Текст книги "Обрученная с Розой"

Он вошел в гостиницу, поднялся к двери своей комнаты и остановился, не решаясь войти. Кровь снова забурлила, дыхание стало тяжелым и хриплым.

– Только меч, между нами будет меч! – как заклинание, твердил он.

Войдя, Филип захлопнул за собой дверь и прислонился к ней спиной. Он смотрел, и сердце словно выскакивало из груди.

Анна не спала. Лунный свет, лившийся потоком в раскрытое окно, заполнял комнату серебристым мерцанием. Девушка сидела на краю постели, обхватив колени руками и упершись в них подбородком. Фигура ее казалась отлитой из серебра и в то же время такой хрупкой, будто была соткана из воздуха. На глаза Анны падала тень от челки, и они казались темными и огромными. Девушка повернула голову, на щеках ее блеснули следы слез.

Анна взглянула на него с изумлением и вдруг просияла.

– Так вы вернулись, сэр?

Филип вдруг отчетливо понял, что поспешил, что ему не следовало возвращаться. Он по-прежнему стоял спиной к двери. И, видимо, в его взгляде было нечто, что почувствовала девушка. Она перестала улыбаться, замерла, затем отвернулась и принялась торопливо расшнуровывать сапог. Пальцы ее дрожали, она путалась, дергая ремешки.

Майсгрейв подошел ближе. Девушка подняла на него растерянные глаза, и тогда рыцарь опустился на колени и стал медленно расшнуровывать ее сапожок. Анна глядела на него сверху вниз. Ладони ее были холодными, а грудь горела. Она глядела на его пышные кудри, казавшиеся пепельными завитками дыма в сиянии луны, и знакомое желание запустить в них пальцы захлестнуло ее.

Филип отбросил сапожок, и его рука, все еще сжимавшая ступню девушки, скользнула по ее лодыжке, затем голени, коснулась колена… От этой невольной ласки девушку бросило в дрожь. Филип же глухо застонал и припал лицом к ее коленям. Анна на миг окаменела, потом глубоко вздохнула и счастливо прикрыла глаза. В эту минуту ей было так легко, она чувствовала себя такой свободной!..

– Анна… – глухо произнес Филип.

Девушка опустила руку и погрузила пальцы в его волосы. Рыцарь поднял голову. Какое-то мгновение они не отрываясь глядели друг на друга, затем Анна, коротко выдохнув, скользнула в его объятия.

29. Весна

Филип проснулся еще до рассвета. В смутном полумраке проступали очертания комнаты, складки полога, ларь у окна. В углу подавал голос сверчок.

Он повернул голову. Анна безмятежно спала, ее голова доверчиво покоилась у него на плече. Губы ее были слегка приоткрыты, на щеках лежали тени ресниц.

Рыцарь улыбнулся краем губ. Взбалмошное дитя – что сталось с ней в эту ночь? Дитя – и нежная, неукротимая, обожаемая женщина…

Он вдруг почувствовал, как сжимается сердце. Филипу пришлось признаться себе – он страшился ее пробуждения. Праздник окончился, иссяк, как легкое хмельное вино Аквитании. Еще вчера здешний воздух дышал любовью – не той, о которой поется в куртуазных ронделях и лэ, а любовью, жаждущей страстных ласк, поцелуев, заставляющей разгоряченные тела сплетаться в неистовых объятиях…

Филип глядел на Анну. Чистое дитя, не сознающее своего греха, не помышляющее о последствиях. Все это придет потом, когда она вернется к действительности, когда поймет, что она уже не та, что прежде, и осознает, какая кара может постигнуть ее. И его тоже ждет расплата – иная. Еще не так давно на побережье, среди дюн, когда Анна устыдилась своего безумного порыва на корабле, между ними было нечто подобное. Словно ледяная стена разделила их, и он помнил ее ненавидящий взгляд, эту горделивую сухость и надменность. Но тогда он не чувствовал за собой вины. О, зачем, зачем он вернулся вчера, зачем целовал эти податливые губы?!

В открытое окно лился прохладный предрассветный воздух. Филип осторожно прикрыл обнаженное плечо девушки. Ее волосы пахли сухими травами и морским ветром. Опасаясь разбудить ее, он легко коснулся их губами и вдруг, вопреки всему, подумал: это было прекрасно! Эта их ночь в сиянии луны, среди трелей соловьев и горячего, сбивчивого дыхания…

Анна то испуганно сдерживала его, то вдруг страстно льнула сама, и он терял голову от нежности, неистовой страсти и чудесной красоты этой девушки. Любовь была для нее совершенно новой стихией, которая сначала напугала, но потом приняла ее, как птицу небо. Она упивалась лаской, и он видел, как безумно и моляще блестят ее глаза, как все бессильнее запрокидывается голова, как трепещет, покоряясь мужчине, отливающее серебром тело…

Пропел петух. Филип заметил, что проспал не более часа. Слишком упоительной и долгожданной была для них эта ночь, но смутное беспокойство не давало ему покоя. Миг краткого забытья – и он очнулся с ясной головой.

Петухи уже голосили со всех концов города. Разбуженные звонари ударили в колокола. Медный гул ширился и рос, и Филип невольно прижал к себе девушку, опасаясь, что вся эта кутерьма разбудит ее и счастье кончится, а на смену ему придут слезы и раскаяние.

Ясно и так – вскоре пути их разойдутся. Уорвик просватает Анну за ровню, и тогда немало лиц пожелает удостовериться в пятнах крови на ее брачной простыне. И когда все откроется, она будет опозорена, наказана и проклята! Как же должна она будет возненавидеть его, Майсгрейва, и свою слабость в эту южную ночь!

Он осторожно высвободил занемевшую руку и бесшумно встал. Анна даже не пошевелилась. Торопливо одевшись, Филип вышел из комнаты. В зале было еще пусто, лишь хозяин с хозяйкой хлопотали у очага. На огне что-то булькало в горшках, и хозяйка помешивала деревянной ложкой в одном из них.

– Ранняя же вы пташка, сударь, – приветствовал его хозяин. – После вчерашнего веселья все спят как убитые.

Затягивая ремень, Филип спустился по лестнице.

– Велите седлать. Завтрак подайте в комнату.

Он вышел на улицу. Утро выдалось прекрасным. Небо сияло, и колокольный звон, казалось, несся из самой его глубины. Горожане распахивали окна, потягиваясь и зевая, выбирались на улицу. Слышалось мычание коров, щелканье пастушеского бича. Где-то истошно ревел осел.

Когда Филип вернулся, хозяйка с завтраком уже поднималась наверх. Спохватившись, он догнал ее и перехватил поднос.

– Прошу простить, сударыня. С этим я справлюсь сам.

На подносе дымилась плошка с бульоном, горкой лежали крутые яйца, салат и стоял кувшинчик с сидром. Осторожно приоткрыв дверь, рыцарь вошел в комнату.

Анна сидела на кровати, потягиваясь, как котенок. Филип замер. Она показалась ему чудом. Нежная кожа цвета сливок – гладкая, как фарфор, маленькая грудь, белая и округлая, словно чаша, вылепленная гончаром. Линии ее тела казались идеальными, длинные ноги были соблазнительны. Поднос задрожал у Филипа в руках. Анна глядела на него с улыбкой. Где же слезы и упреки? Она была прекрасна и чиста в своей любви, и лишь легкие тени у глаз и припухшие губы напоминали о безумной, нескончаемой ночи.

Филип поставил поднос на ларь у окна, подошел к Анне и укутал ее одеялом. Девушка положила руки ему на плечи.

– Фил, ты меня любишь?

Он смотрел на нее. Господь всемогущий, до чего же она беспечна! Неужели она не понимает, что над ними тяготеет страшный грех? В то же время его переполнило чувство облегчения и радости.

– Я хочу пить, – промолвила Анна.

Он подал ей сидр и, пока она пила, обхватив кувшин, сказал:

– Того, что произошло между нами, не должно было случиться…

Анна, оторвавшись от кувшина, зажала ему ладошкой рот.

– Святой отец всегда начинает утро с проповеди?

Он замолчал. Анна сердито взглянула на него, но, заметив его растерянность, улыбнулась. Филип готов был расплакаться, и этого чувства в себе он не понимал.

– Скажите, сэр Майсгрейв, зачем это вам понадобилось истязать себя и меня? Разве не сама судьба, послав столько испытаний, сохранила нас друг для друга? Разве наши души не соединились еще до того, как соединились тела?

Филип глядел на нее с восхищением. Он мог бы привести множество доводов рассудка, но не этого он хотел, не к этому стремился. Он коснулся ее руки, а затем притянул к себе.

– Я люблю тебя, Анна. Бог видит, как я люблю тебя!

Через несколько часов они наконец спустились вниз, и лица их были полны блаженства. Они сели в дальнем конце стола, с жадностью ели и улыбались друг другу, словно находясь в полном одиночестве.

Потом они отправились куда глаза глядят. Об отъезде и речи не было – Филип велел расседлать заждавшегося Кумира.

Они бродили по залитым горячим солнцем улицам и площадям Бордо. Город гудел, полный криков водоносов, уличных зазывал, точильщиков ножей. Улочки кишели народом, отовсюду неслось позвякивание бубенцов на осликах и вьючных мулах. Из трактиров, попадавшихся на каждом шагу, плыли запахи масла, специй, жареной рыбы и прокисшего вина. Через белокаменные ограды садов на улицу свешивались цветущие ветви миндаля и сирени. Стройные девушки с золотистой кожей сходились с кувшинами к фонтанам, где вода стекала из пастей каменных львов. Порой то одна, то другая оглядывалась, призывно улыбаясь, и тогда какой-нибудь смуглый кудрявый южанин, как завороженный, отправлялся следом за красоткой, заговаривал с ней, брал из ее рук кувшин.

Любовь не казалась запретным плодом в этом городе солнца. Юноши и девушки расхаживали по улицам, взявшись за руки, собирались на каменных ступенях домов, плясали под звуки бубнов и кастаньет. Многочисленные монахи здешних монастырей смотрели на это сквозь пальцы, а иногда можно было увидеть и молоденького аббата в надушенной шелковой рясе, неспешно прогуливающегося рука об руку с красавицей в высоком эннене. И если нарядная дама, облокотясь о перила балкона, с улыбкой выслушивала серенаду своего поклонника, в награду бросив к его ногам цветок, или рыцарь в бархатном камзоле и шляпе с длинным пером сажал к себе в седло хорошенькую девицу, никто не усматривал в этом ничего предосудительного.

Филип покупал Анне ломтики сушеной дыни, печенье с сыром, рогалики с изюмом, и она с аппетитом жевала, улыбаясь, а он сгорал от желания ее обнять.

Когда зазвонили к обедне, лицо Анны вдруг стало серьезным.

– Я давно не была в церкви. Мне нужно исповедоваться.

У Филипа дрогнуло сердце. Вот оно, пробил час раскаяния…

Они вошли в церковь Святого Реми, легкую и ажурную, с устремленной ввысь пятигранной колокольней. Ослепительное сияние дня сменилось в церкви прохладой и полумраком. Плавали тонкие завитки ладана, величественно гудел орган. Анна, оставив Филипа, пробралась почти к самому алтарю. Рыцарь видел ее издали. Это пение, эта ангельская музыка, вся эта атмосфера заставят Анну очнуться, опомниться, раскаяться. Он поднял глаза к церковному своду.

«Господи, не забирай ее у меня! Пусть этот волшебный сон не прервется».

Он не мог молиться, но и идти к исповеди не хотел. Его грех был слишком дорог ему. Он вышел на улицу и прождал здесь Анну до самого окончания службы. Прихожане выходили один за другим, но Анна все не появлялась. Наконец вышла и она. Лицо ее было серьезно, глаза опущены. Филип шагнул к девушке, но она молча прошла мимо. Какое-то время он следовал за ней, пока она, вздохнув, не оглянулась. Заметив его, Анна смущенно улыбнулась.

– Священник слишком легко отпустил мне этот грех. По-моему, в здешних краях подобные прегрешения и в грош не ставят. Тогда я мысленно попросила Пречистую послать мне какой-нибудь знак, если я прогневила ее. Я долго ждала, но знака не было. Наоборот, на душе стало совсем легко.

Майсгрейв, скорбно глядя на девушку, проговорил:

– Я думаю, нам следует сейчас же отправиться в путь. Чем скорее мы преодолеем искушение остаться, тем будет лучше для нас обоих. И отныне между нами всегда будет лежать меч.

– Ах, значит, меч? – Анна побледнела от гнева. – Поздно вы, сэр, спохватились! О моем целомудрии надо было беспокоиться прежде, чем оно было утрачено!

– Анна, замолчи!

Он никогда не видел ее в подобном бешенстве.

В пылу они перешли на английский, но в Бордо многие еще слишком хорошо помнили этот язык, и прохожие поглядывали на них с любопытством. Филип хотел отвести Анну в сторону, но она вырвала у него руку. Тогда, убедившись, что сейчас все слова бесполезны, он повернулся и направился прочь. Она следовала за ним, неотступно твердя:

– Я никуда не поеду отсюда! И ты останешься тоже. В конце концов, я приказываю тебе! Мы потеряли так много времени, что задержка в Бордо ничего не изменит. Я хочу быть с тобой и только с тобой… Да ты слушаешь ли меня, Филип Майсгрейв?!

Филип внезапно получил крепкий тумак между лопаток и изумленно оглянулся. Анна сама испугалась того, что сделала. Она попятилась, глядя на него и умоляюще сложив руки. Однако казалось, что в любой момент она готова расхохотаться.

– Ах ты!.. – Филип бросился за ней.

Анна убегала с пронзительным визгом. Юркая, как ящерица, она мелькала среди прохожих, оглядываясь и корча рожицы. Она видела, что он не сердится и все происходящее только игра.

На углу Майсгрейв зацепил и опрокинул тележку зеленщицы, обрушившей на него поток трескучей гасконской брани. Ему пришлось задержаться, чтобы помочь старухе собрать пучки петрушки и капустные кочаны, раскатившиеся по мостовой. Анна хохотала как сумасшедшая, пока он наконец не настиг ее в тупике, куда она ненароком свернула. Оба еще тяжело дышали, но уже улыбались друг другу. Он увлек ее в глубокую дверную нишу и стал целовать.

– Ты на меня не сердишься? – прошептала Анна между поцелуями. – Так забавно было видеть сурового воина Майсгрейва, грозу Чевиотских гор, бегающего, как мальчишка, по славному городу Бордо… – А через минуту она умоляюще добавила: – Пожалуйста, давай немного повременим с отъездом. Этот город, и мы с тобой… Останемся ненадолго…

– Останемся.

Филип сжал Анну в объятиях, и тут, как на грех, дверь отворилась и из дома вышел священник. Анна вспыхнула и спряталась за Майсгрейва.

– Стыд и срам! – Святой отец даже плюнул от негодования. – И добро бы с женщиной, но с мальчишкой!..

Филип почувствовал, как краснеет.

– Пожалуй, стоит вернуться в гостиницу, – предложил он.

Уже наступил полдень, город опустел – солнце разогнало пеструю толпу и раскалило мостовые. Все окна были закрыты ставнями.

Остаток дня они провели у себя в комнате. Когда же вечером спустились перекусить, то обнаружили, что хозяин и его жена подозрительно косятся на них и куда менее любезны, чем прежде. Филип рассердился.

– Завтра же придется съехать отсюда.

Анна же только посмеялась, но добавила:

– И еще надо купить женскую одежду. Тогда никто не скажет худого слова, если я, одетая горожанкой, захочу поцеловать тебя прямо на улице.

На другой день хозяин «Белого оленя» сам предложил им покинуть гостиницу. Как добрый христианин, он не мог одобрить странностей заезжего рыцаря. С любопытством и презрением он разглядывал этого паренька, вцепившегося в руку воина, словно пытающегося сдержать готовую прорваться ярость.

Хозяин невольно попятился и снова покосился на пажа. Сейчас, с откинутыми со лба волосами, он походил на девушку. Припухший, словно запекшийся от поцелуев рот, тени у глаз… А сами глаза зеленые, как луга в окрестностях Бордо, затененные пушистыми ресницами… Не может быть!.. Несомненно, перед ним женщина. Слова застыли у хозяина на языке, а с души будто камень свалился. Это меняет дело.

– Впрочем, сударь, я не настаиваю. Можете и оставаться, если угодно.

Но Филип лишь грубо толкнул его в грудь.

Тот не отставал:

– Я не желаю вам зла, Господь с вами! А если чем и прогневал, могу предложить неплохое жилище неподалеку, рядом с церковью Сен-Элали. Моя тетка Клодина славная женщина, да и домик у нее прехорошенький.

Теперь он жалел, что погорячился и упустил щедрого постояльца…

Небольшой дом в поросшем травой переулке пришелся Анне по вкусу. За оградой располагался крохотный садик: два куста сирени и деревце цветущей айвы. Немолодая полная женщина в накрахмаленном переднике встретила их приветливо и по узкой винтовой лестнице провела на второй этаж, точнее, в мансарду под скатом крыши. Из мебели в комнате оказались только ларь у окошка да кровать, покрытая зеленым фланелевым покрывалом. У затененного виноградом окна в клетке из ивовых прутьев звонко щебетала славка.

Анна пришла в восторг от их нового обиталища. Дышавшая чистотой и покоем, комната казалась ей восхитительной от одной только мысли, что здесь будут жить они с Филипом. И едва за хозяйкой закрылась дверь, как она пустилась в пляс и прыгала до тех пор, пока, запыхавшись, не повисла на шее у Филипа, притянула его, опрокидывая на себя…

Хотя любовной игрой они занялись лишь недавно, у них уже были свои правила, свои ласки и поцелуи. Они погружались в любовь как в мечту, как в сладостный сон, дабы вновь очнуться от него лишь друг для друга. Потом, утомленные и счастливые, тесно прижавшись, болтали и смеялись без умолку.

– Ты хохочешь, как мальчишка, – удивлялась Анна. – Никогда раньше я не слышала, чтобы ты так смеялся.

– Я и сам забыл, когда смеялся по-настоящему.

Филип лежал на спине, и девушка, скрестив руки у него на груди, упиралась в них подбородком.

– Ты всегда казался мне суровым воином. Я вижу тебя на коне, в доспехах и с оружием в руках. Твои сильные руки созданы для битвы, и кто бы мог подумать, что они способны быть такими нежными, такими ласковыми. Скажи, твои женщины крепко любили тебя?

Филип улыбнулся и слегка щелкнул ее по носу. Анна вздохнула, откинулась на подушки и умолкла. Филип, опершись на локоть, с улыбкой смотрел на нее.

– О чем ты думаешь?

– О королеве. Все только и говорят, как она прекрасна. И она любит тебя – недаром она дала тебе свой алмаз… И эта женщина заняла принадлежавшее мне по праву место.

– Что ж, а ты, в свою очередь, заняла ее место.

Анна несколько мгновений вглядывалась в его лицо.

– Что ты хочешь этим сказать?

Он молча склонился, чтобы поцеловать ее, но девушка вдруг уперлась в его грудь руками.

– Ты же любил ее? Она прекрасна, она само совершенство. А я?.. Что такое я? Эти веснушки, эти ключицы, эти коленки… Я ненавижу себя, Фил, не смотри на меня так!..

Он расхохотался и стал обнимать ее. Анна сопротивлялась, пока он не нашел ее губы, сильно прильнул к ним. Его горячее дыхание опалило ее, блаженной слабостью растекаясь по телу. Она затихла, замерла в его властных, но таких нежных, покоряющих руках. А Филип, приподнявшись на локте, сказал тихим, охрипшим от страсти голосом:

– Знай одно. Я потерял голову, забыл долг и честь из-за пары этих коленок, восхитительных веснушек и изумрудных глаз!

Его лицо оставалось серьезным, пока на ее устах распускалась улыбка. Точно звезды, заблестели глаза. Гладкая, словно слоновая кость, кожа, казалось, жгла ему руки. С невольным стоном он прижал девушку к себе, его ласкающие губы заскользили по ее плечам, шее, груди. Анна прерывисто задышала, выгнулась, потянулась к нему, как гибкая лоза, отвечая на его желание. И время снова перестало существовать для них…

Лишь на закате, когда колокола отзвонили к вечерне, они спустились вниз. Хозяйка, Клодина Сигоне, угостила их румяными блинчиками с густыми сливками. Они проголодались и ели с жадностью, но все равно не могли оторвать друг от друга сияющих глаз. Хозяйка не трогала их, молча сидела возле очага за прялкой. У ее ног, развалившись, дремал здоровенный белый кот.

На следующий день Анна оделась в женский наряд. Теперь она выглядела как обычная жительница Бордо – в белой полотняной рубахе с широкими, стянутыми на запястьях рукавами, в черном корсаже со шнуровкой и ярко-алой юбке с черной полосой по краю. Короткие волосы девушка спрятала под маленький, плотно облегающий голову чепчик с завязками под подбородком, который мило подчеркивал грациозную посадку ее головы, стройность точеной шеи. Анна отказалась от грубых деревянных сабо и обула изящные темно-малиновые башмачки с узкими носами и завязками, крест-накрест обвивающими лодыжки.

Когда она, румяная и смущенная, спустилась вниз, Филип лишь прищелкнул пальцами и одобрительно кивнул. Анна приняла это как знак высшего признания, к тому же глаза рыцаря говорили гораздо больше.

Потом они долго гуляли по городу, и Филип теперь мог без опаски взять Анну за руку или обнять за плечи.

По узкой каменной лестнице они спустились к реке. На рыже-зеленых волнах Гаронны покачивались длинные шеренги судов, мачты которых поднимались выше кровель домов. По широкой излучине реки сновало множество рыбачьих лодок. Вдоль набережной стеной стояли купеческие дома. В их чердачных окнах виднелись толстые балки с блоками, с помощью которых на верхние этажи поднимали товары, чтобы уберечь их от сырости и крыс, этого бича прибрежных кварталов.

Богато разодетые, важные купцы прохаживались среди тюков с товарами, пирамид бочек и мешков. По сходням бегали грузчики. Прямо на набережной шла бойкая торговля свежей и соленой рыбой, у причала толпились жены рыбаков; в ожидании возвращения кормильцев они вязали и оживленно болтали. Повсюду группами или в одиночку ходили моряки, загорелые, часто с серьгой в ухе, облаченные в широкие пестрые балахоны или суконные куртки до колен.

Горячий воздух казался густым, как рыбная похлебка, слышалась разноязычная речь, заключались сделки, зычно вопили зазывалы. Многочисленные витрины лавок вдоль набережной были завалены всевозможным товаром. Тут же вертелись и лоточники, предлагавшие товар вразнос, менялы перекладывали на своих ящиках стопки монет.

Анну и Филипа захватила и увлекла кипучая жизнь богатого торгового города. Они отведали прекрасную камбалу, которую жарили здесь же на углях и предлагали всем желающим. У Анны от всего этого изобилия разбегались глаза. Филип купил ей ручное зеркальце в позолоченной оправе, расшитый бисером мешочек с мускусом и резной гребешок из яшмы. Девушка радовалась подаркам, как ребенок, смеялась, целовала его в щеку.

Вновь наступило время полуденной сиесты, и улицы Бордо, как по мановению жезла чародея, опустели. Из зарешеченных окон, где царил сумрак, веяло прохладой. Порой оттуда доносился женский смех или слышалась грубая ругань. Птицы смолкли. Лишь калеки и уроды, покрытые язвами и рубцами, жались в скудной тени соборов и, завидев редких прохожих, ковыляли навстречу, клянча милостыню. Листья платанов бессильно повисли от зноя.

В этот час лишь в мастерских да кузницах не замирала работа. Здесь выплавляли знаменитую бордоскую сталь, а рядом ковали славные аквитанские клинки. В пещерной тьме кузниц в отсветах горнов мелькали полуголые тела в длинных, прожженных во многих местах передниках. Они казались существами из преисподней, орудовавшими тяжелыми молотами. Черные от копоти мальчишки-подручные трудились у мехов, раздувая пурпурные угли.

Вечер наступил неожиданно, словно чья-то рука одним махом прибрала дневное светило и осыпала небо пригоршнями звезд. Из-за зубчатых кровель города выплыла луна. Филип и Анна сидели во дворе своего жилища, а мадам Клодина, сложив руки на животе, неспешно рассказывала им о своей жизни. Она давно овдовела, но замуж не спешила. У нее было несколько акров сдаваемой в аренду земли и этот дом, так что претендентов на руку и сердце мадам Клодины хватало. Славная женщина говорила еще и еще, вовсе не задумываясь, слушают ли ее молодые люди или целуются в тени цветущей айвы.

На следующее утро звон колоколов и птичьи хоры вновь будили влюбленных. Анна распахнула одностворчатое окошко, восхищаясь сиянием нового дня, насыпала славке зерен. Впереди их ожидал долгий день, и лучше всего его провести в окрестностях Бордо.

Весь мир, казалось, пребывал в весеннем ликовании. В голубой лазури звенели жаворонки, зеленели тучные пастбища, извилистая дорога петляла вокруг холмов, покрытых виноградниками. В садах распускались ранние розы, у реки серебрились оливковые деревья. Среди заросших плющом обломков римских колонн прыгали козы и наигрывал на свирели пастух.

Виноградные лозы касались одежды и лиц Филипа и Анны, в вышине кружил ястреб. Анна болтала без умолку, и Филипу казалось, что за эти несколько дней она рассказала ему всю свою жизнь. Он словно наяву увидел ее сестру, красавицу Изабеллу, заметив про себя, что эта обожаемая Анной леди, по-видимому, весьма властная особа; и одноглазого оруженосца графа Уорвика, в походах нередко заменявшего девочке няньку, – порой, устав от ее причуд, он давал ей глотнуть неразбавленного вина из фляги, чтобы она угомонилась и уснула; и чопорных наставниц маленькой Анны, которых этот бесенок частенько доводил до слез; и даже уродливого карлика Ланселота – давнего шута Невилей, знавшего бездну сказаний и легенд, без чьей сказки маленькая Энни не могла уснуть.

О ее отце был особый разговор. Майсгрейв узнал не грозу Англии, всемогущего Делателя Королей, а нежного и заботливого отца, готового просидеть ночь напролет у изголовья прихворнувшей дочери, способного, отложив в сторону меч и дела государства, возиться с Анной, втолковывая ей азы правописания.

О себе Филип говорил скупо. Но Анне необходимо было знать о нем все, поэтому она беспрестанно тормошила его, засыпая вопросами. Постепенно у нее составилось представление об угрюмом, полном враждующих чужаков пограничном крае, о высоком замке на скале, о преданной дружине, нетерпеливом предвкушении схватки и пьянящей радости победы.

О да, таким Анна и представляла себе своего воина, столь же прохладного и отстраненного, как и его земля, и с тем большим удивлением глядела она на него, когда он помогал гиеньскому крестьянину поправить покосившуюся изгородь, щелкал для деревенских ребятишек пальцами орехи, влезал на дерево, чтобы вернуть в гнездо выпавшего птенца. И словно рушилась броня суровости и невозмутимости, его глаза становились мягкими, в улыбке появлялись беспечность и добродушие, которых она никогда прежде не замечала. Исчезла даже глубокая морщина между бровями – след пережитых невзгод.

К полудню они оказались на опушке леса у выложенного круглыми плоскими камешками источника – хрустальная струя, едва слышно звеня, сбегала в крохотный бассейн. Вода была ледяная, со сладковатым привкусом. Пологий склон холма пестрел полевыми цветами, и Анна долго бродила по нему, сплетая их в венок. Филип полулежал, облокотясь об упавший ствол, глядел на нее, задумчиво пожевывая травинку. Плыли многоярусные, похожие на замки облака, где-то далеко в деревне звонил надтреснутый колокол. Вокруг не было ни души, и весь мир будто принадлежал только им двоим.

Филип поднялся и направился к Анне. Заслышав его шаги, она подняла взгляд. На ее лицо падала тень от венка, полные губы улыбались. Он обнял ее, и несколько долгих минут они целовались. Кружилась голова – от солнца, от простора, друг от друга… Пахнущий медом огромный букет Анны выпал из ее ослабевших рук. Филип легко подхватил девушку на руки и унес в сумрак и прохладу леса…

Уже начало смеркаться, когда они, усталые и счастливые, неспешно возвращались в город. Неожиданно позади раздались голоса и звуки рожков.

– Дорогу, дорогу! – кричали нарядные всадники, отгоняя в сторону прохожих и груженные поклажей телеги.

К Бордо продвигалась пестрая кавалькада всадников на великолепных лошадях. Простолюдины срывали с себя колпаки:

– Карл Гиеньский! Наш славный герцог возвращается с охоты!

Блестящий кортеж приближался. Шитые золотом одежды, смех, ржание коней, яркие перья на шляпах всадников, длинные шлейфы дам, роскошная сбруя и дорогое оружие – все было ослепительно, все вызывало восхищение. Тщедушный герцог Карл скакал впереди всех на поджаром караковом жеребце, за ним следовала вереница красавиц в замысловатых головных уборах.

Анна невольно подалась вперед. Ее наряд горожанки, представлявшийся ей таким очаровательным, сейчас настолько померк в ее глазах, что она не могла сдержать невольный вздох досады.

– Нам пора, – сказал Филип и весь оставшийся путь был задумчивым.

Ночью он проснулся, словно от толчка.

– Письмо… – бормотал он. – Письмо!

Поистине он совсем обезумел. Он дал клятву доставить Уорвику письмо короля Эдуарда! Вручая футляр с посланием, брат короля сказал: «Ваш путь будет и опасен, и долог. Всякое может случиться в дороге, и задержки неизбежны, но чем скорее вы доставите письмо графу, тем большую услугу окажете своему королю».

Майсгрейв обхватил руками голову. Послание Эдуарда IV лежит на дне сундука, стоящего у окна… Итак, он погубил в пути лучших своих людей, совратил юную дочь графа Уорвика и нарушил клятву… Этот узел надлежало рассечь одним ударом. Завтра же в путь!

Он посмотрел на Анну. Она спала, уткнувшись в подушку, и по ее спине скользил лунный луч. У Филипа дрогнуло сердце. В его душе боролись долг и любовь. Где взять мужества, чтобы обречь себя на вечную разлуку с той, которую даровал ему по милости своей Господь?

Он долго лежал, глядя в пустоту. Но даже и тогда, когда его поглотил сон, не пришло успокоение. Ему снились вооруженные всадники, несущиеся на него. Он пятился, прижимая к себе письмо короля, пытался нащупать меч, но не мог, так как был наг. Всадники все надвигались, вырастая, как башни, от топота их коней сотрясалась земля. «Письмо! – требовали они. – Письмо!» Он хотел бежать, но не было сил, ноги не слушались. Всадники же проносились мимо, хохоча и почему-то выкрикивая: «Хватайте его! Он украл письмо короля!» – «Нет!» – хотел крикнуть Филип, но язык не повиновался ему. Наконец возник воин на коне, покрытом клетчатой попоной. «Бери девчонку, но отдай письмо!» Его шлем треснул, под ним оказалось лицо горбатого Глостера.

Филип бросился прочь, волоча за собой Анну. Он оказался в толпе, пробился в первые ряды и увидел, как палач заносит топор над головой короля Эдуарда. «Ты получил девчонку!» – хохотал Глостер, и Филип вдруг понял, что с ним не Анна, а Элизабет. «Отвези письмо! – молила она. – Я буду ждать тебя всю жизнь. Одного тебя…» Топор сверкнул, начав опускаться. А на плахе уже лежала голова не короля, а Анны… И тогда Филип закричал, почти зарычал, задыхаясь. Его ужас стал беспредельным.

Он резко очнулся. Анна, уже почти одетая, трясла его за плечо.

– Филип! Что с тобой? Очнись!

В окно вливался утренний свет.

– Филип, Филип, милый! Ты так страшно стонал во сне!

Он обнял ее и притянул к себе.

– Ты! Я так боялся за тебя!

Она гладила его по голове, по плечам.

– Все хорошо, я с тобой.

Он посмотрел ей в лицо.

– Нам надо ехать.

Анна нахмурилась, а потом улыбнулась краем губ:

– Мы и поедем. Поспи немного. И не спускайся, пока я тебя не позову.

Напевая, она убежала, а Филип долго лежал, уставившись в потолок. Он слышал голоса внизу, слышал звенящий смех Анны. Она была беспечна, как всегда, но он уже не мог оставаться таким. Он думал о странном сне и о королевском письме. Пока они наслаждаются любовью, Уорвик может отплыть в Англию и развязать там новую войну. И тогда им снова придется гоняться за ним, и неизвестно, сыграет ли свою роль это послание.