Текст книги "Опасные связи. Зима красоты (сборник)"

Мои раздумья прервал звонок Полины. Они с Элен покидали домик в Сен-Манде и перебирались в четырехкомнатную квартиру в Марэ[113]113
  Марэ – квартал в черте Парижа.


[Закрыть]. «Приезжай, выбери себе картину, – сказала она, – мне, правда, трудно с ними расставаться, но надо привыкать. Американские покупатели шуруют вовсю, они организовали выставку-продажу, чтобы заморозить цены, я-то знаю эти штучки; Рашель наверняка отказалась бы от подобных махинаций, но мне уже на все наплевать, я больше не в силах смотреть на них, просто не в силах. Каждый раз начинаю реветь, и каждый раз меня выбивает это из колеи на целый день. Керия, я больше не могу!»

Она говорила без остановки, не давая мне вставить ни слова; наконец я заорала в трубку: «Да замолчи ты, черт возьми, я еду!»

Сердце мое бешено билось. Когда зазвонил телефон, я подпрыгнула от неожиданности и… услышала в трубке истерический голос Полины… не тот голос, который я ждала.

Барни привез меня из Германии две недели, нет, пятнадцать дней назад, и с тех пор пятнадцать веков наваливались на меня каждое утро невыносимым гнетом, невзирая на работу, невзирая на Изабель, невзирая на письмо Диэго и визит madre. Я словно сорвала в январе оливку с ветки – вкусную, переспелую… а, собственно, для чего она спела, неужто для такого же одиночества, как раньше? Стоило менять себе физиономию, если не изменились ни душа, ни сумрачное нетерпение, одолевающее меня при каждом мужском взгляде!

Диэго захлебывался от упоения. Я ровно ничего не понимала в его рассказах о тамошней жизни; каждый эпизод тонул в восторженных отклонениях: он буквально ВЛЮБЛЕН в гасиенду; он намерен строить склад-холодильник; он ОБОЖАЕТ здешний народ, людей приезжает все больше и больше, вот уже два века «Жунсао» – их маяк, их путеводная звезда; внедрять холодильные установки в здешних местах – истинное мучение, но все равно, сюда нужно ехать, он уверен, что работа найдется для всех; Барни пишет, что я настоящая стерва с гадючьим характером: что ты ему сделала, этому бедняге? Местные женщины изменчивы и зыбки, как дюны; их тела нежны до слез, они поют, они танцуют; кухня здесь однообразная и тяжелая, но холодильники все это переменят, а Барни трудится, как вол, он потрясающе деловой тип, пообещал мне целый десяток холодильников по бросовой цене, а какие красотки разгуливают здесь на плантациях сахарного тростника! Барни отлично танцует, девчонки от него просто без ума!

Письмо завершалось раздраженной фразой: ты даже не удосужилась объяснить ему, что зарабатываешь на жизнь переводами для фирм по импорту-экспорту!

Можно подумать, это кого-то интересует; можно подумать, что перевод на четыре языка инструкции по пользованию японским вибромассажером являет собою повод для восторгов!

Ну а madre – та высказалась куда более определенно: «Ты ОПУСТИЛАСЬ до какого-то торговца железным ломом! Вспомни, дочь моя, ты ведь из рода Хагуэносов…»

Не могу понять, почему я до сих пор щадила их – ЕЕ Хагуэносов.

– Когда входишь в семью с помощью двойного взлома, желательно помалкивать. Ты вышла за старика ради Имени, а за молодого – ради мошны старика, так ведут себя только шлюхи. Я всего лишь ваша дочь, madre.

Она замкнулась в непробиваемом достоинстве, всю смехотворность которого я наконец-то разглядела. Я вежливо открыла ей дверь. На площадке (уж к ней-то этот чертов лифт не спешил!), где нужно было о чем-то говорить, она злобно бросила, что отречение от родных не добавит мне ни красоты, ни привлекательности. На сей раз я ответила ей пощечиной, даже двумя, – медлительный лифт предоставил мне такую возможность.

Из этой стычки я вынесла довольно зловещую, но утешительную для себя уверенность в том, что умею пользоваться языком, а когда не хватает и его, то руками. В конечном счете, соблазняют ведь и словом и жестом.

Перед тем как отправиться в Сен-Манде, я пристально и подробно исследовала свою новую внешность; хоть это-то я обязана была сделать для Полины. В моем распоряжении не имелось старого пятнистого зеркальца, чтобы рассмотреть рот, в который никогда ничего, кроме пищи, не попадало. Но я все же убедилась в том, что губы мои выглядят пышными, чувственными, зубы – по-негритянски здоровыми и белоснежными. И голос был, как у негритянок, – низкий, хрипловатый. Я тоже пою: «Deep river!» – о, бездонная река былых моих отчаяний!.. Где я отыскала те слова, что приписывала своей Изабель? В мрачной бездне голодного сердца – наследия предков, не правда ли, маркиза?

Как констатировала когда-то Рашель, у меня есть свои достоинства: буйная шевелюра – к счастью, не в мою мать Долорес, длинное стройное тело. Я никогда не ублажала себя вкусной пищей, но это не моя заслуга, просто madre готовила хуже некуда. Мой единственный глаз горит золотым огнем. Не уверена, что меня можно считать красавицей, но я далеко не уродлива. И не красоты искала я под скальпелем Полины. Нет, я – ЖИВАЯ, и это куда интереснее, я вся – движение, вихрь, танец!

В мастерской Рашель я предпочла остаться одна. Это захватывает – оценивать чье-то творчество самостоятельно, а не просто взять да повесить одну из картин на стену.

Я напряженно вглядывалась, размышляла: полотно должно было вызвать у меня внутри огненную вспышку, какая возникает при неодолимом желании завладеть чем бы то ни было – мужчиной ли, произведением ли искусства…

Полина глядела на меня тревожно, почти враждебно, что отнюдь не помогало мне сохранять присутствие духа. Внизу, в кухне, Элен гремела кастрюлями, безразличная ко всему. Я стала лучше понимать ее с тех пор, как она, вновь увидев меня в библиотеке, проворчала, что я молодец, – не забросила работу. Земля не остановится оттого, что вам хочется ее остановить; ни к чему сыпать соль на раны, все равно они заживут, ну и так далее. Это типичная для нее едкая манера говорить жестокие слова – жестокие, пока не встретишься с нею глазами и не поймешь, что эта женщина много чего повидала в жизни и что люди действительно в конце концов все забывают.

А дни становились все длиннее. И я все чаще думала о весне, о магнолиях в саду рядом с домом, где жила Рашель, о самой Рашель, что никогда больше не увидит их, – разве что со стороны корней. Тривиальность случившегося возбраняла слезы, но кто нуждался в моей выдержке?! И я всласть наревелась, пока разглядывала один за другим холсты Рашель, выбирала тот, что запал мне в душу, бережно, не жалея бумаги, заворачивала, запаковывала, обвязывала его. Во всей этой суете сквозь плач было больше горестной сладости, чем горечи.

На «моей» картине изображен был куст пионов, роняющих лепестки в золотисто-черных сумерках, и устремленная к нему фигура… нет, самой фигуры не было, лишь тень на стене. Я сразу почувствовала, что никогда не устану любоваться этими опадающими лепестками и нежным контуром простертой к ним руки.

Подруги сидели внизу за столом, не зажигая света, и молчали. Я сказала – нужно было хоть что-то сказать, настолько довлел надо мною их страх, что мне не понравится ни одна из картин Рашель, – что в городе им, наверное, не будет хватать сада, но Полина умоляюще прервала меня: давай поужинаем в темноте и помолчим, не нужно ничего говорить! Элен только вздыхала – шумно, как печальная корова.

Мало-помалу мы пришли в себя. Убирая со стола фарфоровую супницу, в которой звякала разливная ложка, Элен вслух спросила себя, сможет ли она угадать, какую из картин я выбрала. Полина встала, зажгла свет, – нехотя, но все же…

В самом центре Марэ они подыскали себе четырехкомнатную квартиру на последнем этаже, под крышей, в старинном доме. Половина окон выходила во двор особняка Роганов, другая – в сад, где летом, по их словам, играл какой-то театрик. Квартира, разумеется, требовала ремонта, правда, небольшого. Элен спокойно разъяснила, что это очень кстати: она как раз уходит на пенсию, вернее, «ее уходят» – «мне ведь, знаешь ли, уже пятьдесят семь». Кроме того, в Национальной библиотеке грядут перемены, обновления, и ей вовсе не улыбается глядеть, как весь этот «модернизм» запустит лапу в книги, которые вот уже три века мирно дремлют на своих полках. И она засмеялась: если уж дышать строительной пылью, то лучше в своей квартире, чем там. Полина молчала, нервно стиснув руки.

– Ну а ты?

Ну а она намерена работать. Со мной дело сделано, но на ее век еще хватит всяких «рож». И она будет исправлять их, а результат ее не интересует, пусть сами устраиваются с ними как хотят. И внезапно обе они настороженно замерли, словно испугались моей реакции. Но я промолчала.

Полина пристально вгляделась в меня, потом широко улыбнулась: вот теперь ты стала такой, как я тебя «увидела»; по-моему, в тебе что-то наконец зашевелилось. Я показала ей язык, и мы обе облегченно расхохотались. Стояла такая теплая погода, что впору было расположиться на лужайке, как в первый мой приход. Тень Рашель промелькнула и растаяла во тьме, навеяв на нас мирную грусть, и когда Элен поцеловала меня на прощанье, я поняла, что не скоро увижу их снова: они вошли в тот период отрешенного покоя, где мне не найдется места. Ибо меня ждала ЖИЗНЬ со всеми ее тревогами.

Полина помогла мне водрузить холст на заднее сиденье машины.

– Знаешь, Керия, а ведь эту американскую выставку организовал Барни.

Я вздрогнула.

– Причем организовал втихую, анонимно. И предостерег нас от всякого жулья, разъяснил мне мои права.

Ага… значит, теперь они хотя бы знают, как им себя вести, что подписывать или не подписывать.

Но ему-то это все зачем? Полина облила меня презрением: нет, ты все-таки редкая идиотка! Впрочем, презрение – это слишком сильно сказано, просто моя нерешительность донельзя раздражала ее. Но, как бы там ни было, а Барни правильно сделал, предупредив Полину, и притом вовремя: их уже вовсю осаждали двое нью-йоркских торговцев картинами, которым было в высшей степени наплевать на талант Рашель; они предлагали не выставлять сейчас ее полотна, а подождать лет пять, не меньше, а потом все передоверить им! Поскольку, видите ли, сейчас продажа ее картин весьма проблематична, зато впоследствии они заплатят бешеные деньги.

Полина с удовольствием вышвырнула их вон. Элен оказалась права: человек со всем свыкается, и в этом Полина пошла по общим стопам. Она уже могла без слез разглядывать картины сестры, восхищаться ими. Рашель возрождалась на этих полотнах в фантастических очертаниях, например, корабля, что смотрел с холста, висящего над камином, где горели, вернее, еле тлели толстые поленья.

А я тем временем мечтала о Ресифе – мечтала почти так же неистово, как некогда Изабель; я грезила о нескончаемом карнавале, неумолчной дурманящей музыке, о буйной самбе на крышках холодильников. Что называется, танцевать от печки…

Я звонила куда только могла: в главный офис, на склады, в литейные цеха, словом, во все учреждения, состоящие в концерне «Барни и К°», и повсюду мне отвечали одно: господин президент-директор за границей. Я даже попыталась дозвониться на киностудию «Международный киносоюз», где работал Диэго, а делами заправлял в основном Барни.

Испив сполна эту чашу стыда, я набрала его домашний номер. После гудков и треска в трубке раздался повелительный женский голос, первым делом осведомившийся, КТО звонит. В Кашане, где Барни провел детство, мне ответил чуть насмешливый старческий голос, проскрипевший, что «малыш уехал в Рио, там ведь теперь лето, милая дамочка», и я не осмелилась спросить, с кем говорю… уж не с дядей ли Эндрю. Но сейчас меня обуяла не ведомая ранее уверенность, заставившая произнести в ответ слова, также непривычные для моих уст: «Я кривая сирена».

Наступила пауза. Из трубки донесся шелест перелистываемых бумаг, потом женский голос все так же сухо и решительно спросил, откуда я звоню, не из дома ли. Если так, мне принесут пакет с рассыльным; мистер Барни оставил его на тот случай, если я объявлюсь. И женщина добавила: напомните мне ваш дверной код, боюсь, что я его потеряла.

Мы принадлежали к разным мирам, и она имела полное право насмехаться, пусть даже втихую, над моим дурацким ответом. В моей жизни сирены не разгуливают по улицам и еще способны удивить при встрече. В ее же, кто знает…

Позже, много позже, мадемуазель Одюба, секретарь дирекции, милостиво объяснила мне, с высоты своей компетентности, что когда работаешь с железным ломом, чего только не навидаешься и не наслушаешься – кругом полно всякой швали. Что же до кривых, то там их пруд пруди: попала железная соринка в глаз – и готово дело, никакой врач не поможет. А сейчас мне тонким намеком дали понять, что секретарь – не более чем предмет обстановки, наделенный даром речи и Минителем[114]114
  Минитель – род компьютера, служащий для наведения справок.


[Закрыть], и говорит она не из квартиры Барни, а из офиса, по параллельному телефону.

Два часа спустя оглушительно заверещал мой дверной звонок. Тщедушный паренек с плейером на груди и наушниками на голове выплясывал на площадке ритмичный танец. Он позабыл закрыть дверь лифта, и кто-то уже нетерпеливо барабанил внизу. Курьеру было лет двадцать – черноглазый мальчишка с курчавой африканской шевелюрой. Из его плейера неслись пронзительные звонки.

– Вы чего уставились, телефона, что ли, никогда не слыхали?» – осведомился он и оглядел меня с головы до ног: – Ну, вы шикарная женщина; в следующий раз я приду на деревянной ноге и умыкну вас, окей?

И он с хохотом вручил мне конверт.

Авиабилет, аккредитив, мой паспорт с въездной американской визой. «После Рио, – писал Барни, – мне нужно будет заехать в Хьюстон, так что тебе удастся много чего повидать. Брат ждет тебя. Он уже успел влюбиться по уши во все подряд – в Бразилию вообще, в Ресиф в частности, а также в метиску по имени Соледад, которая пожирает его глазами… и всем телом. Он становится все больше похож на самого себя – настоящего; он похудел и пылает, как греческий огонь; я всегда подозревал в нем этот внутренний жар. Приезжай и ты, чтобы гореть здесь, Керия, приезжай под опаляющие взгляды мужчин и расскажи мне продолжение твоей истории. Мой личный пожар в настоящее время зовется Маркизой».

А еще в пакете лежало кольцо с рубином Изабель. О, конечно, не с тем самым, но он был очень похож. В глубине огромного темного камня рдел огонек, яркий, как раскаленный уголь. Я надела его на палец с немым ликованием. Изабель… Она повидала свет – и Старый и Новый, построенный на обманутых надеждах из числа тех, что никогда не исчезают бесследно. В этом-то и состояла разница. Мои чаяния были обречены, следовало изничтожить их еще в зародыше…

Прежде всего я связалась с агентством, дававшим мне работу на дом, и расторгла договор. По возвращении я намеревалась обратиться в Министерство образования, чтобы получить преподавательскую должность; ученая степень предоставляла мне такое право. Встреча лицом к лицу с «милыми детками» всегда приводила меня в ужас, иначе и быть не могло. Но теперь для этого ужаса не осталось оснований или, вернее, их была целая куча, но ведь когда-то же нужно начать, и чем такое начало хуже любого другого?!

Я забронировала место в самолете Эр-Франс. «Хагуэнос… это ведь бразильская фамилия, не так ли? Веселого вам карнавала, мадам!» Когда я уходила, желтоглазая девчушка, оформившая мне билет, шепнула подруге: «Видала, какие формы? Ну и красотки же эти бразильянки!»

И я услышала за спиной твой смех, маркиза!

IV

– Барни, прекрати!

Диэго раздраженно шагал по комнате: перестань ты сосать свою незажженную сигару; хлюпаешь тут, как… как землечерпалка!

– А ты почему нервничаешь?

– Я не нервничаю, мне просто не терпится узнать, какого черта она там засиделась. Ты здесь уже целых две недели, и что же? Хочешь знать мое мнение? Она не приедет. Напрасно ты рассчитывал, что ее привлечет твое загадочное молчание; ты не знаешь мою сестрицу, она способна терпеть и молчать двадцать лет.

Барни улыбнулся, отбросил изжеванную сигару, встал, потягиваясь: пойду-ка я спать.

– Я вижу, тебе наплевать, приедет она или нет, ты ведь все равно найдешь ее, не здесь, так в другом месте, а я…

– Она приедет.

– Вот что меня бесит – твоя самоуверенность!

Но Барни не был самоуверен, – всего лишь казался таковым, и потом, он ведь мог и ошибиться, разве нет? Ошибка – не позор.

Барни рассеянно глядел за колонны патио, вдаль, на юг, где Жунсао катила свои желтые воды почти так же лениво, как зимой. Луна величаво проплывала сквозь курчавые облачка; легкий бриз, наконец-то освежавший кожу, ворошил запахи речного ила и фруктов. Барни было хорошо, спокойно. Нетерпение не мучило его. Он всегда отличался выдержкой.

– Что ты ей написал?

– Все. Я хочу сказать, все, что лежит на поверхности.

– То есть?

– Ну, о заработках, о фильмах, о путешествиях и женщинах, о том, что знаю о тебе. О том, что ты скучаешь…

– Я никогда не скучаю.

– Когда я писал, я этого не знал.

Барни шагнул в тень, с удовольствием ощущая под босыми ногами чуть влажный прохладный песок. Гасиенда, построенная два века назад на илистой, укрепленной людьми косе, все же слабо подрагивала под напором воды обеих обтекающих ее рек. Рев водоворота на месте их слияния слышался издалека; к нему примешивался более тихий, походящий на довольное чмоканье голос морского прилива, который образовывал третью, соленую реку, соединяющуюся с первыми двумя. Барни охотно допускал, что название гасиенды – «Триречье» – придумала именно Изабель. «Мне нравится здесь, – думал он, – я почти жалею, что вынужден делить здешние места с этим неисправимым младенцем». О, конечно, он любит Диэго – так любят породистого коня или охотничьего пса, – нежно, но не страстно. А Диэго без узды, Диэго без ошейника никогда не возьмет барьера, не поднимет дичь. Это очевидность, которую нужно признать, не осуждая его. Но и не забывая об этом. Ведь Барни весьма дорого обходилась эта младенческая самоуверенность, лишенная будущего.

– Перестань твердить мне, что она не хочет, чтобы я ее увидел! – взволнованно говорил тем временем Диэго в доме. – Ты можешь понять, почему? Какая она сейчас?

– Интересная. Я думаю, ты счел бы ее красавицей. Но этого слова мало для верного описания.

– Ах, скажите пожалуйста! Ты любишь ее?

– Что ты знаешь о любви, малыш?! Мы по-разному понимаем это слово.

– Ну конечно, еще бы! У месье есть опыт, а у бедного маленького Диэго всего лишь образование! Ладно, ладно, все равно все узнают, что если я молокосос, то и ты не бог весть какой ученый, – специалист без диплома.

Барни не ответил. Эти пререкания надоели ему. Он не видел ничего зазорного в том, чтобы остаться, подобно дяде Эндрю, самоучкой и только самоучкой. Все, что он знал и умел, он выбрал и освоил по собственному почину, оттого, что это было ему необходимо. А Диэго получал образование, не имея перед собой иной цели, как только «раздобыть дипломчик», по его же собственному выражению. Барни подошел к водоему, куда сбегал весело брызжущий родничок; вода текла по узкой полоске гравия, отделявшей патио от сада. Пахло влажной землей; порывистый ветер приносил и другие запахи вперемежку с обрывками музыки. Повсюду царил карнавал. Воздух был напоен его терпкими ароматами – перца, жареной баранины, пота, самбы и пылкой, неистовой печали, которая, быть может, знаменовала собою пустоту изнеможения. Девушки танцевали до тех пор, пока не падали наземь и не засыпали там, где у них подкосились ноги. Осунувшиеся от усталости лица сияли тем светом вдохновенной отрешенности, что так часто осеняет чело ясновидцев. Saudad![115]115
  Бразильское приветствие.


[Закрыть]

Несколько раз он наблюдал, как Керия замыкается, уходит в себя; неведомый образ вставал между нею и им, словно барьер; это навязчивое видение могло родиться только из писем Диэго, из его описаний гасиенды, из его призывов вспомнить…

Вот почему он так торопил Керию закончить историю Изабель – она отвлекала ее от настоящего.

– Она хочет превратить их отношения в красивый роман, я тебе давно это говорил.

– Ну и что с того? Какая разница, приукрашивает она свою историю или нет? – она знает, что делает. А вот ты – ты даже не понял, зачем Рашель подарила тебе картину; уж она-то реальна, реальней некуда!

– Да ты и сам не понял. Но эту картину я люблю.

– А я люблю твою сестру, а ты любишь Соледад, а мы все трое любим эту гасиенду, и черта, и дьявола…ух, до чего ж ты мне надоел!

Диэго взглянул сквозь противомоскитную сетку: ага, наконец-то ты закурил!

Барни и в самом деле держал в руке зажженную «гавану», затягиваясь ровно настолько, чтобы не дать ей погаснуть; он неслышно усмехнулся: это от комаров, они не любят дыма.

Диэго отправился спать, прихватив с собой керосиновую лампу. Электричество строго экономилось: все для холодильников! Нежный переливчатый смешок Соледад всколыхнул ночную тьму: почему мы не идем танцевать, Диэго, я хочу танцевать! Она прищелкнула пальцами, точно кастаньетами, и пересохшие половицы испуганно заскрипели под дробный топоток ее босых ножек.

– Ночь еще не кончилась, Диэго, пойдем танцевать!

– Мы ждем мою сестру.

– Мы уже две недели ее ждем! Почему он ничего не делает – Барни, почему он ждет, а не отправится за нею сам? И потом, сегодня она уже не приедет, самолет был еще утром; ну идем, Диэго!

Барни побрел в сторону маленького причала. Здесь почва подрагивала сильнее. Если не считать мощного каменного выступа, мешающего гасиенде сползать в воду при каждом весеннем паводке, вся окрестность представляла собою зыбучие пески. Сколько раз за истекшие десятилетия Хагуэносы спокойно встречали рассвет на этом незыблемом утесе, где гасиенда стояла, точно цапля на одной ноге, среди жирного ила и размытой земли? Здесь ходила поговорка: «Каменные, как Хагуэносы». И еще одна: «Жизнерадостная, как Изабель». По-португальски это звучало красивее.

Временами, особенно когда Барни надоедала болтовня Диэго, ему хотелось закончить историю Изабель на свой манер – одним махом. И точно так же, как он сдерживался и не просил Диэго заткнуться, он пока еще не решался схватить Керию «поперек живота», отшлепать всласть по круглому заду, замереть, прижавшись к ее жаркому телу и признаться ей наконец, как она нужна, необходима ему; пускай назовет это любовью, если хочет! Но нет, он позволял Диэго молоть языком, он придумывал все новые и новые предлоги, родившиеся из разговора с Полиной в Сен-Манде. Ничто не подготовило его к увиденному там.

Сидя напротив него в саду, где от заснеженной земли по ногам текла ледяная стужа, Полина слушала его, нервно сжимая в руках папку с рисунками. После долгих колебаний, окончательно продрогнув, он пробормотал, что здесь очень холодно. Полина невозмутимо отрезала: «Тем лучше. Мне необходимо как следует прозябнуть, чтобы откровенно поговорить с вами». Она именно так и выразилась. Эта ведьма насмешливо взирала на него, пока он целых три четверти часа барахтался в путаных объяснениях по поводу интереса к этой малышке Хагуэнос… к Изабель… я хорошо знаю, что… ну, в общем, вы понимаете… Полина улыбнулась: о да, она понимает, все мужчины действительно идиоты.

Словом, они начали пикироваться и притом весьма умело. Полина, увлекшись, пошла напролом, заявив, что Изабель действительно существует, то есть существовала, даже если Керия придала ей форму литературного персонажа, которая никого не способна ввести в заблуждение. И, кроме того, между ними есть существенное различие (Полина в азарте даже стукнула кулаком по подлокотнику своего шезлонга): неужели непонятно, что маркиза ни на йоту, ни на миг не была Керией; она – всего лишь попытка приближения к реальной действительности, и попытка не во всем удачная! И Полина, с раздражением учительницы перед тупым двоечником, произнесла в высшей степени пламенную речь, раздражающую Барни как прикосновение оголенных электрических проводов. О Господи, до чего же она действовала ему на нервы! Эти умные бабы кого хочешь доведут, обращаясь с вами как с приготовишками!

– А вам, глупому жестянщику, и невдомек, что Изабель возродилась и прожила вторую жизнь ПОСЛЕ того, как была красавицей; Керия же с самого рождения лишена этого. То новое, что она пытается приручить, приспособить к своему нынешнему лицу, – всего лишь потенциальная реальность. Если вы не знали человека до того, как его изуродовали, к нему еще можно привыкнуть. Но если вы видели его раньше, если можете сравнить… вот в чем состояла проблема для Армана-Мари и, я полагаю, ваша собственная тоже. Ибо наша Керия вся замешана именно на этом: она гордячка, она хочет, чтобы ее любили и прежнюю, и нынешнюю.

И Полина всунула ему в руки папку с рисунками: «Поглядите на ЭТО, а потом уж ищите нужные слова, которые убедят ее в вашем желании понять ее, а не в вашей жалости».

И она вытолкала его на улицу, не дав раскрыть папку. Элен крикнула из окна второго этажа: «Ты такая же ненормальная, как он; мне на вас обоих смотреть противно!»

И они завязали такую яростную перебранку, что совершенно забыли о Барни, который съежился, словно его облили помоями, и поспешил унести ноги.

После этой схватки он два дня не мог опомниться; ругал себя последними словами – трусом, бабой, заячьей душонкой; ругал и… не решался раскрыть папку. И тогда, точно как в детстве, обратился к старику Грегуару, рассказав ему всю историю с начала до конца. Грегуар состроил потешную гримасу, воздев к небу единственный глаз. Перекошенное веко и свернутый направо нос придавали ему вид циклопа, которому прищемило лицо дверью. С годами он усох и теперь, со своими длиннющими, чуть ли не до щиколоток, руками до смешного походил на шимпанзе.

А в молодости он мог поднять и пронести на одной руке железяку килограммов в сорок или самого Барни, весившего тогда ничуть не меньше. По воскресеньям он неизменно отправлялся на танцы, и шестнадцатилетний Барни восхищенно наблюдал, как этот Геркулес, несмотря на уродливое лицо, одерживал победу за победой: женщины буквально вешались ему на шею.

Грегуар сразу же сказал: а ну, покажи! – и склонился над папкой, убрав подальше корявые, обожженные кислотой руки – «чтоб ничего не попачкать».

Проваленная щека, запавшая скула, кроваво-красное вывернутое нижнее веко, пустая глазница, сдвинутая к переносице бровь… Нос и губы, к счастью, не пострадали. А с другой стороны – пламенно-черный глаз, изящный очерк подбородка, высокий лоб, обрамленный густой массой темных кудрей.

– Ничего себе штучка! Надеюсь, ты постараешься, чтобы это перекроили как надо?

– Уже сделано, Грегуар!

Старик взглянул на него удивленно, почти пренебрежительно: ну так какого же черта ты мне мозги пудришь своими баснями? В чем проблема?

И Барни озадаченно промолчал, подумав: а и верно, в чем?

Чтобы поскорее привыкнуть, он развесил самые страшные из эскизов над своим письменным столом, в кабинете, куда мадемуазель Одюба являлась за распоряжениями, если он торопился в очередную поездку и не мог прийти в контору. Спустя какое-то время он пришпилил туда же бумажку с вопросом для нее: что она думает об этих набросках?

Одюба, никогда не отягощавшая себя соображениями такта, написала в ответ своим мелким, но неизменно четким секретарским почерком следующее: «Оригиналы. Принадлежат недавно умершей Рашель Берлиоз. Вклады обещают быть перспективными. Во Франции пока ценится низко, за границей уже дороже, особенно в США. Ее смерть повысила ценность работ, стоит поискать соответствующую картину маслом. По всей видимости, модель являлась пациенткой сестры художницы, Полины Берлиоз, хирурга по пластическим операциям лица, работающей в клинике Святого Иосифа и в частной лечебнице Венсенна. Все вместе – картина и рабочие эскизы – может составить хороший лот. ИНТЕРЕСНО!» И она добавила – с той долей мягкой иронии, которую привносила в разговоры с ним, когда подозревала, что тема затрагивает его лично: «Особенно если модель вам знакома».

Сидя на причале и опустив ноги в илистую воду Карибарибе, Барни усмехнулся. Именно из-за этого тонкого понимания его натуры он и держал при себе Одюба. Ему вообще нравилось работать с женщинами: как сотрудники они куда интереснее мужчин, энергичнее, веселее. Те из них, что принимали себя слишком всерьез, конечно, уподоблялись мужикам, и тогда с ними становилось скучно, но такое случалось довольно редко. Одюба была способна и мгновенно проанализировать целую кучу статистических данных, и шепнуть ему в какой-нибудь толчее: «Эй, оглянитесь, посмотрите, какая шикарная штучка!» И они оба с видом знатоков разглядывали удалявшуюся «штучку», которая действительно заслуживала самого пристального внимания. Иногда – но крайне редко! – Одюба примечала «штучку» мужского пола – для себя, но Барни ни разу не удалось сравняться с нею быстротой реакции и вовремя засечь предмет вожделений своей секретарши…

Прошел день, второй, но с трехчасовым самолетом так никто и не прилетел. Диэго, увлеченный Соледад в вихрь карнавала, танцевал как безумный, худея прямо на глазах. Загоревший до черноты, с тоненькой полоской отросших усиков, он все больше походил на местных знатных бразильцев.

За два дня до конца карнавала Барни покинул «Триречье» и отправился на местном тарахтящем самолетишке в район Северо-востока – обследовать один полуразвалившийся заводик, который небезвыгодно было бы перекупить. Он изо всех сил пытался жить так, словно ничего не случилось. «Видно, старею», – думал он, пряча от самого себя истинное состояние души.

По возвращении его ждала короткая, но, как всегда, исчерпывающая телеграмма от Одюба: «Звонила К.Х. Оформила билет до Рио. Голос, имя: Кривая Сирена. Личное впечатление: 9 баллов. Вы никогда не убирали паруса вовремя, предупреждаю: SOS, идет тайфун».

И впервые за все время их совместной работы она подписалась Марианной. Ага! Значит, нашему милому роботу Одюба тоже не чуждо человеческое!

Через час Барни, Диэго и Соледад выехали в местный аэропорт, где арендовали целый самолет до Рио. Соледад, до крайности возбужденная, крестилась, шумела, кричала: «Надейся, Барни, кажется, Господь смилостивился к тебе!»

– Ты совсем спятил, – говорил Диэго, и Соледад энергично кивала: спятил, конечно, спятил, – разыскать Керию в Рио, в гуще карнавала, – да это же все равно, что иголку на дне морском!

– Ну и что с того? А если мне хочется именно разыскивать ее, какое тебе дело? Мне так нравится!

– А что означает эта девятка в телеграмме?

– Силу ветра. Ты же знаешь, я обожаю ураганы.

– В твоем-то возрасте?

Барни со смехом обозвал его наглым молокососом и одобрительно хлопнул Соледад по заду: ты-то меня понимаешь!

Ну еще бы! Конечно, она понимала его, эта знойная метиска; она прищелкнула пальцами: эй, берегись девчонок на карнавале, парень; если ты не найдешь свою сирену, то уж они-то тебя найдут, не сомневайся!

Полет прошел прекрасно. Самолетик бодро пролетел над бухтой и приземлился чуть ли не в самом центре праздничного фейерверка. Барни ворчал: «Мой возраст… подумаешь, мой возраст! Да мне никогда не будет больше сорока!» Пилот объявил, что такси им нипочем не поймать, и вообще, ему тоже хочется потанцевать, чем он хуже других?!