Текст книги "Неприятности в раю. От конца истории к концу капитализма"

Непристойная изнанка Закона

Существует легенда о том, как Альфред Хичкок (который был католиком) однажды проезжал через маленький швейцарский городок. Он вдруг указал пальцем на что-то из окна машины и сказал: «Это самая ужасная сцена, которую я когда-либо видел!» Его друг, сидевший рядом, посмотрел в ту сторону и удивился, не увидев ничего особенного – только священника, который, разговаривая с мальчиком, положил руку тому на плечо. Хичкок остановил машину, опустил стекло и крикнул: «Беги, мальчик, спасайся!» Хотя этот анекдот можно считать проявлением эксцентричного позерства Хичкока, он ведет нас в самое «сердце тьмы» католической церкви. Каким образом?

Поясним это несколькими примерами из различных областей. В эпизоде из фильма «Смысл жизни по Монти Пайтону» учитель спрашивает учеников, как возбудить женщину. Застигнутые врасплох в своем невежестве, смущенные ученики избегают его взгляда и неуверенно дают сбивчивые ответы, а учитель строго отчитывает их за то, что они не попрактиковались в этом дома. При содействии своей жены он демонстрирует проникновение пениса в вагину. Один из учеников, заскучав, украдкой поглядывает в окно, и учитель с сарказмом спрашивает его: «Не соизволишь ли ты поведать нам, что там во дворе такого привлекательного?» Эта сцена столь невероятна потому, что в ней средь бела дня изображается, как сексуальное удовольствие поддерживается императивом Сверх-Я: оно не возникает спонтанно, а является обязанностью.

Самое начало этого эпизода иллюстрирует данную мысль еще выразительнее. Ученики ждут появления учителя; им скучно, они сидят на скамьях, зевают и смотрят в никуда. Когда парень у двери вскрикивает: «Он идет!», в классе вдруг начинается бурная деятельность – все кричат, раскидывают бумаги, трясут парты и т. д. и т. п., то есть ведут себя так, как ожидается от оставшихся без присмотра детей, чтобы учитель, войдя, мог раздраженно прикрикнуть на них: «Прекратить этот цирк! Тихо!» Эта сцена ясно дает понять, что «трансгрессивный» беспорядок, раздражающий учителя, в действительности направлен на него – это не спонтанное развлечение, а нечто исполняемое специально для учителя. Не правда ли, это справедливо в отношении наших самых острых форм наслаждения: они не спонтанные выплески эмоций, а нечто усвоенное методом подражания, как приобретенный вкус? Вспомните первый опыт курения или употребления крепкого алкоголя: скорее всего, какой-нибудь приятель чуть старше вас по секрету сказал вам, что так делают взрослые, а затем дал попробовать сигарету или выпивку, и вашей первой естественной реакцией было отвращение, вы кашляли или плевались и восклицали: «И они считают это приятным?» Затем вы постепенно начинали получать удовольствие и, возможно, даже привыкали. (Пожалуй, это относится и к кока-коле: попробовав ее впервые, сразу понимаешь, почему кока-кола, с ее горьковатым вкусом, сначала применялась в качестве лекарства.) Когда человек просто хочет непосредственного удовольствия, он не связывается с табаком или алкоголем – хороший фруктовый сок или какао подходят для этого лучше. И разве то же самое в конечном итоге не касается даже секса? Непосредственно приятным действием является, пожалуй, мастурбация, но точно не полноценный, сложный половой акт, которому, опять-таки, необходимо учиться.

Похожий урок можно извлечь из нецензурной брани. Представьте, как посреди вежливой беседы человек выходит из себя и, не в силах больше сдерживаться, взрывается страшной бранью… или нет? У меня и (некоторых) моих друзей есть такой ритуал: встретившись, мы первые пять минут тратим на шаблонный «сеанс» грубой и вульгарной ругани (худшей, какую вы только можете представить, типа «трахни в жопу свою мать» или «подавись своим дерьмом»); затем, устав, мы киваем, давая друг другу понять, что этот скучный, но неизбежный ритуал завершен, и с облегчением выполненного долга расслабляемся и начинаем нормально и вежливо общаться, как добрые тактичные люди. Итак, повторимся, урок состоит в том, что, хотя удовольствия могут быть спонтанными, в неумеренных взрывах наслаждения нет ничего спонтанного – им приходится учиться, набивая шишки.

Этот же урок следует применить к формам коллективного насилия, таким как групповые изнасилования и убийства. Одним из страшных последствий отставания в развитии на различных уровнях общественной жизни является рост насилия в отношении женщин – не случайного, а системного, насилия, которое характерно для определенного социального контекста, которое следует некой модели и транслирует ясный месседж. Мы справедливо ужасались групповым изнасилованиям в Индии, но общемировая реакция на эти случаи все же подозрительна. Как отмечает Арундати Рой, причина этого единодушного нравственного возмущения заключалась в том, что насильники были бедняками. Поэтому, возможно, следует расширить рамки нашего восприятия и рассмотреть другие сходные феномены. Серийные убийства женщин в мексиканском городе Сьюдад-Хуарес на границе с Техасом – это не просто частная патология, а ритуализованная деятельность, часть субкультуры местных банд (которые сперва насилуют, затем пытают до смерти, в том числе отрезая ножницами соски), и направлена она на незамужних молодых женщин, работающих на сборочных производствах, то есть это очевидный случай мачистской реакции на появление нового класса независимых работающих женщин³². Еще более неожиданны серийные изнасилования и убийства женщин-аборигенов в западной Канаде у резерваций вблизи Ванкувера, заставляющие усомниться в том, что Канада является образцовым толерантным государством всеобщего благоденствия: группа белых мужчин похищает, насилует и убивает женщину, а затем выбрасывает изуродованное тело на территории резервации, из-за чего преступление попадает под юрисдикцию полиции племени, совершенно неготовой им заниматься. А канадские власти, когда к ним обращаются, стараются ограничить расследование рамками общины, чтобы представить случившееся как местное бытовое насилие на почве злоупотребления наркотиками и алкоголем³³. Во всех этих примерах социальная дислокация, вызванная быстрой индустриализацией и модернизацией, провоцирует жестокую реакцию мужчин, воспринимающих данный процесс как угрозу. И важной особенностью всех этих случаев является то, что насильственный акт в них – не спонтанный выплеск грубой жестокой энергии, разрывающий цепи цивилизованных обычаев, а нечто усвоенное, навязанное извне, ритуализованное, составляющее часть символической субстанции общества. Здесь вытесняется, скрывается от «невинного» публичного взгляда не жестокое зверство самого акта, а именно «культурный», ритуалистический характер символического обычая.

Эта же извращенная социоритуальная логика прослеживается в случаях педофилии, то и дело сотрясающих католическую церковь: когда представители церкви утверждают, что эти эпизоды, какими бы отвратительными они ни были, являются внутренней проблемой, и выказывают сильное нежелание сотрудничать с полицией в их расследовании, они по-своему правы. Педофилия католических священников не есть нечто касающееся только людей, выбравших профессию священника по личным причинам, не имеющим отношения к церкви как к институту; это явление, связанное с католической церковью как таковой, то есть вписанное в само ее функционирование как социосимволического института. Оно затрагивает не «частное» бессознательное индивидуумов, а «бессознательное» самого института. Это явление имеет место не потому, что институт вынужден приспосабливаться к патологическим реалиям либидинальной жизни, а потому, что сам институт нуждается в нем для самовоспроизводства. Можно легко представить священника не-педофила, который после многих лет службы оказывается причастным к педофилии, потому что его склоняет к ней сама логика института. Это институциональное Бессознательное обозначает непристойную, отрицаемую изнанку, которая поддерживает публичный институт именно потому, что отрицается. (В армии эту изнанку составляют непристойные сексуализированные ритуалы, поддерживающие групповую солидарность.) Иначе говоря, церковь пытается замять постыдные педофильские скандалы не только по соображениям конформизма: защищая себя, церковь защищает свой сокровенный непристойный секрет. Это значит, что солидаризация с этой тайной стороной является ключевым элементом самосознания католического священника: если священник всерьез (а не чисто риторически) осуждает эти скандалы, он тем самым исключает себя из духовного сообщества. Он больше «не один из нас» (примерно так же в 1920-е годы гражданин, сообщавший в полицию южных штатов США о Ку-клукс-клане, исключал себя из своего сообщества, предавая лежавшую в его основе солидарность)³⁴.

Структурно схожие случаи обнаруживаются всюду, где действует авторитет. Во время долгого правления Мустафы Кемаля Ататюрка, «отца» современной Турции, с конца Первой мировой войны до его смерти в 1930-х годах, среди турок постоянно ходили слухи о том, что, вопреки официальному имиджу лидера-аскета, работающего день и ночь на благо своей страны, он был большим бабником и спал с женами всех своих соратников. Однако посвященные люди утверждают, что по крайней мере с середины 1920-х годов Ататюрк в действительности был пьяницей и импотентом, который мог лишь изредка забавляться с маленькими мальчиками, а сплетни о серийно соблазняемых ими женщинах – заботливо насаждаемый официальный миф. Любопытно, что, хотя этот слух официально опровергался (слишком много говорившие о сексуальной распущенности Ататюрка могли даже подвергнуться суровому наказанию), его тайно распространяли те самые власти, которые безжалостно наказывали всех, кто очернял официальный образ Ататюрка, рассказывая о его эротических приключениях, и это играло важную роль в поддержании его ауры. Можно легко представить себе неловкую ситуацию в Турции в 1930-е годы: на публичном заседании официальный спикер-кемалист критикует распространителей грязных сплетен о распущенности лидера, и тут какой-то неизвестный человек из зала встает и полностью поддерживает оратора, подчеркивая, что всем известно о совершенной беспочвенности слухов о сексуальной удали Ататюрка. Всего лишь подтверждая позицию официального оратора, он тем самым отрицает непристойную изнанку официальной идео-логии. То есть когда официальный спикер негодовал по поводу слухов об Ататюрке, все знали, что он делает это только для проформы, фактически подтверждая их истинность как чего-то такого, о чем не следует говорить публично³⁵.

Но вернемся к католической церкви. Летом 2012 года в Словении имела место почти клинически чистая демонстрация непристойности католической церкви. В ней участвовали два человека: самый высокопоставленный словенец в церковной номенклатуре, консервативный кардинал Франц Роде и архиепископ Алойз Уран, который был сначала смещен Ватиканом, а затем даже получил приказал немедленно покинуть Словению, пока не прояснятся некоторые обвинения против него. Поскольку Уран был очень популярен среди простых верующих католиков, начали распространяться слухи о том, чем могло объясняться столь суровое наказание. После недели смущенного молчания церковные власти неохотно заявили, что Уран подозревается в отцовстве незаконнорожденного ребенка. Это объяснение по ряду причин многими было встречено с недоверием. Во-первых, слухи об отцовстве Урана ходили не один десяток лет, так почему же церковь не приняла меры раньше, когда Урана выдвинули на пост архиепископа Любляны? Во-вторых, сам Уран публично заявлял, что готов пройти тест ДНК или любые другие исследования, чтобы доказать, что у него нет детей. Наконец, что не менее важно, в словенской церкви, как хорошо известно, долгие годы шла борьба между консерваторами (в том числе Роде) и умеренными (среди которых был Уран). Но как бы там ни было, общественность шокировали двойные стандарты католической номенклатуры: Урану приказали покинуть Словению из-за простого подозрения в том, что он стал отцом, тогда как в многочисленных случаях педофилии среди священников реакция церкви была гораздо более мягкой – об этом никогда не сообщалось в полицию, ответственный священник никогда не наказывался и просто переезжал в другую часть Словении, а на родителей подвергшихся насилию детей оказывали давление, чтобы не поднимать шум, и т. д.³⁶

Ситуацию еще больше усугубил открытый циничный «реализм» кардинала Роде: в одном из своих интервью на радио он сказал, что «статистически, это незначительная проблема – только один или максимум два священника из ста имели такого рода приключение»³⁷. Внимание общественности сразу же привлекли слова «такого рода приключение», использованные как эвфемизм для обозначения педофилии: зверское преступление – изнасилование ребенка – подавалось в качестве нормального проявления авантюрного «жизнелюбия» (еще одно выражение Роде). В другом интервью Роде съязвил: «За сорок лет не избежать кое-каких мелких прегрешений, не правда ли?»³⁸ Это католическая непристойность в чистом виде: никакой солидарности с жертвами (детьми), а за позой моральной стойкости – едва скрываемая солидарность с преступниками ради циничного реализма (такова жизнь, священники тоже могут быть жизнелюбивы и склонны к приключениям…), так что в итоге единственными настоящими жертвами выставляются сама церковь и преступники, пострадавшие от развернутой против них несправедливой кампании в СМИ. Таким образом, позиция церкви ясна: педофилия – наш собственный грязный секрет, нормализованный в таком качестве и служащий тайным основанием нашего нормального порядка, в то время как зачать ребенка – настоящее преступление, требующее безжалостного наказания. Или, как более ста лет назад сказал Гилберт Кит Честертон в своей «Ортодоксии» (не подозревая, разумеется, обо всем следующем из этих слов): «Внешняя его сторона – строгая стража этических ограничений и профессиональных священников; но внутри жизнь человеческая пляшет, как дитя, и пьет вино, как мужчина, ибо лишь ограда христианства сберегает языческую свободу»³⁹.

Здесь неизбежен извращенный вывод: хочешь наслаждаться языческой мечтой о полной удовольствий жизни, не расплачиваясь за нее меланхолическим унынием? Выбирай христианство! Следы этого парадокса можно различить в фигуре католического священника (или монахини) как главного носителя сексуальной мудрости. Вспомните, возможно, самую яркую сцену из «Звуков музыки». Мария, сбежавшая от семейства фон Трапп обратно в монастырь, не в силах совладать со своим сексуальным влечением к барону фон Траппу, не может найти там покоя, поскольку все еще тоскует по нему. Мать-настоятельница вызывает ее для разговора и советует вернуться в семью фон Трапп, чтобы разобраться в своих отношениях с бароном. Эту идею она выражает странной песней под названием «Взойди на все горы!», удивительный смысл которой таков: «Сделай это! Рискни и попробуй все, чего желает твое сердце! Не дай мелочным сомнениям встать у тебя на пути!» Поразительная сила этой сцены связана с неожиданной демонстрацией зрелища желания, что делает ее по-настоящему неловкой: человек, который вроде бы должен проповедовать воздержание и самоотречение, призывает быть верным своему желанию. Сегодня, когда случаи педофилии в католической церкви обнаруживаются повсюду, можно легко вообразить новый вариант этой сцены из «Звуков музыки»: молодой священник жалуется настоятелю на то, что его все еще одолевает влечение к маленьким мальчикам, и просит дополнительного наказания.

Это имманентное противоречие в самом ядре идентичности церкви делает ее главной антихристианской силой современности. Легенда гласит, что, когда в 1804 году папа римский приблизился к Наполеону, чтобы короновать его в императоры, тот взял корону у него из рук и сам возложил ее себе на голову. Папа в ответ пошутил: «Я знаю, вы стремитесь уничтожить христианство. Но поверьте мне, ваше величество, вы потерпите неудачу – церковь пытается сделать это уже две тысячи лет и до сих пор не преуспела…» На примере людей вроде кардинала Роде из Словении мы видим, что церковь не оставляет своих усилий, и нет никаких причин радоваться этому печальному факту, ведь христианское наследие слишком ценно, причем сегодня оно актуальнее, чем когда-либо. В своих «Заметках к определению культуры» Т. С. Элиот писал, что бывают моменты, когда выбор стоит между ересью и неверием, когда единственный способ сберечь веру – сектантски отколоться от основного тела религии. Именно так необходимо поступить сегодня.

Сверх-Я, или запретное запрещение

Эта внутренняя непоследовательность идеологически-правового порядка не ограничивается церковными институтами. Одним из ее самых красноречивых примеров сегодня может служить Китай. Как реагируют официальные теоретики коммунизма, сталкиваясь с тем вполне очевидным противоречием, что Коммунистическая партия, по-прежнему легитимирующая себя в марксистских понятиях, отвергает базовый постулат марксизма о самоорганизации рабочих как революционной силы, которая должна низвергнуть капитализм? Трудно отделаться от ощущения, что тут задействованы все ресурсы знаменитой китайской вежливости: считается неприличным прямо задавать такие вопросы или требовать ответа на них. Обращение к вежливости необходимо, ведь это единственный способ соединить несоединимое: навязывание марксизма как официальной идеологии при открытом запрещении его важнейших принципов угрожало бы обрушить всю идеологическую доктрину, сделав ее бессмысленной. В результате, хотя некоторые вещи явно запрещены, этот запрет не может быть обнародован и, в свою очередь, тоже запрещается. Нельзя не только ставить вопрос о самоорганизации рабочих против капиталистической эксплуатации как о ключевом догмате марксизма – нельзя также публично заявлять, что поднимать эту тему запрещено⁴⁰. В результате нарушается то, что Кант называл «трансцендентальной формулой публичного права»: «Несправедливы все относящиеся к праву других людей поступки, максимы которых несовместимы с публичностью». Тайный закон, неведомый его субъектам, легитимировал бы произвольный деспотизм тех, кто его применяет, – сравните с этой формулой заголовок недавнего репортажа о Китае: «В Китае секретно даже то, что именно секретно»⁴¹. Надоедливые интеллектуалы, рассказывающие о политических преследованиях, экологических катастрофах или сельской бедности, на годы садятся в тюрьму за разглашение государственной тайны. Подвох в том, что многие законы и нормативные акты, составляющие режим государственной тайны, сами засекречены, и потому людям трудно разобраться, как и когда они их нарушают: разоблачения Сноудена как раз и позволяют понять, как далеко по этому китайскому пути зашли органы, следящие за тайными планами террористов.

Такое самореференциальное удвоение запретительного Закона, который сам становится запретным, трансформирует его в травматическое Реальное, и это возвращает нас к Сверх-Я – фрейдистскому названию Закона, действующего в качестве реально невозможного. В «Венецианском купце» есть сцена в суде, когда Порция, переодевшись Бальтазаром, приказывает Шейлоку не покидать здание суда после того, как он потерял шанс получить фунт плоти: «Жид, постой; / Претензию к тебе имеет суд. / В Венеции таков закон…»[10]10
  Цит. в пер. Т. Щепкиной-Куперник. – Примеч. ред.


[Закрыть] Какой закон? Непристойный закон Сверх-Я, обратная сторона милости (юридический абсурд) – ты хотел этого (фунта плоти), значит, ты должен это получить! Здесь мы обнаруживаем ироническую отсылку к утверждению апостола Павла о том, что христианам нужно не обрезание крайней плоти, а духовное обрезание сердца – и в «Венецианском купце» эта идея как будто реализуется буквально, когда Шейлоку приходится взять свой фунт плоти в качестве обрезания сердца⁴². Давление Сверх-Я здесь оказывается с дополнительным вывертом: ты хотел этого, теперь тебе придется это взять, ты не можешь отказаться.

Но давайте рассмотрим современный пример этой непристойной двойственности юридического права – тупиковую ситуацию антитабачных кампаний. В августе 2012-го сообщалось о том, что с декабря текущего года табачным производителям в Австралии будет запрещено делать пачки сигарет узнаваемыми по своему фирменному цвету, дизайну и логотипу бренда. Чтобы курение стало максимально непривлекательным, пачки будут иметь одинаковый тусклый оливковый тон и содержать наглядные предупреждения о вреде здоровью с фотографиями пораженных раком ротовых полостей, ослепших глазных яблок и болезненных детей⁴³. Здесь мы наблюдаем Selbst-Aufhebung (самоустранение, самоснятие) товарной формы: ни логотипа, ни «товарной эстетики», которая могла бы соблазнить нас на покупку; вместо этого упаковка открыто и наглядно обращает наше внимание на то, что продукт вреден, и предлагает доводы против покупки. Само по себе антитоварное представление товара не новость – им же объясняется привлекательность «культурных» продуктов, таких как живопись или музыка, «которые не являются товарами в строгом смысле слова; это… ценное приобретение лишь в том случае, если удается притворяться, что это не товар»⁴⁴. В последнем случае противоречие между товарным и нетоварным служит полной противоположностью сигарет без логотипа. Сверх-Я здесь предписывает: «Вы должны быть готовы заплатить непомерную цену за этот товар именно потому, что это нечто гораздо большее, чем просто товар!» Когда речь идет о сигаретах без логотипа, чистая потребительская стоимость лишается ценности логотипа (это примерно как покупать в дисконтных магазинах сахар, кофе и сладости без логотипов); в случае живописи сам логотип «снимает» потребительную стоимость, то есть, как отмечал Маркс, цена здесь определяет стоимость.

Но действительно ли это прямое «прагматическое противоречие» вытаскивает нас из товарного фетишизма? Разве это не очередной пример фетишистского разрыва, о котором сигнализирует известная фраза «je sais très bien, mais quand même…» («я прекрасно знаю, и всё же…»)? Около десяти лет назад был такой немецкий рекламный плакат сигарет «Marlboro»: привычный ковбой на нем указывал пальцем вниз на обязательное предупреждение «Курение опасно для вашего здоровья!» и говорил: «Jetzt erst rechts!» – что приблизительно означает «Вот это уже серьезно!». Скрытый смысл понятен: теперь, когда вы знаете, насколько курение опасно, у вас есть шанс доказать, что вам хватает смелости курить! Иначе говоря, ожидаемая реакция такова: «Я прекрасно знаю о вреде курения, но я не трус, а настоящий мужчина и готов рискнуть и остаться верным своей привычке!» Только таким образом курение фактически становится формой консюмеризма: «Я готов потреблять сигареты “сверх принципа удовольствия”, выходя за рамки мелочной прагматической заботы о здоровье». И не это ли измерение смертоносного чрезмерного наслаждения проявляется в каждом рекламном предложении товаров? Не являются ли все прагматические соображения (это полезная органическая еда, произведенная в соответствии со стандартами справедливой торговли и т. д.) всего лишь обманчивым фасадом, за которым скрывается более глубокое предписание Сверх-Я: «Наслаждайся! Наслаждайся до конца, несмотря на последствия»? Таким образом, австралийская «негативная» упаковка обнажает предписание Сверх-Я, которое существовало все время, а именно: не будет ли курильщик, покупая эти сигареты, слышать за негативным посылом тихий, но от того еще более настойчивый голос Сверх-Я? Этот голос ответит на его вопрос: «Если курение действительно так опасно – а я признаю это, – то почему я все равно покупаю очередную пачку?»

Это же предписание Сверх-Я проявляется перевернутым образом в другом кульминационном моменте антитабачной кампании, явно демонстрирующем его моралистическую грань, – в поднявшейся волне запретительных мер в отношении электронных сигарет. Два года назад тогдашний мэр Нью-Йорка Майкл Блумберг подписал запрет на употребление электронных сигарет везде, где запрещены традиционные сигареты; вскоре к нему присоединились крупные американские авиакомпании; рестораны тоже не одобряют электронные сигареты, и т. д. Но почему, если они испускают лишь водный пар без запаха? Основной аргумент состоит в том, что при курении электронной сигареты в общественном месте человек демонстрирует малодушную зависимость, а также слабость воли (будучи недостаточно сильным, чтобы противостоять соблазну курения), и это может плохо влиять на окружающих или, как минимум, раздражать их. Короче говоря, человека наказывают не по причинам, связанным со здоровьем, не за последствия его действий, а просто за проявление безобидной позиции или склонности – это как запрещать публичное употребление пирожных без сахара, потому что их поедание в общественном месте демонстрирует пристрастие к пирожным. Уловка Сверх-Я здесь связана с тем фактом, что я виновен, даже будучи невиновным, поскольку моя невиновность неправильна (ведь я признаю свое желание курить под личиной самого своего усилия не курить).

Итак, еще раз, что же такое Сверх-Я? «Ne čakaj na maj» («Не жди мая») – популярный словенский фильм 1957 года, один из первых послевоенных словенских фильмов, в которых утверждалось право молодежи наслаждаться жизнью и развлекаться, – это удивительно изящная романтическая комедия, почти не уступающая шедеврам Эрнста Любича. В ней рассказывается история страстно влюбленной пары студентов: она (Весна) – дочь строгого учителя математики, вдовца, живущего со своей незамужней сестрой, старой девой; он (Само) – пилот-любитель, летающий на спортивных самолетах. Если упростить, сюжет фильма таков: когда эти двое едут кататься на лыжах с друзьями, отец Весны, взволнованный опасностями отпуска вдали от семьи, просит свою сестру сопроводить их и присмотреть за племянницей. Конечно же, в конечном итоге именно эта пожилая леди, которая должна была за ними следить, сводит возлюбленных вместе. После некоторых недоразумений, вызывающих ревность, они оказываются наедине, но дальше поцелуев дело не заходит: Весна отказывается заняться сексом, потому что мечтает об отношениях на всю жизнь, а не о мимолетном романе. По возвращении домой Весна говорит отцу, что хочет выйти замуж, но тот категорически против, пока они не закончат учебу. Тогда Весна придумывает план: она оставляет ложные улики, свидетельствующие о том, что она беременна («забывая» на кровати книгу о беременности и притворяясь, что по утрам ее тошнит), а затем сбегает с Само. Когда отец и любопытные соседи узнают новости, начинаются пересуды о том, как распущенно молодое поколение, утратившее моральные ориентиры. Тем не менее постепенно отец и его сестра смягчаются и с радостью готовятся к свадьбе Весны и Само и рождению ребенка, покупая кроватку и заказывая детскую одежду. Когда все собираются перед их домом, Весна и Само возвращаются и неожиданно признаются, что никакой беременности нет, потому что они не стали предаваться запретным удовольствиям. Болтливые соседи вновь реагируют критически, а главный моралист с пренебрежительной усмешкой заявляет: «Видите, парень упустил свой шанс! Я знал, что от него не будет толку!» Даже отец Весны разочарован и высказывает свое недовольство матери Само: «Что за сына вы воспитали, если он даже не знает, как заделать ребенка моей дочери?! Он ее не достоин!» Любовники убегают; когда они летят одни в самолете высоко над городом, Весна шепчет на ухо Само что-то, чего мы не слышим, они смеются и обнимаются, и на этом фильм заканчивается… Можно догадаться, что она ему прошептала – наверное, что-то вроде: «Теперь ты можешь меня трахнуть!»

Стратегия Весны, имитирующей беременность, сложна: ее цель – не просто заставить семью принять ее брак, поставив их перед (ложным) свершившимся фактом, она также (и даже в первую очередь) связана с внутренней психической экономикой взаимоотношений пары и с тем, как перейти к полноценному половому акту. Иначе говоря, очевидно, что Весна не желает идти по пути простого нарушения нормы, навязанной ее отцом, она не готова принять всю ответственность за (половой) акт, не считаясь с большим Другим (в данном случае с отцовским авторитетом). Она хочет не только заниматься сексом на законных основаниях, но и (в чем заключается еще большая перверсия) быть вынужденной сделать это под давлением того самого авторитета, который должен это запрещать. Вот почему она, вместо того чтобы поддерживать видимость целомудрия и заниматься сексом тайно, незаметно для Другого, как это делают большинство юных любовников, создает (ложную) видимость недозволенного секса, хотя в реальности сохраняет целомудрие. Посыл здесь таков: мы не лицемеры, притворяющиеся чистыми и целомудренными, но тайно предающиеся недозволенным удовольствиям; напротив, мы лицемеры, делающие вид, будто бы предаются недозволенным удовольствиям, но тайно предпочитающие целомудрие. Эта ложная видимость недозволенных удовольствий порождает непристойные ожидания, которые обманываются, когда вскрывается ложность видимости – и в этот момент девушка может наконец заняться сексом под покровительством большого Другого в лице отцовского авторитета, выполняя его непристойное предписание. Данная стратегия обнажает двусмысленность отцовского авторитета. Она вынуждает авторитет явно проявить свою непристойную изнанку. В то же время она демонстрирует, что успешный половой акт – не просто вопрос интимных страстей, он должен быть опосредован через большого Другого в лице некоего символического авторитета. Изменившаяся реакция болтливых соседей служит прекрасным примером того, как действует Сверх-Я: оно оказывает давление, чтобы навязать сексуальные ограничения, воспрепятствовать сексуальному контакту; однако под этой видимостью скрывается его истинное предписание: «Сделай это, наслаждайся! Я хочу, чтобы ты делал именно то, что я тебе запрещаю!» Другими словами, ты виновен, если нарушаешь запрет, но еще более виновен, если соблюдаешь его (что объясняет парадокс Сверх-Я: чем больше вы подчиняетесь его требованиям, тем более вы виновны). Фрейд доводит до крайности эту фундаментальную двойственность, присущую агентивности Сверх-Я – когда вы нарушаете нравственный стандарт, вы виновны; когда вы упускаете шанс нарушить его, вы еще более виновны: «Сверх-Я как будто говорит: ты виновен в любом случае»⁴⁵.

Эта неотъемлемая вина объясняет еще один переворот здравого смысла, связанный со Strafbedürfnis – потребностью быть наказанным, странным удовлетворением от болезненного наказания: не преступление вызывает чувство вины и наказание, а потребность в наказании порождает вину и дает начало преступным намерениям (и – иногда – действиям). Так откуда же проистекает эта изначальная потребность быть наказанным? Фрейд не обосновывает ее неким первобытным мазохизмом, тягой к наслаждению болью, а предлагает более сложный сценарий, затрагивающий саму базовую матрицу социализации, вхождения в законный порядок. Дело не только в том, что в псевдогегельянском смысле законный порядок нуждается в отдельных проступках (преступлениях) для утверждения своего авторитета через наказание нарушителей – все мы, даже те, кто никогда не были причастны ни к каким преступлениям, являемся субъектами права, считаясь потенциальными преступниками. Фрейд развил этот сценарий в знаменитом анализе «Братьев Карамазовых» Достоевского – романа, в котором трех братьев подозревают в убийстве отца, непристойного père-jouisseur (отца-сластолюбца):