом и без всяких условий. Знаю, что ты внимателен к маме Амене. Она это заслужила по праву, и даже сверх того. Но я имею в виду нечто большее: отца твоего. Но не ради него, а ради себя самого.

Уверена – однажды ты поймешь мои слова. Боюсь только, что настанет тот день совсем не скоро! К примеру, где-то, где совсем о том не ведаешь, у тебя попросят показать от отца разрешение.

Да прости всем нам, Боже, прегрешения наши, да заслужим мы довольство Твое! Потом да возьмет Он нас за руку и не откажет нам.

Амин! Господь обоих миров.

Хадидже Вали Пур

* * *

Здравствуй, моя милая Мази с бескрайним, как море, сердцем!

Вот что могу сказать официально: «Соболезную», или: «Дай-то Боже, чтобы это горе было для вас последним», или: «Желаю вам долгих лет жизни», – но давай же пропустим всю эту насмешку над кончиной Маш Хадидже… или нет, до того как пропустим, позволь мне поставить здесь нечто вроде скобок и пояснить – почему же все-таки это насмешка.

По правде говоря, еще с детских и отроческих лет всякий раз меня зло брало, когда я слышал выражение «Дай-то Боже, чтобы это горе было для вас последним» – то самое, что у меня самого сейчас наготове по всем правилам этикета; «вежливое проклятие». Но тогда я еще называл его «прополощенное ругательство». А когда меня с удивлением спрашивали: «И что это такое?! Разве бывает ругательство прополощенным или непрополощенным?» – я отвечал: «Конечно же, бывает! Непрополощенное – это такое: “О Боже, хоть бы он раньше всех своих родных и близких свалился и копыта откинул!”»

Конечно, из-за ста таких слов, что гроша ломаного не стоили, все стали звать меня «сумасшедший» и считать, что меня надо на цепи в тюрьме держать.

Прости! Это пояснение было необходимо только для того, чтобы не осталось никаких недоразумений. А теперь давай-ка помоги мне закрыть эти раскрытые скобки.

Я говорил, что кончина Маш Хадидже была такой же загадочной и необычной, как и вся ее жизнь, и это вызвало во мне удивительные чувства и реакции, подчас полностью противоположные друг другу, – в отличие от смерти других людей, которые вызовут у тебя лишь сожаление, даже если настоящее искусство проявят.

Как явствует из тона твоего письма, ты и сама была охвачена подобными противоречивыми чувствами.

Теперь я сжато и кратко укажу на некоторые из своих разнообразных чувств. И если ты обнаружишь, что они похожи на твои собственные, то спиши это на счет нашего единодушия и сочувствия. Если же заметишь, что все это – вздор, то отнеси к периодически повторяющемуся у меня безумию.

1) Я обрадовался, но не кончине Маш Хадидже, а тому, как она умерла.

Конечно, радость моя особого рода и отличается от радости других. Она больше подходит птичке, которая видит, как другая птичка поднимается ввысь в своем полете, простирая к небу крылья.

И если окажется, что у той птички, что наблюдает за другой, нет таких недугов, как слепота, жадность, зависть, то, как правило, ей следует наслаждаться и радоваться, глядя на то, как ее товарка взмывает, летит, набирает высоту и спускается.

2) Я позавидовал ей белой завистью. Имею в виду такую зависть, когда печалишься о собственных недостатках, а не из-за успехов других людей.

Какую же чепуху я уложил в рамки лаконичности! Ладно, это и есть смысл белой зависти. То есть это уже и не зависть вовсе!

(Да буду я жертвой твоей за то, что у тебя такой бестолковый сын!)

Жизнь Маш Хадидже – само собой, предмет зависти. И ее смерть реально вызывает белую зависть.

Прочитав твое письмо, а затем завещание Маш Хадидже, я сказал Господу: «У меня нет способностей, чтобы вести такую же жизнь, как Маш Хадидже, но я мечтаю так же, как она, умереть. Ты сам устрой это».

3) Я устыдился. За себя, за свою жизнь, что прошла, за потраченное впустую время, за то, что вместо стараний и рвений только и занимался, что роптал да требовал, ныл да причитал.

Того, что не видел того изобилия, которым обладал, для малейших недостатков и неудач придумывал пространные причины и обоснования своего застоя, бессилия и слабости. Тогда как такие люди, как Маш Хадидже, в подобных обстоятельствах смогли – по твоим словам – построить из несчастий и лишений трамплин для себя, взлететь и устремиться ввысь.

4) На меня очень это подействовало, я сильно плакал, и не из-за смерти Маш Хадидже, которая была для нее лишь переходом от трудностей к покою, от усилий к награде.

Я жалел самого себя, плакал над собственным положением: почему так поздно понял ее и почему не усвоил у нее ни одного урока за те три года, что прожил рядом с ней. Ведь я много лет просил Господа дать мне на моем жизненном пути кого-то возвышенного, кто близок к Нему, чтобы я мог вблизи увидеть все неровности и рытвины на пути. Милая Мази! Помолись и ради исполнения этого моего желания тоже, пожалуйста!

И помолись также на тот случай, если Господь дарует нам сокровище, то пусть даст еще и проницательные глаза, чтобы мы распознали его и поняли.

5) Мне взгрустнулось. Оттого что ты осталась одна. Оттого что потеряла ближайшую и лучшую свою подругу, наперсницу. Я пытался поставить себя на твое место и прочувствовать, понять всю глубину твоего горя от этой потери. Думаю, я в немалой степени постиг остроту твоей трагедии. Настолько, что умолял Господа всем своим существом наделить тебя выдержкой, покоем и крепким здоровьем.

Да продлит Господь твою жизнь, моя добрая и милая мама Зейнат!

Однако ты права (потому как честный ответ – правильный), что не посвятила в это дело маму Амене. С ее головными болями чем дальше она будет от такого рода проблем, тем лучше для нее. Я, со своей стороны, также приложу все усилия для того, чтобы сохранить все в тайне.

В том числе в первом же своем письме к маме Амене я откровенно отметил: «Если ты думаешь, что Маш Хадидже умерла, то ошибаешься! Нет, она еще как жива! И если любой из тех, кто не может язык за зубами удержать, донесет тебе о ее смерти, пусть сам же и умрет!»

(Да буду я снова жертвой твоей за то, что у тебя такой бестолковый сын, милая Мази!)

Полностью отсталый

18.3. 1357[73]73
  Соответствует 08.06.1978 г.


[Закрыть]

Лос-Анджелес

Очевидно, согласно обычаям этикета и заботы о переданной на хранение вещи, завещание Маш Хадидже ты не видела и не читала. И потому я сохранил для себя одну его копию, а оригинал отослал обратно тебе, чтобы в энный раз доказать – Камалю нечего скрывать и утаивать от милой Мази, своего солнышка и луны.

* * *

Здравствуй, мой Камаль!

Как всегда, желаю тебе здоровья, известности и доброго вознаграждения.

Хотя я и взяла с тебя обязательство, что ты до окончания своей учебы ни ногой в Иран, однако сейчас вынуждена взять те свои слова обратно, освободить тебя от обязательства и попросить тебя вот о чем.

Если есть у тебя возможность получить в университете отпуск, приведи в порядок свой учебный план и приезжай на несколько дней в Иран.

Зачем? Потому как, полагаю, на сегодня ты уже достаточно знаний получил по своей специальности, чтобы кое-что сделать для мамы Амене и спасти ее от этой нескончаемой беспощадной боли.

Разве не было твоей целью получить данную специальность ради помощи маме Амене? Если ты захочешь потерпеть до последнего, до получения диплома, боюсь, будет поздно. К тому же мама нуждается в твоих способностях, знаниях по специальности и диагнозе, а не в клочке бумаги – твоем дипломе. А то лечение, что было на расстоянии, до сих пор безуспешное, не приостановило прогрессирование болезни.

И поэтому приезжай как можно скорее и сделай все, что сможешь.

Джалаль и Джамаль все подготовят для твоей поездки. Только сообщи о времени своего приезда в Тегеран.

Жду твоего приезда.

Скучающая и ждущая Мази

3.12.1357[74]74
  Соответствует 22.02.1979 г.


[Закрыть] Тегеран

* * *

Здравствуй, милая Мази!

Твои слова, сказанные мне в утешение в Тегеране, я позабыл, а к твоим наставлениям и рекомендациям в двух-трех последних письмах был невнимателен.

Я получил диплом, поверил и совсем не ожидал, что мама Амене вечно будет жива. Но только не смерть мамы Амене, а ее покорность меня огорчает, лишает сил. То, что кто-то всю свою жизнь терпел то боль, то притеснение, в тот самый момент, когда появилась надежда на улучшение, покидает этот мир. По-твоему, это не прискорбно?!

Согласен – ты теперь самая одинокая и печальная. Но зато у тебя не было перед ней невыполненных обязательств, чтобы сейчас в дополнение к страданию и скорби прибавились угрызения совести. Те усилия, что ты прилагала несколько лет, не прошли впустую.

Меня сбивает с ног это ощущение, что все вдруг стало напрасным, а уж мучения и боль утраты – само собой. Раз ты взвалила себе на плечи бремя всех моих усилий и забот, то, конечно же, тебе лучше других дано понять, что я чувствую.

Подумай: такой долгий и изматывающий путь, когда ты уже почти на финишной прямой и вдруг видишь – все твои усилия были напрасны, а планы – пошли ко дну. Это прямо как в тот момент, когда ты уже почти взобрался на вершину и ни с того ни с сего скатываешься вниз.

Не сомневаюсь, что специальность моя, приобретенная благодаря твоим вложениям и терпению, послужит для исцеления других матерей.

Но после Господа только ты знаешь, что еще в самом начале пути желание как можно скорее вылечить маму Амене послужило тому, что я целиком посвятил себя освоению знаний и опыта и не думал ни о чем ином, кроме как о получении специальности, запретив себе отдых и покой, перескакивая через две ступени все выше и выше к цели.

Веришь ли, совсем уж под конец я обрел уверенность в том, что понял, в чем проблема мамы Амене, и даже нашел способ вылечить ее!

Диагноз, который поставили ей врачи в Иране, когда при обследовании первоисточника возникновения болей дошли до нервов, был верным, однако они не обратили внимания на то, что даже самые лучшие и эффективные лекарства не только не действуют на пациента в неизолированном пространстве, но и оказывают побочное действие, особенно химические препараты, такие как нервно-успокоительные таблетки, усугубляя состояние пациента и вызывая новые осложнения.

Я принял твердое решение приехать в Тегеран после последнего экзамена в прошлом семестре и любым способом вывести маму Амене из стрессового состояния, а если по правде – украсть ее и привезти сюда.

Готовя этот замысел, я был уверен в двух моментах: во-первых, что ты согласишься, и, во-вторых, в том, что мама Амене сможет полностью пойти на поправку в течение шести месяцев. Но так не вышло, и главным фактором, почему не вышло, было мое неумение.

В одном из своих писем несколько лет назад ты писала: «Не каждому выпадает сослужить добрую службу для своих родителей, в этом деле Господь должен помочь».

И вот теперь я всем своим существом ощущаю собственное неумение и невезение. Конечно, все, что ты написала в последнем своем письме, я выполняю ради того, чтобы порадовать и возвысить ее душу: начиная с чтения Корана, молитв и просьб к Всевышнему до подаяний и трат на благотворительность. И надеюсь, что все это дойдет до ее души и компенсирует некоторые из моих пороков (одновременно я вложил с данной целью в конверт тысячу долларов – ты лучше меня знаешь, как можно ими распорядиться. Уверен, что моя милая Мази лучше, чем кто-либо другой, знает пути и связи с миром, что по ту сторону!).

Мне сейчас как никогда требуются молитвы твои за меня, милая Мази! Целую твои ручки и ножки.

Полностью в тоске

12.1.1358[75]75
  Соответствует 01.04.1979 г.


[Закрыть]

Лос-Анджелес

* * *

Здравствуй, милая Мази!

Из-за скорби, что на душе, не удалось нам с тобой поговорить так, как следовало бы, на две темы ни во время моего недолгого пребывания в Тегеране, ни в предыдущем письме. Изложу все так, как должно.

Одна из этих тем – то, насколько я тебя люблю и дорожу тем, что ты есть, и благодарю Господа за тебя; вторая же – то, что невыносимо мне больше быть так далеко от тебя и от революции в Иране.

Мне страшно захотелось возвратиться в Иран после стольких лет и снова начать жить подле тебя и народа, ставшего таким милым и любимым; – настолько захотелось, что дальнейшее мое пребывание здесь и продолжение учебы стали и впрямь невыносимыми.

К твоему сведению: единственное, что меня прочно удерживает здесь, связывает по руками и ногам – это то, что: