Текст книги "Дважды любимый"

– Это же не аксиома, Кит. – Она потрясенно прикусила губу. Больно, чуть не до крови. Помолчала. Потом медленно добавила: – Это не всегда бывает именно так. Женщина меняет духи, и что – то в своем облике, когда хочет внутренних перемен. Обновления души. – И потом, – прошептала она чуть лукаво, словно что – то вспомнив, внезапно: – Ты же сам предложил мне сменить их, разве нет?

– Не хитри, плутовка! – он покачал головой. – Ты изводила меня так, что к концу нашего пребывания в Вене я совершенно потерял голову, поняв окончательно, что если это не прекратится, то я просто получу разрыв сердца.. И тогда, я…

– И тогда ты – живо перебила его она – стал каждый день присылать по флакону в мою коллекцию ароматов, как подарки от неизвестного поклонника. Или – поклонников? – Она прищурилась. Через пару дней таких подношений на моем столике уже не хватало места для вечерних и утренних, для туалетной воды и сухих ароматов, масел и отдушек…Иногда флаконы прятались в коробки с носовыми платками, перчатками, шарфами, букетами цветов, сумочками, солнечными очками…. Зачем ты все это делал? Бедный! Как же у тебя еще хватало денег на завтраки! – Она, улыбаясь, гладила пальцами его щеку, крылья носа, подбородок, словно повторяя их рисунок, их абрис. – Зачем?!

– Как ты догадалась? – ошеломленно и недоверчиво посмотрел на нее он.

Она опять пожала плечом, слегка улыбаясь:

– Это произошло не сразу. Не знаю. Женская интуиция, наверное. Да и потом, никто, кроме тебя не знал точно, какие шарфы мне нравятся : из органзы, из шелка или же – из шифона….

– Так я просто – напросто тешил себя надеждой, что ты все еще – моя. Так я опять твердо знал, что ты где – то рядом. Так я снова стал узнавать тебя. Я снова нашел тебя, моя Эвридика – спокойно ответил он. – Мне и нельзя было терять тебя. Оглядываться на других. Нельзя. А я оглянулся, птица! После я думал, что я все потерял. Уже не надеялся, что обрету. В какие то мгновения, сегодня – особенно– я просто думал, что мой мир рухнул Это был очень жестокий урок.. Слишком. Теперь я никуда не отпущу тебя, совсем никуда. И – никогда. Слышишь?

Я тебя – тоже. И не надейся. – Она вздохнула. – А, может быть, ты просто понял что все настоящее бывает лишь один раз и вернулся к истокам, мой Орфей? Кто знает?

Она вопросительно посмотрела на него и ее глаза мягко блеснули. Солнце уже начинало садиться, окутывая просторную комнату с эркерами окон мягким, расплавленным золотом заката. Из кухни доносились голоса Лили и Дэна, пахло чаем, кренделями, имбирным печеньем, жареной картошкой и чем то еще, тягучим и сладким, как растаявшая конфета. Из полуоткрытой двери во вторую комнату в конце коридора, доносилось слабое, сонное дыхание и запах валерианы.

– Мама спит. А они ужинают. И нас не позвали. – Улыбнулась вдруг Наталия. – Хитрые. Предпочли тет – а – тет.

– Милая, по – моему, они не только ужинают. Они еще и пьют. Ваш семейный ликер. Ореховый. Узнаю аромат. Твоя выучка. Что бы все это могло значить? – Никита хитро прищурился.

– Брудершафт. – Тотчас со смехом заключила Наталия. – А, может быть, даже и помолвку.

– Так быстро?! – притворно изумился Турбин.

– Кит, ну ты же знаешь, у Лильки всегда были космические скорости. Она вечно куда то спешит, бежит.. Кстати, а где Кэсси? Ты ее не видел? Куда она запропала? Сколько я лежала на диване, она ко мне ни разу не подошла и хвостиком не повертела, и лапкой не потрогала. Это на нее совсем не похоже!

– Не знаю. Может быть, она на кухне? Там уж очень вкусно пахнет. – растерянно предположил Турбин.

Они прошли на кухню. Всполошили целующихся украдкой у окна Дэна и Лилю. Заглянули под стол. На полку для обуви в прихожей. В стенной шкаф. Кэсси не было нигде. Выглянули и за дверь, и на лестничную площадку. Встревоженные, уже все четверо, поднялись на последний этаж и спустились на первый.. И только лишь когда заглянули в комнату, где спала Алла Максимовна, то обнаружили Кэсси там, мирно спящую на одеяле, уткнувшую нос в ладонь, пахнувшую валерианой и кордиамином. При появлении хозяев пушистый комочек даже не пошевелился, только сонно приоткрыл желто – зеленый глаз и слабо вильнул хвостом.

– И как я сразу не догадалась поискать ее здесь! – шепотом начала сокрушаться Лиля. – Кошки же так любят валерьянку.

– Тс – сс! – замахала рукой Наталия, склонившись над кроватью и поправляя одеяло. – Не шуми. Кит, – тихо подозвала она мужа, – помоги мне, пожалуйста, здесь подушка сползла, надо поднять. Они вдвоем стали возиться у постели больной. Та пару раз сонно открыла глаза, блаженно улыбаясь и потягиваясь, потом приподняла голову с подушек, ловко взбитых Наталией, вгляделась в ее лицо, тотчас склоненное над нею и осторожно поцеловала в щеку, ласково бормоча:

– Не беспокойтесь, дети, мне и так удобно. А ты, Натуся, и вообще, шла бы отдыхать. Тебе сейчас нужно много отдыхать, думать о малышке, очень себя беречь.

– Тебе нужно еще что – нибудь, мама? Скажи? – начала было Наталия. И тотчас осеклась, ошеломленно:

– Откуда ты знаешь?!

– Не забывай, мне все таки уже сорок с хвостиком лет. И еще: я просто – напросто – твоя мама. – Алла Максимовна улыбнулась тихо. – И я рада буду стать бабушкой. Может быть, это мне больше подойдет, чем суматошная роль седеющей Джульетты? – Она вздохнула, будто невольно.

– Алла Максимовна, мы уже позвонили Олегу Борисовичу. – мягко вступил в разговор Никита. – Он обещал приехать за Вами завтра утром.

– Бог с ним, сынок! Приедет, так приедет, а нет – не расстроюсь! Побуду тут. Мне у Вас хорошо. Хоть отосплюсь. – Алла Максимовна слабо махнула рукой и зевнула, потом, пристально вглядевшись в лицо Турбина, вдруг, словно некстати, обронила:

– Послушай, а я ведь знаю тебя давно – давно… Я видела тебя там, на морском побережье. Ты дразнил Натку и стер ногами ее песочные рисунки, нотные записи… Помнишь, Натуся, в Алупке, на песке, у волн?? – Алла Максимовна заметно взволновалась, глаза ее заблестели, словно от слез, по щекам разлился румянец.

– Мама, ты о чем? – непонимающе взглянула на нее дочь. Глаза Аллы Максимовны расширились, резко обозначились впадины у скул и носа, на шее нервно дернулась и забилась голубая жилка… О чем ты говоришь, я не поняла? Тебе дать еще лекарство, мамочка, милая? Выпьешь? Доктор сказала, вечером можно выпить еще немного. – Рука Наталии быстро потянулась за флаконом и мензуркой у бронзовой лампы.

– Ну как же, Натуся, девочка моя, ты разве не узнаешь? Лилечка сказала мне, что ты стала видеть теперь, после этого страшного ушиба. Это правда? – на глазах Аллы Максимовны опять блеснуло что то похожее на непролитые слезы.

– Да, мамочка. Это неожиданно, как будто какая – то сказка, диво дивное! – Наталия развела руками и застенчиво улыбнулась. – Я вижу теперь, что очень похожа на тебя. Только ты красивее.

– Да ну, не надо, не льсти! – запротестовала Алла Максимовна. – Я так рада всему что случилось, Господи… Так рада… У тебя такие красивые глаза. И я всегда думала: как же это несправедливо, что ты не можешь видеть! Цветы, радугу, которую так любишь с самого детства… Ну вот, Натуся, ты же посмотри, посмотри внимательнее, девочка, родная моя! – Опять вдруг заволновалась она, зашевелилась в кровати, порываясь сесть, и мысленно возвращаясь к внезапному своему озарению из прошлого. Никита, подойдя к кровати, осторожно положив руки ей на плечи, уложил ее и укрыл одеялом, протестующе качая головой и успокаивающе поднося палец к губам. Она вскинулась было, но тотчас затихла, продолжая с паузами, тихо, немного сбивчиво:

– Твой муж, детка, это же вот тот самый мальчик, у моря. Дерзкий, странный, красивый. «Танцующий индеец», как часто называл его твой отец. – продолжала настаивать на своем Алла Максимовна, слабо сжимая руку дочери и осторожно поднося к губам ее пальцы.

– Ну что ты, мама! – успокаивающе гладя щеку и прядь волос Аллы Максимовны протянула та. – Тебе кажется. Это было очень давно, и тот мальчик был гораздо старше. Я слышала это по голосу. И потом, папа еще говорил, у него были светлые волосы, а наш Кит – шатен.

– Просто мои волосы с возрастом потемнели, Нэтти! – внезапно весомо обронил Турбин. Помедлив, взглянул на лицо жены, улыбнулся несмело:

– Твоя мама совершенно права. Это был я. У Аллы Максимовны потрясающая память на лица. Я сам узнал тебя, взрослую, уже позже. Когда увидел в консерватории. В том самом белом зале с синими креслами. Именно тогда я и понял, что наша встреча это – Судьба, а не просто какой – то там след наивной детской влюбленности – затухающий, слабый… И я тогда понял, что не зря приехал в этот странный, почти забытый Богом город. Приехал не только – учиться контрапункту, слушать родники в оврагах, шум дождя, есть августовский апорт со странным привкусом китайского ранета и рубиновую июльскую черешню, вдыхать запах песчаной бури и сумасшедшего дождя после нее. Чтобы стать самим собой. Повзрослеть. Но еще и для того, чтобы встретить тебя, моя птица. Чтобы, наконец, просто – стать твоим Орфеем.

– Моим любимым Орфеем. – Она подошла к нему, стоявшему по другую сторону кровати, положила руки ему на плечи. – Дважды или тысячу раз – Любимым. Всегда Любимым До самой смерти…. И чтобы вывести свою Эвридику из темноты Аида. Впрочем, это ты уже сделал…

– Это было несложно. – Улыбнулся он, осторожно смешивая ее дыхание со своим и целуя глаза, щеки и губы. Трепетно, нежно, так, словно по коже ее порхали, танцуя, крылья бабочек.. – Совсем несложно. Ведь Эвридика сама все время стремилась к свету, искала его, создавала его из звуков, аккордов и мелодий…. Я же только старательно подыгрывал ей на своей маленькой флейте, по мере сил, вот и все.

– Сыграйте мне что нибудь, дети! – мягко попросила вдруг Алла Максимовна, откидываясь на подушки и устало закрывая глаза. – А я и усну под музыку.. Хотя бы «Колыбельную» Моцарта.. Натуся, ты ее еще помнишь?

– Как же, мама, ты ведь мне ее в детстве часто пела! Я ее знаю наизусть. – Наталия осторожно подошла к матери, поцеловала ее гладкую, пахнувшую пудрой «от Рошэ» щеку. Правда, постарайся уснуть, ты устала за сегодняшний день.. А мы сыграем тебе тихо, я и Кит. – Выйдя в гостиную она вдруг легонько потянула руку мужа в сторону от выключателя. – Не надо, не зажигай свет, я и так все вижу. Темнота ведь все – таки моя родная стихия.

…Рояль поймал в свои недра один из предзакатных бликов. Догорающих, последних. И на огромной лакированной поверхности его, загорелась, засверкала рубиновая капля оправленная в черную скользкую, будто агатовую рамку. Рамка эта все сужалась, сужалась, словно проглатывая рубин, вбирая его в себя. И, наконец, сверкнув последний раз, дрожа, как слезинка, рубин угас…

В сером, мягком тумане сумерек звучала, плыла, все ширясь, нежная мелодия… Сонная, баюкающая. В напев рояля, полнозвучный, сочный, вплеталась серебряная нить флейты – осторожно, вкрадчиво. Казалось, в аккордах этих явственно слышен был всплеск чуть отяжелевшей ночной волны, мерное колыхание ветвей ивы, в которой устроила себе приют на ночь волшебная птаха с хрустальным горлом – иволга…

Вот она сонно вздрогнула, завозилась в листьях, пронзительно свистнув, и спугнув задремавшую в недрах пруда рыбку, что всплеснулась в волне тысячей брызг, блеснувших россыпью серебра в неверном свете луны. Лунная дорожка заколыхалась, задрожала, и тотчас разбилась на тысячу осколков, капель, золотистых пылинок, словно звезды упали в воду. Все сразу.

Но вот мозаика дорожки составилась заново, чуть колеблясь. Замерла. Поплыла, пересекая пруд надвое, по диагонали. И, обновленные, освеженные, звезды засверкали снова, где-то в своей недоступной, бездонной вышине, бесстрастно, бессонно перемигиваясь между собою. Ночь словно закуталась, замкнулась вновь в плащ, сотканный нежно звучащей тишины. Тишины прозрачно перетекающей в аккорды рояля, в посвисты и переборы флейты, ожившие в пространстве комнаты, наполненной светлыми, бархатными сумерками летнего вечера. Рояль постепенно умолкал, словно засыпая, лениво позевывая. Иногда аккорды, встрепенувшись, сыпались с него полной октавой, добавляя в давно знакомую трехсотлетнюю мелодию что то свежее, необычное, новое. Но затем, словно опомнившись, возвращались к прежним напевам. И, наконец, устало стихли, будто уснув. Флейта, рассыпав свои хрустальное драже – пылинки на подоконник и пол, замерла тоже….

Губы их сомкнулись снова, отыскав друг друга в нежном, чуть мучительном, долгом поцелуе. Долгом, как воспоминание. Как некая запись в нотной тетради: непонятная, завораживающая… И тут вдруг в комнате вспыхнул свет. Нотная тетрадь раскрыленной птицей упала на пол. Флейта, лежащая на рояле, засверкала клапанами, искрясь и переливаясь всеми цветами радуги Лилька, сверкая глазами в потекшей туши и в еще не пролившихся слезах, вздергивая курносый нос в рассыпанных веснушках – золотинках, сердито и глухо проворчала откуда то из – за шторы, в глубине оконного эркера:

– Придумали тоже – играть такую прелесть в потемках! Где бы я Вам тут нашла эту дурацкую кнопку!

– Какую кнопку? – в унисон спросили они, недоумевающее уставившись на зашторенную Громову. – Ты о чем это, Лиля?

– Какую, какую! Посмотрите на них! От своей любви все мозги уже растеряли! Все бы только целоваться им! – продолжала ворчать та, стоя в глубокой нише подоконника и отыскивая в пелене гардин плоскую длинную коробку DVD. – Записи, вот какую.. – Тут Громова, слегка путаясь, вышла из – за гардин. По щекам ее текли слезинки, крупные, как у маленького ребенка. Сходство это усиливалось тем, что, плача, Лиля прикусила нижнюю губу и от этого ямочка на ее подбородке стала резче, грозясь вытянуться в неправильную, трогательную линию.

– Не успела вот ничего! – шмыгнула носом Громова. – Что то теперь пан Карел мне скажет?! Он ведь просил записывать все, что ты играешь! Все твои импровизации. А я – толстая корова.. Прихожу, а тут темно… Ну и стояла, как дурочка, полчаса, дохнуть боялась, тыкала в панель наугад, но что там запишешь! Эх Вы! – она погрозила маленьким пухлым кулачком ошеломленному дуэту у рояля. Влюбленные Орфеи. Все из – за Вас! Я так и скажу!

– Лиль, солнце мое, ну где ты там пропала? – донесся вдруг из кухни голос Дэна. – Иди сюда, я не знаю, как магнитофон выключить! Записал рояль вместе с закипевшим чайником, куда это годится!

– Ура! Ийе – сс! Бегу – бегу! – Торжествующе подпрыгнула Лиля, и осторожно примостив плоский ящичек DVD обратно на подоконник, вместе со шторой, стремглав унеслась прочь из комнаты, на ходу возбужденно тараторя:

– Дэник, зайка, там кнопка красная справа, и еще одна, та, которая как бы утопилась, блин, е – мое! Вот ты ее и нажми. – Она вихрем вылетела на кухню и вскоре, сквозь звон посуды и шум льющейся воды оттуда донесся ее звонкий, бодрый голос: – Орфеи, Вы чай пить будете? Я наливаю, идите, а то остынет.

– Нет, это не подруга! – со смешком, закрывая глаза, убежденно произнес Турбин. Это какое то стихийное бедствие просто. Не Громова, а целая Тайфунова, какая то. Вихрь, смерч! Где Лиля, там постоянный шум, спешка, звон, крик, суета.

– Да уж, это точно! – кивнула головой Наталия.. Идем скорее, а то она еще рассердится и пирожных нам не даст. А мне что то уж очень сладкого захотелось! – улыбаясь произнесла Наталия.

– Здорово! Значит, у нас родится девочка. Я точно знаю. – прищурился Никита, протягивая руку жене.

– Это еще почему? – с удивлением откликнулась Наталия. – Может быть, будет – сын? С чего ты взял, что именно девочка? – она осторожно опускала вниз крышку рояля, прижимая ее пальцами, ласково поглаживая, словно прощаясь с инструментом на ночь.

– Нет, – покачал головой Турбин. – и не уговаривай. Девочка и точка

– Почему? – не удержавшись Наталия рассмеялась. Ласково, нежно, каким – то грудным, глубоким смехом. – Чудак ты, Кит! – Она осторожно обняла мужа, легонько дуя на его волосы у виска – Как мы можем знать такое? Это только один Бог ведает.

– Ты раньше никогда особенно не любила сладкое. Даже кофе и тот пила всегда черный. А если женщина во время беременности предпочитает сладкое, значит, у нее будет девочка. Я точно знаю. – убежденно твердил он свое.

– Откуда же? – Наталия продолжала смеяться, ласково ероша рукой волосы мужа.

– Маме, когда она меня ждала, все так говорили. Она очень много ела варенья и печенья.

– Но родился то у нее ты! Мальчик Никита! – Наталия, смеясь, в изумлении развела руками.

– Ну и что! – упрямился Турбин. – У нас непременно будет девочка. Во всех правилах бывают исключения, ты же это знаешь!

– Хорошо, девочка, так девочка, – примирительно пожала плечами Наталия. – Пошли чай пить, исключение ты мое! Луковое…

– Я думал, ты скажешь: " Любимый»! – шутливо – разочарованно протянул в ответ Никита. – Мне так нравится, когда ты говоришь мне: «Любимый»…

– Я знаю. – Она как – то значительно улыбнулась, притихнув, словно пряча внутри себя нечто драгоценное. – Только я думала, ты захочешь услышать это чуть позже.. Немного позже. Когда мы останемся вдвоем.

– Не выйдет! – вздохнул вдруг Турбин, разведя руками. – Лилька с Дэном планируют расположиться на кухне. На угловом диване. Ты думаешь, она зря намекала мне про простыни? Она уже стащила из спальни две подушки, пока суетилась возле Аллы Максимовны. Я сам видел.

– Вот и хорошо – рассмеялась она. – Значит, нашей девочке будет с кем играть в песочнице. Или возле моря, на берегу. Строить дворец из песка…

– Да. Это уж точно. Принцессам всегда нужен дворец. – вздохнул мечтательно Турбин.

– Почему это вдруг – Принцессам? – удивилась она искренне.

– А ты что, предполагаешь иначе? – чуть лукаво усмехнулся Никита. – Разве у моей Королевы может родиться кто– то еще?

– Ну, если только – дофин.

– И она рассмеялась снова, откинув волосы назад, слегка дуя губами на челку… Смех ее сыпался хрустальным бисером на пол, раскатываясь и рассыпаясь. Плавясь жемчужной пылью в ладонях – крыльях ночи только что опустившийся на странный скифский город, полузабытый Богом. Город, в котором дыхание широкой реки почти никогда не слышалось в полную силу, ибо пересиливалось переиначивалось, отдалялось, перекрывалось и перекраивалось неустанно жадными и сухими, вечно голодными, вечно опустошающими и опустошенными, вздохами песчаных бурь и ветров…

Вместо эпилога

…. Она шла «на бис"по проходу авансцены к роялю. И впервые видела то, что раньше могла только ощущать неведомым другим шестым или седьмым чувством. «Внутренним зрением», как она всегда это называла. Глубокий, живой, теплый провал зрительного зала. Пылинки на полукруглой авансцене, столбом пляшущие в лучах софитов. Стройные ряды оркестрантов, поднявшихся ей навстречу, по едва заметному взмаху дирижерской палочки Еле слышно звякнули литавры, и жалобно вскрикнула струна прима – скрипки. Она слегка замедлила шаг, скулы ее порозовели, лимонный шелк платья заструился, затрепетал, как крылья бабочки, у самых ног, пряча все секреты ее фигуры в изящном порхании и стекании пышных складок, будя откуда то изнутри, из самых тайных уголков души, теплые, чуть терпкие волны аромата. Ей, казалось, что так, именно так, а не иначе, должен был бы пахнуть янтарь, омытый прохладной волной северных морей. Яшма, согретая искусными, гибкими пальцами резчика. Жемчуг, уснувший где то в той самой глубине океанских вод, которая делается непрозрачной или совсем холодной совершенно внезапно, неожиданно, оставляя далеко-далеко на поверхности и легкий прозрачно льющийся свет и нити – бусины рыб и причудливо – холодные, стеклянные изгибы медуз.. Так, а не иначе, должен был пахнуть загадочный лунный камень. Но уловим, узнаваем ли был его аромат? Она втянула ноздрями воздух. Еще раз. И ей показалось, что к запаху согретой яшмы и прохладного жемчуга присоединился еле слышный запах жареного каштана. Парижские бульвары постепенно оживали, рабочий день заканчивался. А изысканно, чуть прохладно оформленный зал парижского театра «Д` Антей» напротив, затихал, в предвкушении волшебства, обещанного афишами, тщательно расклеенными вдоль всего артистического бульвара Монпарнас.

Она чуть наклонила голову, в приветственном, благодарном кивке оркестру, нащупав пальцами тонкий остов цепочки, поднесла к губам крестик, и руки ее привычно, легко и нежно опустились на длинный, сверкающий ряд клавиш. Строго – нарядный, черно – белый, теплый, слегка трепещущий бликами отраженных огней рампы.

Чуть поддавшись вперед, она коротко и резко выдохнула, чувствуя жар от направленных на нее лучей прожекторов. Привычно выгнула кисть, слегка согнув пальцы, чтобы как спелую ягодную кисть вобрать в нее октаву, и слегка прикусив нижнюю губу, поймала подушечкой пальца верхнее «до», басовитое, как гудение шмеля.. Она тотчас перелила его, словно играя струями ручья в звонкое, почти хрустальное " ля», затем в си. Октава катилась, сыпалась, дразнила, бежала, дрожала в ее кистях и пальцах. Оживал снова и снова, отряхивался от долгого трехсотлетнего сна веселый, озорной чаровник Моцарт, легкий на подъем.. Как та самая, любимая им, птица – иволга, свирелью своего горлышка встречающая рассвет, зарю, и провожающая закат длинного солнечного дня на пышной иве у ручья… Иволга, кроха иволга, осторожно вступала в разговор и с ручейком, и с прохладным ветром, с что-то бесконечно и беспокойно шепчущими вершинами деревьев. С прохладой горных вершин, с тайной густых, чуть лиловатых, чуть сиреневых, сумерек, хранящих в себе неузнанный, нераскрытый, неразгаданный аромат эдельвейса или – сон-травы, такой мягкой, такой нежной на ощупь.. Скрипки молчали, спали валторны, важно дремал контрабас, затаился где то в верхних рядах гибкой черною лозой – тростинкой кларнет. Разговор с роялем вела теперь только флейта. Осторожный, мягкий, волнующий..…И нежные, завораживающие звуки окутывали зал. Не погружая его в дремоту, нет, а лишь даря внимательно внимающим и на лету успокоенным душам, возможность мечты, возврата в светлые детские грезы и еще что то.. Может быть, легкое недоумение – почему, почему так не может быть всегда?… Женщина с седыми, тщательно уложенными волосами чуть заметно покачивала головой в такт мелодии – дуэта доносящейся со сцены, изредка вытирая платком глаза, словно в них попала соринка. Иногда она поворачивала голову слегка влево и смотрела на соседний ряд. В мягком, рассеянном полумраке зала, ей казалось смутно, тревожно знакомым лицо девушки из четвертого ряда кресел партера. Синие глаза, огромные, точно блюдца, вспыхивающие будто сапфиры, тонкая шея, на которой то и дело нервно оживала, пульсировала темно – голубая жилка артерии. И руки, странно знакомые руки… Ладони, застенчиво сложенные дощечкою, с чуть приподнятым большим пальцем. Где, где она могла видеть эти руки? Когда? Разве что в каком то странном сне, эти пальцы, узловатые, чуть закругленные на концах, осторожно и уверенно вводили в ее вену тонкую иглу со шприцем… Но разве же это могло быть наяву?…

Нет, нет.. Это – всего лишь греза, сонная греза, невнятная, непонятная, неоконченная с пробуждением………..

Женщина с сомнением покачала головой, и глаза ее вновь с пылкой жадностью устремились на сцену. Вся она словно обратилась в чуткий оргАн, стремящийся уловить и вобрать в себя все и даже – самый тончайший, на лету замирающий, уходящий, улетающий прочь, в неведомые выси, звук…..

Флейта покорно и как то восторженно начинала затихать, рассыпая финальные, хрустальные пылинки нежных, горловых, серебряных пересвистов в ивовых ветвях. Ее звук слышался в зале все ближе, ближе. По проходу, из верхних рядов оркестра, на авансцену медленно спускался стройный и гибкий силуэт музыканта – флейтиста. Он играл, сбегая по последним ступеням амфитеатра, играл, подходя к роялю… Публика заворожено утаивала дыхание. Она будто бы предчувствовала, что финал будет неожиданным, но каким?....

Все еще перебирая губами отверстия флейты, музыкант плавно обошел рояль, остановясь прямо рядом с той, чьи руки не отрывались от клавиш. Мелодия засыпающим облачком, усталою змейкой вилась за ним. И рояль тоже – не умолкал, но рассыпающаяся октава его становилась ленивой, томной, как сонная волна в ночи. Она ворчала, прерываясь, раскатываясь уже не так широко и вольно, словно ее манила, пленяла дрема… Флейтист осторожно сел прямо на пол сцены и положил голову на колени пианистки, продолжая играть. Одна ее рука тотчас опустилась ему на голову, другая – неустанно скользила по безбрежной глади рояля, не отрываясь, усыпляя, убаюкивая странные звуки, вылетающие так грациозно, так невесомо из недр большого, чуть неуклюжего, инструмента.. Наконец, выгнутая кисть устало, словно вздохнув, поникла, замерла на черно – белом ряду клавиш, так похожем на бабочек., уснувших прямо на лету.

Тишина на миг набросила на зал свое прозрачное, легкое покрывало. Потом по нему словно бы прокатилась легкая, дрожащая волна, рябь, зыбь….. Замерший, единый выдох… Или – вдох?. Никак нельзя было угадать это. Волна нарастала, гул ее все ширился, все близился, превращаясь в нечто большое, равномерное., похоже на пение, шелест, говор, шорох морских волн. Овация. Это была овация. Флейтист осторожно прижал к губам кисть руки пианистки и легко, пружинисто поднялся на ноги, медленно, бережно подводя солистку к краю сцены.

В сияющем, блестящем круге рампы, в своем желто – лимоном, нежно – ярком струящемся платье она казалась похожей на хрупкий, полураскрывшийся бутон чайной розы, в сиянии мягких, росистых лепестков. Согнув колени и скрестив руки на груди, она склонилась перед публикой в благодарном, почтительном поклоне – реверансе, опустив голову, закрыв глаза, замерев на несколько секунд, чувствуя где – то совсем рядом, совсем близко – легкое, невесомое облачко знакомого аромата «Hugo Boss». Она взмахнула ресницами и медленно стала подниматься, чувствуя, как нарастает волна того, что всегда согревало ее, наполняло душу, заставляло взволнованно биться сердце. Аплодисменты. Долгие, неумолчные. Благодарность публики и звукам, которые рождались под ее пальцами, и ей самой. Благодарность некоему священному таинству, что так невидимо окутывало любую душу и заставляло ее распрямляться и устремляться куда то вверх, непременно – вверх, к самому солнцу….. К слепящему свету, прочь, прочь от мрачных глубин повседневности, привычной усталости, грызущей тоски, отчаяния, безликости дней, неисполненности желаний, неосуществления грез.

Благодарность – невесомую, но такую нужную, необходимую ей. Она силилась различить в глубинах зрительного зала знакомые, родные ей лица, и не могла. Теплые, накатывающие волны, накрывали ее будто с головою и она ощущала себя стоящей на морском берегу. Безграничность этого моря не подавляла ее, нет, оно лишь вливало в нее теплую янтарную, сверкающую переливающуюся в ее пальцах, в ее сердце, в ее душе, искру, которая постепенно разгоралась в жаркое пламя… Пламя сотворения. Жажды жизни. Пламя любви… Нежного, невесомого, мощного, как выдох.. Или – вдох. Невозможно было угадать… Да и стоило ли делать это?........... Проще было просто принять Дар. Что она и сделала, раскинув руки и посылая публике сияние улыбки. Улыбки, как отражение того тепла, что так незримо, властно, безгранично, окутывало, кружило, пленяло ее… Пленяло также, как и тот мир музыки, в котором она всегда жила и дышала Полной грудью…

Ноябрь 2007 – февраль 2008 гг.