Текст книги "Дважды любимый"

– Спасибо. – Он развел руками. – Вот и для тебя моя флейта – живая. Я думал, только мне это кажется.

– Ну, не забывай, Пан вырезал первую в мире свирель из тростника, в который превратилась Сирена. Я хорошо знаю мифологию. – Она повернулась к окну, легко прикоснулась пальцами к большому стеклу без перегородок.

– Дождь идет. Стекло холодное. Капли по нему сползают. У дождя тут другая мелодия, слышнее, чем дома, в России. Гуще. Сочнее, что ли.. У него какой – то иной рисунок стекания в землю… Мама никогда не могла понять, какую мелодию я ищу во всех этих дождевых нитях.. А я все играла и играла воду, стекающую с небес…. Черновик ее звучания, едва слышный шепот или, напротив, – гул и перехлесты. Маме хотелось жизни, но обычной, наверное, – с обычным ребенком, обычным мужем, а тут была я, непонятная, вся натянутая на любое эхо, внешнее и внутреннее, как струнка. И папа был рядом, мой папа, и, придя с работы, он стремился ко мне, а не к ней: кормил, купал, укладывал спать, учил запоминать контуры предметов, пользоваться телефонным аппаратом, различать по звуку игрушки: это юла – волчок, это – кукла, это – мишка… Я заняла почти мамино место в его сердце. Это не я думала так, а она – молодая, привлекательная, живая… Ей, наверное, было досадно. Как же это у Марины Цветаевой было о Борисе Пастернаке?… «Световой ливень красок, слов». А у меня был «ливень звуков» во всем…. И сейчас так же. Будто постоянно мозг проигрывает мелодии. Звуки, звуки, запахи. Как в оркестре. И я обрушивалась на моих бедных родителей всей силой и неукротимостью, неугомонностью этого «оркестра». Мне мама, например, читала книги, а я слышала изнутри себя их мелодию, могла ее тут же и проиграть. Она цепенела порой от изумления, отшвыривала книгу, не знала, что мне сказать, у нее срывался голос, звучал нетерпеливо, с такой досадой…

– А твой отец?

– Он тотчас кидался к магнитофону или начинал звонить Валерии. Та, слушая в трубку мою игру, записывала наспех, начерно ноты. Мы, все трое, были как бы единым целым: я, отец, Валерия. Иногда мне казалось, что моя мама исподволь недолюбливает музыку что нас так прочно соединяла. Но это же не так, быть может?!… У меня есть сомнения, в том, что я чувствую иногда, и я себе не доверяю…Мало ли что еще можно придумать так себе. И весь мир перевернешь, сомневаясь. – Она, вздохнув, внезапно сменила тему:

– А твои родители удивлялись тому, что ты – музыкален?

– Не особо как то! – Он вытер руки полотенцем. – Во мне музыкальность уживалась с обычной мальчишеской дерзостью: я лазал по деревьям, гонял зимой по льду клюшкой – прутом выструганную из дерева шайбу, рвал штаны и ботинки, лепил снеговиков. Еще любил возиться в песке, строить крепости и замки с извилистыми ходами. Когда мы приезжали на море, часами сидел на песчаном берегу, рискуя простудиться… Все лепил, строил, рушил, опять строил.. Но мама была несказанно счастлива, когда учительница пения в моем детском саду сказала ей, что у меня абсолютный слух. Мама тотчас вся изнутри как бы просияла солнцем. Ожила. Мне тут же купили флейту, отвели к педагогу. Я начал заниматься с любопытством, и очень скоро влюбился в свою тонкую палочку – подружку. Сам того не замечая, я морщился, когда люди вокруг громко кричали или фальшиво пели…

– А почему именно – флейту, не рояль, не скрипку, не аккордеон? Я давно хотела тебя спросить. Как – то необычно, согласись? – Она оперлась ладонями о подбородок, почти не меняя позы, словно поглощая в себя все звуки, оттенки, все нити его рассказа, даже и чуть недосказанные, оборванные, приглушенные.

– Рояль не поместился бы в нашей малогабаритной «двушке». Пианино – тоже. А флейта – никому не мешала. Лежала себе в футляре, как спящая царевна. И потом у родителей был странный знакомый, настройщик роялей, седой старик с орлиным профилем, ссыльный поляк Войтек Красинский. Мы все звали его просто Владимир Александрович. Он играл на флейте. Говорили, что до ареста ссылки, он руководил в Санкт – Петербурге, тогда Ленинграде, филармоническим оркестром… Но мне он просто давал уроки игры на флейте, ставил руку, пальцы, рассказывал смешные истории из старых книжек, приключения, авантюры. Про Нэта Пинкертона, например. Он говорил, что прочел о нем давно, еще до революции, в библиотеке своего дяди. Библиотека занимала весь второй этаж его краковского особняка. Во время второй мировой особняк был разрушен, а вместе с ним погибла почти вся библиотека. Уцелело только несколько книг. На титульном листе некоторых из них был странный знак. Я спросил у Владимира Николаевича, что это такое, он сказал длинное и прохладное слово " экслибрис». Там была изображена графская с леопардом или барсом внутри. Его «краковский» дядюшка был, оказывается, графом. Но это я узнал уже много позже. Не отличался в детстве большой прозорливостью и любопытством. Обычный мальчик, играющий на флейте, знаешь ли.. Никита осторожно взял двумя пальцами ее округлый подбородок и прикоснулся губами к чуть запрокинутому лицу, поцеловал глаза с тонкими полукружьями теней под ними.

– Ну, да, очень обычный. Почти такой же, как Орфей! – улыбнулась она, потянувшись на цыпочках и обхватив руками его шею. – Орфей играл даже в Аиде. Играл босоногим. И усмирял зверей. Они лежали вокруг него и осторожно лизали ему пальцы. Так он их покорил своей свирелью. Диких зверей Тигров, львов. Даже гиену.

– Откуда ты это знаешь, милая? – Он осторожно коснулся губами ее волос.

– Видела. Во сне. Иногда мне все – таки тоже снятся сны. – тихо ответила она, как бы даже и с некоторою обидой. – Жаль, что могу об этом только тебе сказать. Остальные не поймут… Как все – таки дождь шумит! Пойду – ка я, пожалуй, проиграю наизусть этот пражский ливень. И вплету туда тихонько еще и мелодию маленькой «Орфеевой» флейты. Дождь меня зовет. Ты не возражаешь? – с этими словами она направилась прочь из кухни.

– А я должен возражать? Разве? Нет, и не подумаю. Я лучше посуду пока тут уберу. – Усмехнулся он. В этот момент дом огласила торопливая мелодия домофона.

– Кого же это принесло к нам в такую погоду?! – В его голосе послышалось явное недоумение, но он тотчас вышел в холл, откуда донеслись некоторое время спустя тихие голоса. Ей показалось, что они звучали несколько странно: то быстро, то медленно, но общий их тон, модуляция, были – тревожными, какими – то " знобящими»… Ей стало не по себе. Она прошла в студию, не трогая ни гардин на окнах, ни плоского выключателя на панели стены, ни чуть приоткрытой створки «венецианской» рамы, через которую на пол и подоконник – нишу со стуком попадал дождь. Она присела на пуф возле рояля. Положила руки на клавиши. Это было ее обычное место. Это была ее привычная, рабочая поза: чуть наклонившись вперед, слегка вытянув, выгнув длиннопалую, тонкую невообразимо, кисть…

И музыка полилась. Странно, как-то спотыкаясь, и будто бы тихонько плача, но – полилась….. Дождь за окном усилился, и почему то не хотел, не желал соединяться с мелодией, плывущей, скатывающийся с клавиш… У него, дождя, были свои ноты, чуть выше, чем те, что жили в октав. И рассыпаться обычным, дробным, хрустальным пианиссимо по полу, занимая паркетное пространство, они никак не желали… Почему? Она не могла этого понять. Словно что то или кто – то, присутствующий в огромной комнате со стеклянной террасой, мешал привычному здесь, бесконечно вольному чародейству.

Ивинская втянула в себя воздух. Тонкие ноздри ее затрепетали и она резко оборвала игру. В ту же секунду ей на плечи легли теплые и непривычно сильные руки мужа. Она откинула голову назад. Повела плечами, шеей. Вырваться не удалось. Ее так крепко держали. Очень крепко. Как в детстве, когда делали неприятный, болезненный укол «ФИБСа» прямо в глазное яблоко.

– Кит, что случилось? Ты что, нечаянно пролил коньяк на пол? И, кажется, Лиля пришла? Я слышу, это ее духи. И этот коньяк….. Что случилось? Она слегка повысила голос, в тревоге повернув голову.

– Натка, родная. Да, я пришла… Я здесь. И Никита здесь. Мы с тобой, мы вместе, милая. – Лиля взяла ее за руку, присев на корточках возле пуфа. И почему то тотчас и очень ясно она услышала стук Лилькиного сердца… Глухой, едва различимый, с какими то странными паузами. Паузами страха, боли, горя. Чего – то непоправимого. Чего? Она не могла еще знать. Или – ей все было уже понятно?….

– Что?! Что – то с отцом? Он жив?! Мама??! – Ей казалось, что она оглушительно кричит, но голос срывался, убегал в напряженную тишину. У ее серебряного сопрано не хватало сил для взлета. Теплота знакомых и твердых рук все сильнее сжимала ее в кольцо.

Лилька же монотонно, как китайский болванчик, качала головой, забыв, что ее подруга не может увидеть этот жест. Она все прижимала и прижимала руку ко рту, кусая пальцы, но потом страшный крик все – таки напрягся и вырвался из ее горла, вместе с каким то не то стоном, не то – ревом загнанного зверя:

– Антон Михайлович и Валерия. Они ехали к ней на дачу… Врезались в какой то долбаный «Камаз» с кирпичами! Тот неожиданно вывернул на трассу, они ничего не успели сделать. Ничего. Машина тут же загорелась!

– Когда? Когда это случилось?

– Утром. Еще утром…. О, господи! Мне все это сообщила Варвара Ильинична еще два часа назад, но меня не было дома. Записано на телефоне…

Натка… Натка, родная… – Лилька осторожно дула на внезапно заледеневшие пальцы подруги, пытаясь согреть их беспомощными поцелуями. Но Наталия внезапно и резко сжала руку в кулак.

– Любимый, отпусти меня. Отпусти. Мне больно. – мягко и глухо раздался в тишине просторной студии ее голос. Лилька удивленно уставилась на Кита. Рот ее искривился от судороги и прорывающихся наружу слез. Турбин отступил на шаг от пуфа, на котором сидела жена, и разжал руки. Наталия стремительно встала. Подошла к окну. Рванула раму. И та почти наполовину разрезала пространство линией падения. Вместе со звоном разбитого стекла в студию ворвался шум дождя. Оглушительно. Как то подавляюще. Беспощадно. Тень мужского силуэта скользнула по светлому паркету, сверкнула дождевым бликом на стенах. Одним бесшумным, кошачьим прыжком, Кит очутился рядом, крепко стиснув в ладонях лицо жены.

– Ты не поранилась? Стекло посыпалось прямо на тебя…. Нэтти…

– Дождь от меня убежал, – хриплым голосом проговорила она, прерывая его – Убежал. Он хотел плакать отдельно. Он уже плакал и стонал, а я не поняла…

– Я здесь. Я с тобой. Мы вместе, ты слышишь… Нам надо это выдержать. – Он осторожно целовал ее лоб, щеки и забрызганные дождем, глаза. Он согревал ее кожу теплотой своего дыхания, но лицо ее постепенно превращалось в безжизненную маску. Бесстрастную маску царицы Египта. Впервые за все то время, что он знал ее.

– Мой сон сбылся. Тот сон. О красном цветке. Я и вправду их потеряла. Я их потеряла, Кит. Теперь у меня есть только мама, ты и музыка. Но маме моя музыка – не нужна. А тебе? Тебе она – нужна?

– О чем ты говоришь, милая? О чем? Для меня весь мир это – музыка. И ты. Орфей всегда должен быть при своей Эвридике. Ты же знаешь этот миф. Ведущий и ведомый. Закон жизни. Его придумали не мы. Но мы его исполняем. А потом, знаешь, как говорят альпинисты: вместе проще и восходить на вершину и лететь в пропасть. Вот мы и будем вместе… Разве ты забыла, как это звучит: «И в горе, и в радости?» В одной связке.

– Помню. Но Эвридика все время блуждает в темноте Аида. И ей страшно, понимаешь?

– И зря. Они же в связке, Нэтти! Орфей ведет ее, а она – Орфея. Она не одна. Ей нечего страшиться. Помни это.

– Постараюсь. – Она чуть отстранилась от него, натянула шаль почти до подбородка. – Но Орфей ведь может и оглянуться…. На кого – то иного. – Она помолчала с минуту. – Я пойду, поднимусь к себе. Мне что – то холодно… Не ходи за мной, не надо. – Она невидящим, но точным жестом остановила мужа. – Нет. Побудь здесь, с Лилей. Дама в черном не любит посторонних.

Когда Наталия вышла, Лиля подняла полные слез глаза с потекшей тушью на Турбина, и, медленно подняв руки вверх, машинально вынула заколку из волос, ломая застежку в ней и бормоча, как то отрывисто, хрипло:

– Она, что, не поняла меня, Никита? Совсем не поняла? Не поняла того, что я сейчас ей сказала?? Господи, ужас какой – то… Она говорит о какой то Даме в черном. Кто это? – Лиля потерянно пожала плечами, что-то жалобно тренькнуло в ее руках, как струна фортепиано. Это был металлический зажим аграфа с пластмассовым обломком. Он сломался в ее сильных, но тонких руках.

– Смерть. Нет, она прекрасно все поняла. – Хрипло произнес в ответ Турбин. – Ты же слышала. Она назвала меня «любимый». Такого не было даже и в дни нашего знакомства, тем более, при посторонних. – Он слабо усмехнулся. – А силу своего горя она выразит только тогда, когда начнет играть. Она «божья дудка», ловит музыку, как нити от дождя. Слова для нее немножко чужие и чуждые, быть может, пойми. Выпьешь коньяку? Возьми мой бокал. Мне много. Самое время напиться вдрызг, подруга!

– Этот ужас никаким спиртом не зальешь, Кит. – прошептала Лиля, но машинально взяла из рук Турбина бокал и отпила глоток, тотчас поперхнувшись… – Жжет. Горько. – Она поднесла руку к горлу. – Черт, это хуже, чем слезы! А плакать я не могу. До меня еще все это не дошло…

Турбин зябко обхватил локти пальцами. Пожал плечами.

– Это все можно осознать только спустя какое-то время. Я так плохо знал Валерию. Видел ее несколько раз мельком, когда она еще приходила к Нэтти, в консерваторию. Да в Праге видел, на нашем концерте, пару месяцев назад.

– Это когда они с Антоном Михайловичем сюда прилетали? В феврале?

Турбин кивнул.

– Очаровательная женщина. Не из породы стерв, живая, теплая, пленительная. Вся какая – то солнечная. Трудно будет представить ее мертвой, в гробу.

– А и не надо ничего представлять. – Голос Лили звучал подавленно, глухо. – Там никаких гробов не будет, Кит. Все ведь сгорело дотла. Две кучки пепла. Будут только урны с прахом и все. – Она зябко повела плечами. – Как тут холодно, черт подери, в Вашей студии! И коньяк твой хваленый меня не согрел! – Она прислонилась щекой к плечу Кита, поникнув головой. Он слегка отстранил ее от себя.

– Иди теперь наверх. Иди к ней. Я позвоню швейцару и уборщику. Прежде чем ехать на вокзал, надо все привести в порядок, собрать чемодан. Что брать? Какая там погода, не знаешь?

Лиля опять пожала плечами. Она и вообще, вся походила на заведенного робота – куклу, с растрепанными волосами и размазанной по щекам тушью.

– Сыро, наверное, как и всегда по весне, в апреле… Что там еще может быть, в этом полу – степном парадизе тоски? – Она сжала голову руками. – Кит, я не понимаю, что это – Смерть??!

– Это как бы переход в другую тональность. В другую ноту. Октаву. Из " ля» в «до». «До» – самая верхняя нота. Другая реальность. Мы не можем ее никогда наблюдать ясно. У нас о ней только расплывчатое представление, обрывки мифов, легенд, снов…

– Снов? – вдруг с живостью перебила его Лиля. Глаза ее на миг вспыхнули. – Она и вправду видела сон. Она упала в красный цветок. И он обжег ее. Она полетела в пропасть. Летела совершенно одна. Не могла ни до кого докричаться. И мне тогда сказала, что знает, что скоро потеряет их всех. Родных. – Лиля крепко сцепила пальцы, хрустнула ими, потерла косточку на запястье. – Слушай, дай – ка мне еще немного твоего бренди – бреда? Меня всю трясет.

– «Хенесси» вообще – то – хорошо согревает. Возьми, допей. – Кит протянул Лиле бокал и, припав к нему, она чуть пошатываясь, направилась к дверям.

– Постой. Я еще хотел спросить тебя, – внезапно окликнул ее Турбин. – Когда же Нэтти видела этот сон?

– Примерно полгода назад. Чуть больше, может быть… Как раз в тот вечер, когда Вы познакомились, она мне и рассказала о нем. И еще сказала, что все, что она видит в снах, потом сбывается наяву. – Длинная хрупкость Лилиных пальцев беспомощной тенью – змейкой скользнула по косяку. – Она так боится своих снов. Всегда боится. Выходит, что не зря…..

С этими словами Лиля бесшумно исчезла в тени холла, как растворилась. Потом чуть скрипнули ступени верхней лестницы, распахнулись створки двери и все разом стихло. В почти опустевшей студии вольно гулял осмелевший, посвежевший ветер. После ливня он будто внезапно обрел какие то иные формы: чуть потяжелел, стал более резким и упругим, самоуверенно шевеля тяжелый муар гардин и роняя светлые россыпи солнечных бликов на осколки стекла. Как бисер или жемчуг. Остаток дня будто обещал расплавиться в нежном золоте предвечернего солнца. И во всей этой упругой, весомой, будто наливающиеся яблоко, свежести апрельского ветра, которую можно было и на самом деле ощутить в ладонях. Только ладони как – то странно, нервно пощипывало. Кит взглянул на них и поморщился, скривив губу. Крохотные кровяные дорожки – следы от порезов осколками – причудливо сплелись, слились в едва понятный, размазанный узор, чем то напоминающий скрещенные шпаги. Или – крохотное распятие? Турбин, хмыкнув, небрежно обтер ладони об джинсы и вышел из комнаты вслед за Лилей… Золото апреля, омытое дождем и разлившееся в воздухе закатной Праги, неправдоподобно тяжелым облаком, смутной ношей, непрошено окутывало все вокруг и давило на плечи….

Часть седьмая

…Апрельская тугая, солнечная прозрачность скользила по веткам деревьев, повисала на тонких их прутиках обрывками легчайшей, кружевной шали. Бросала в окна янтарные пригоршни обманчивого, сквозного тепла, заманивала, звала, кружила сердце в непонятной, сосущей тоске. И она с утра все пыталась ее переиграть, распластывая пальцы по клавишам в прихотливом драже гамм, лишая их обычной плавности и широты. Но ей ничего не удавалось. Не удавалось переиграть, переиначить как то по своему голубеющую далеко в небесной выси, грызущую, терзающую сердце и душу тоску. Тоска эта, как казалось ей, проворно ускользала из комнат, обвешанных черным ажуром покрывал. Даже и с круглого стола, где в беспорядке была расставлена посуда, черным, бессильно повисшим крылом свисала, трепетала она – всесильная, покоряющая, подчиняющая, неподвластная ничему – Тоска.

Ничему. Даже музыке. Но она по-прежнему упрямо выламывала, гладила, теребила скользкий ряд клавиш, выгибая кисть высоко, до ломоты в суставах… Несколько раз бессильно роняла голову на клавиши, к холодной их поверхности, яростно дуя на челку. Волосы взвивались вверх под теплой струей. Она играла, как ей казалось, что то из струящегося Шопена, но Шопен изламывался, терялся и пропадал, так, как нежный, едва слышный лепет ручья может внезапно пропасть, затеряться, умолкнуть в мощных аккордах многоголосого шума листвы или при первых раскатах грома. Вместо Шопена из – рук ее стекала странная музыка – прозрачная, как слеза, хрупкая, подобная острым сколам льда. Об нее можно было порезать пальцы…Или – сердце. Ей казалось, что это уже случилось, и из ее сердца что то невидимо каплет на пальцы, змеясь и извиваясь легкой туманной струйкой около клавиш. Знакомые теплые и твердые ладони легли на плечи. Она закинула голову чуть назад, и где то в области затылка стала пульсировать теплая ниточка – ритм его сердца. На секунду ей стало жарко.

– Что это ты играешь, милая? На шопеновский ноктюрн не похоже. На вальс – тоже. Я никак не могу угадать.

– Тоску. Я убиваю тоску. Я ее поймала, Кит. Я поймала этот ужас за хвост. Она же как змея. Может, мне удастся, наконец, сломать ей шею? – хрипло прошептала она, захлебываясь, давясь слезами.

– Говорят, для того, чтобы пережить горе, надо уметь смириться, сжиться с ним……… Но это не для тебя, милая, я знаю.

– Да, Кит, я не умею смиряться. В этом – моя беда! – она наклонила голову и прижалась губами к рукаву его рубашки. – Что же мне делать?

– В этом твоя по – беда, Нэтти, – Он чуть усмехнулся. – Ничего не надо делать особенного. Просто – старайся жить. Дальше. Будь такой, какая ты есть всегда. Тонкая, чуть холодноватая, моя пленительная царица – чудачка, у которой из под пальцев сыплются звуки. Такой, какой тебя любил твой отец. Я вспоминаю свой разговор с ним в Праге, после концерта. Мы сидели в баре. Он все не решался сказать мне что то самое главное. Болтали так, о пустяках, незначительном: погоде, о том, что хорошо бы поехать на озеро под Прагой, помнишь, в то, вытекающее из пещеры, Мачехино озеро? – Она кивнула головой.

– Он говорил, как ему понравился наш концерт, что ты играла изумительно, как всегда. Вообщем, какие – то такие знакомые, общие фразы. И все мял и мял в пальцах сигарету. Он так и не докурил ее. Она ему мешала, но он не решался бросить ее в пепельницу. Барменша на нас поглядывала искоса, с удивлением. Зачем держать в руках сигарету, если она жжет тебе пальцы? Я заказал еще немного коньяку к кофе, самую малость, но сделав глоток, он вдруг разговорился, словно все это, тревожащее, подспудное, смятенное, внезапно вылилось из него. Как бы – вытолкнулось.

– Что же он тебе сказал тогда? – Затаив дыхание, немного хрипло прошептала она.

– Он говорил о том, что ошарашен этой поездкой. Что никогда не думал о том, что сможет побывать за границей. Что, и вообще, сумеет как – то изменить свою жизнь, в которой дышал только потому, что рядом с ним была Ты. Он так и сказал, что «дышал ради тебя!» И что иногда ему хотелось вообще крепко закрыть глаза и так глубоко нырнуть куда – нибудь в небытие… Его словно прорвало тем вечером….. Он потягивал из своего бокала и все говорил и говорил мне… Какие то странные и страшные вещи. О случайном знакомстве, случайной ночи, случайном браке. Почти случайном. Пока не появилась ты. Его второе дыхание. Именно твое тепло соединило его с Аллой Максимовной, как крепкая суровая нить. Ты же нуждалась в них обоих. Он привык. А привычка это – почти что – счастье. Он мне рассказывал взахлеб, о том, как впервые увидел тебя, крохотную. С тоненькими пальчиками. Лежащую на белом атласном покрывальце. Одну ручку ты сжала в кулачок, а другой ухватила его за палец, когда он наклонился над тобой. Ты лежала такая притихшая, серьезная. Не похожая на остальных младенцев, которых он раньше видел. Хотя, кого еще он мог видеть? Ему же тогда было только двадцать шесть лет! Я ничего не уточнял. Просто – слушал. Он меня заворожил своим рассказом, такое в нем чувствовалось напряжение, и, может быть, скрытый подтекст, скрытая боль. Та правда жизни, которую мы всегда так жаждем знать, но не всегда узнаем. Он мне тогда сказал, что влюбился в тебя без памяти, как только увидел твои глаза. Они были совершенно взрослые. И мягко блестели. У него мороз пошел по коже. Он вдруг понял, что это – глаза другого мира. Что ты была где – то прежде, миттанейская принцесса, и вернулась опять, из прошлых времен. Маленькой девочкой, младенцем. И что, хотел бы он этого или нет, но у тебя будет очень необычная судьба!

Она вдруг перебила его, чуть усмехнувшись:

– Мама мне тоже говорила об этом. Но в другом ракурсе. Она всегда все сводила к потере зрения и к отказу от обычных вещей и понятий: любви, профессии, детей….. Даже и друзей.

– При чем здесь дети и друзья? – он чуточку сильнее сжал ее плечи. В его голосе слышалось недоумение.

Она вздохнула.

– «За семьей и детьми нужно ухаживать. Мужа – удерживать. А ты сама нуждаешься в опеке, и в том, чтобы тебя кто то крепко держал за руку!» – так она мне говорила. – Потому, смирись с необычностью своей судьбы, хотя, быть может, она будет тебя только раздражать..»

– Странное восприятие мира. Не понимаю, прости! – Он кашлянул, сухо и нервно.

– Я не согласилась с ним, ты же знаешь. Не приняла его. Но я не задумалась тогда, почему она сказала именно: «удерживать», а не «любить».

– Может быть, хотя бы теперь она скажет иначе? Или своего возлюбленного она тоже собирается " удерживать»? – протянул он чуточку насмешливо.

– Он тебе не понравился? – Она коснулась теплыми, солеными от слез губами его ладони, костяшек пальцев. Знакомый запах одеколона, смешанный с ароматом потертой замши, окутал ее мгновенно.

– Кто?

– Мамин избранник.

– Я его не запомнил настолько, чтобы составлять о нем мнение. Знаешь, если закрыть глаза, то мне представится, что то длинное и вытянутое, как пенал или футляр от часов. Скучное. Монотонное. Обычное. У него и голос какой то монотонный. Как у заик, которые долго лечились Однако, рукопожатие цепкое. Такая моментальная хватка. Будто у краба. Цап, и все. Попался!

– Мне он только поцеловал пальцы. И я его почему то ощутила коричневым. Действительно, скучно! – согласилась она и вдруг тихо рассмеялась. – Господи, хорошо, что они не слышат. Назвали бы нас сумасшедшими, наверное…

– Бог с ними! Ты устала. Сейчас мы с Лилей тут все уберем, и еще раз растопим камин, станет теплее.

– Артем почему-то захотел девятины отвести непременно на даче. Почему? Впрочем, он сказал, что Лера очень любила это место… Поэтому?

– Конечно. Он обещал позвонить с вокзала. Успел ли к поезду? Почему сейчас не стало прямых поездов? Все и вся кружат и кружат, как потерянные. И во времени потерялись, и в пространстве. И страна, и люди. – Никита отошел к столу, посуда едва слышно зазвенела в его руках. Она тотчас обернулась на звук, встала.

– Давай, я соберу, а ты отнесешь. Лиля там уже, наверное, совсем падает с ног.

– Она вышла кормить Арса. Титан еще не нагрелся, а посуды много. Хорошо, что хоть электричество есть здесь.

– У нас всегда включали с апреля, – Она осторожно собирала блюдца в стопку. – Многие живут на дачном массиве. Выращивают тыквы и кабачки. А у Леры здесь были розы. Мы приезжали с ней сюда летом. Я всегда ощущала их запах. Еще на повороте к даче. Он так стелился, полз, низом по траве, обвивал ноги, поднимался к коленям. Густой и нежный одновременно. Как утренняя заря. Ни у кого не было таких роз, как у нее! И уже не будет.

– Артем мне сказал, что Татьяна Васильевна Полозова, их общая знакомая, с сыном хочет арендовать участок. Жить здесь. Ты не возражаешь?

– Я? Нет. Пусть решает Артем. Он хозяин дачи. Земле нужен присмотр, уход. Здесь хороший сад. Огорода вот, правда, нет. Но Татьяне Васильевне он пока и не нужен. А цветы она тоже любит. Лера это знала.

– Лера…. Ты ее называешь Лерой. Так странно.

– Я всегда хотела так называть ее. Как сестру. Но не насмелилась раньше. А теперь чувствую, что она разрешила бы мне это. Вот и говорю вслух – Уголки ее губ печально поникли, крылья носа впали, профиль стал резче.

– Надо решить, что делать с вещами в квартире. Так странно, что она оставила все тебе. То есть, я хотел сказать, успела оставить.

Она чуть улыбнулась. Поставила вторую стопку тарелок на поднос.

– Я не удивилась этому, нет. Лера же, при всей романтичности своей, была очень практичной. Но эта практичность как то ни на кого не давила. Была такой…. Созидающей, что ли… И она всегда хотела, чтобы ее вещей касались только родные руки.

– Но у нее же есть Артем, сестра..

– Мария в Питере, Артем в своем сибирском научном городке. Им нет дела до старой «двушки» в Песчаном квартале, набитой дисками, пластинками и книгами. Что их может там заинтересовать? Пара старых картин на стенах? Если захотят их повесить у себя, я тотчас отдам…

– Мы можем взять с собой в Европу только книги и фото. Через пару недель мы должны быть на Принценканале, у нас концерт.

– Самое главное – забрать с собой Арса. Мама не хочет возиться с ним. Я ей предлагала, но она сказала, что у нее нет времени.

– Да, она ведь теперь может не успеть в спа – салон, конечно! – Он иронично усмехнулся.

– Кит, это совсем не смешно. Это больно. – Она поморщилась. – Как то раздражает. И я теряюсь. Мама показывает мне, что она не хочет заботиться. Ни о ком. Даже о маленьком полугодовалом щенке. И.. обо мне. Она так быстро уехала… Как будто боялась находиться рядом со мной. Вообще, находиться – здесь.

– Но ей слишком тяжко сейчас. Пойми ее. И она просто хочет, чтобы заботились, наконец, и – о ней. Как и всякая женщина. Она тоже – потерялась. Не так – то легко быть в квартире, на даче, другой женщины твоего мужа. Даже если этой женщины больше нет. Но мужа то нет – тоже. Непосильная тяжесть. Она давит. Ее нужно осознать. Не каждый может это. Она вот взяла и – убежала.

– Да. Но здесь была я. – С горечью возразила она – Ее дочь. И я тоже потеряла близких мне людей. Хорошо. Я ничего не хочу говорить теперь, Кит. Я понимаю. – Она устало отвела прядь волос со лба. – Я просто утонула в этой тоске. Девять дней. Десять. Вечность. И только сегодня я поймала ее за хвост. Тоску. Только сегодня! Господи боже мой!

– Эта змея с тобой не совладает. Никогда. Я уверен. Мы с тобой еще отвернем ей голову, вот увидишь.

– Конечно. Орфей приручит эту змею. Мой милый Орфей. – Она положила руки ему на плечи и прижалась головой к его груди, снова ощутив биение сердца сквозь толщину свитера.

– Замерзла? Принесу сейчас дров, протопим здесь.

– У меня сердце замерзло, Кит. До боли. Я даже плакать не могу.

– Я отогрею тебя, Снежная королева. Обязательно. И станет легче. – Он прижался губами к ее волосам, поцеловал веки, осторожно касаясь пальцами подбородка. – Выйдем в сад? Там солнце пригрело. Слышишь, как Арс лает?

Снаружи действительно доносился лай собаки и нарочито строгий голос Лили:

– Лапы у кого грязные? Зачем ты полез в лужу, негодник? Надо было идти по дорожке. Как я тебя впущу в дом теперь? Сиди на веранде. Я схожу за тряпкой. Проказник! Что новая хозяйка скажет тебе? Она же у нас строгая. Чистоту любит…

Наталия улыбнулась. В ответ коснулась пальцами щеки Кита, обведя твердую линию скул и подбородка, едва – едва нажимая подушечками, словно лаская каждую впадинку. Потом также легко прижалась губами к его уху:

– Поцелуй меня. – Она не просила. Требовала. – Поцелуй. Еще…. Ты можешь – сильнее?

– Ты меня искушаешь, королева! – Выдохнул он, чуть отпрянув. – Я ведь могу не выдержать, учти…

– И что? – прошептала она в ответ. – Что будет тогда?

– Черт! Да ничего. Я просто тебя начну раздевать прямо здесь. Лилька обалдеет, когда застанет нас на полу, среди всей этой черноты, бархата, ажура, гипюра…. Не забудь, у тебя очень белая кожа. Ты будешь хорошо смотреться на черном фоне, любовь моя. Черт, как хорошо ты будешь смотреться! За эти мрачные дни я уже успел подзабыть, как потрясающе ты выглядишь без одежды.

– Ты не хуже! – Ее сопрано плавно переливалось в смех. Волнующий, чуть хрипловатый. – У тебя красивый торс. И все остальное – тоже. Ни грамма жира. Пражский спортзал идет тебе явно на пользу.

– Ты думаешь? – В его голосе прозвучало не то сомнение, не то – насмешка.

– Конечно. Я же так хорошо тебя ощущаю. Всегда. Я тебя будто вижу пальцами. – Она глубоко вздохнула.