Текст книги "Дымчатое солнце"

4

Влада тихо положила на пыльный стол свою потертую дорожную сумку и огляделась. В берете и изношенной шинели, испещренной странными отметинами, словно с уст Пастернака сошедшая. Кругом разбросались исковерканные вещи, все было настелено приличным своем какой-то непривычно белой пыли. Большинство окон в доме оказались заколоченными, а пугающий гул шагов отдавался от голых плесневелых стен и бросался обратно. А за окнами цвела заснеженная отрезанная от мира смертоносная пустыня.

Долго она искала это строение у оврага, от низин которого стены холмов скатывались вниз с основ. Обрызнутые льдом загривки потертого деревянного крыльца встретили ее недружелюбно. Во весь простор объятого взгляда вокруг раскидывались белоснежные поля с редкими торчащими кое-где домиками. Кто и когда жил здесь, осталось для нынешних обитателей загадкой. А рядом восставал из песка воспоминаний их разрушенный летний отдых, тепло и приволье несознательных ленивых дней, превратившихся в тлеющие угли взмахом властной руки завоевателя.

Пряный, освежающий, как мороженное, которое в ее юность впервые было поставлено на поток как массовое лакомство, ранний весенний ветер за трещащими от натуги окнами едва прорывался сквозь смрад внутреннего убранства усадьбы. Волосы Влады искрились неверным солнцем, пробивающимся сквозь раздолбанные немытые окна, пытаясь впитать его великолепие. Лишь вчера ранний мартовский мороз, не веря в скорую оттепель, целовал окна серебряными кружевами сквозь бездонное море небесной синевы.

Растрепанный Владимир, ни капли не причесанный и обросший щетиной, начал спускаться со второго этажа и замер, почуяв в доме чужака.

– Стой на месте! – тут же проорал он, и Влада вздрогнула, посмотрев вверх. Обращенный на него взгляд был настолько загнан, удивлен тому, что ему не рады, смешан, растерт, разодран, что Владимир сделал то, чего сам от себя не ожидал – смягчился.

– Ну здравствуй, – сказал он наконец хриплым незнакомым голосом.

И вот они стояли лицом к лицу. Изнеможенные непрекращающейся борьбой, холодом, голодом, отказом и удалением ото всего, что было свято и дорого на непрекращающейся пытке, которая звалась спасением Родины. Такие же бессмысленные и пугающие правдоподобностью, как некоторые сны, полу видения багажом с войны неусыпно следовали за обоими.

…непривычно Владе было лежать на каком-то грязном тряпье, отдаленно похожем на матрас, застеленной сверху шубой, и осознавать то, что произошло за последнее время.

С начала непрекращающихся боев, словно по инерции разраставшихся, минуло всего два года, а столько пронеслось… Так вот что чувствовали люди на войне и что она по непонятной убежденности и потребности в новом обязана была испытать! Не только тяготеющее ощущение бессмыслицы всего происходящего. Не только паразитирующей глубины страх смерти, но и спутанное удаляющееся сознание, что время идет слишком медленно и в то же время очень насыщенно, стареешь не по годам. Первое время на войне из носа и ушей у Влады постоянно шла кровь, желудок расстраивался, а горло пересыхало до рвоты. Она боялась, что, если доживет до окончания этого тучного пожара, не сможет несмотря на неистовые требования сознания, стучащие в голове ежедневно, вернуться к прошлой, довоенной жизни, к тому размеренному устроенному быту, какой гарантировал ей отец. А она критиковала его… Теперь за то, чтобы увидеть его, Владлена Викторовна отдала бы многое.

И вот теперь она полковая подруга этого заматеревшего человека со шрамами, тухнущим поминутно взглядом, резким голосом и кашлем… Человека ей вовсе будто незнакомого. Поразительно, как быстро все произошло. Сколько было женщин, которые не устояли. Это такая хрупкая материя – лишний взгляд, искра, свеча… Его нежданная стать парализовывала ее, она готова была склониться. Влада и подумать не могла, что сподобится на такое, что способна отдаться мужчине, к которому мало что чувствовала, которого в былые времена не ставила вровень с собой. Влада приподнялась на острых локтях, выпятив тем самым лопатки, и мельком взглянула на Владимира, который неподвижно сидел в углу и сутулился. Он не смотрел на нее, на ее бездумно спутанные, как ранневесенняя трава, волосы. И от этого открытия она почувствовала легкий укол разочарования. Она сделала то, чего он добивался так долго, почему он не ликует? Добивался настырно, иногда даже забыв, что любит, просто идя к намеченной цели. Скловский считал Владимира влюбленным слабаком, но Влада видела, что дело в упрямстве, втайне уважая Гнеушева за это, хоть и демонстрировала это. Ее битва с ним тоже в какой-то степени шла за честь, за гордость и способность выстоять.

Какая-то сухость жестов, мимики наблюдалась теперь во Владимире, и если бы не общие черты с тем жизнерадостным мальчиком с кривыми белыми зубами и обезоруживающей мимикой, она едва ли узнала бы этого потухшего, сухопарого мужчину, когда вломилась в дом, где он переживал короткий отпуск. Общую картину перемены прекрасно дополнила бы хромота, отчетливый острый шрам на лице или отсутствие глаза, но таких гротескных эпитетов не наблюдалось. Владе на мгновенье стало страшно. А уж страх, как и слезы, были редчайшими гостями в ее внутреннем озере. Прежняя сила отзывалась во Владимире теперь жилистостью, необходимый каждому жир будто вовсе растворился и выпарился через закаленную холодом кожу.

Владимир приобрел привычку проводить ладонью по коротко стриженным волосам, восстающим ершиком. Кожа его шелушилась от морозов, трескалась от зноя. А вот кормили их неплохо, давали даже сахар, а он был не таким уж частым в его рационе перед войной. Часто Гнеушев, как и другие бойцы, делился куском хлеба с жителями разрушенных деревень. Он ясно видел, как в переломные моменты уменьшается значение себя, своего уюта, сытости, как даже прожженным ценникам, ненавидящим все и вся за собственные страдания, становится неловко от собственной черствости. И он то ли от истинного сострадания, то ли потому, что не хотел оставаться в меньшинстве, совал в замызганную ручонку какого-нибудь тощего мальчишки кусок хлеба из ржаной и ячменной муки.

Жизнь его перевернулась совершенно, но, как ни странно, невзирая на страх, продолжались моменты, когда он отвлекался на что-то видимо несущественное – тряску от переезда в кузове ГАЗа с глотанием пыли с выжженных дорог, состоящих как будто из одного песка; круги перед глазами от слепящего солнца; выжженную траву; милое личико какой-нибудь зенитчицы. Сначала было тяжело, ломало мышцы от неожиданно сильной физической нагрузки, постоянно тошнило от вида разорванных тел и раскуроченных пулями голов. Но теперь, и порой он даже чувствовал себя оторванным от этого, он гораздо спокойнее относился к смертям, преследующих его ежедневно. Теперь это было как-то странно книжно, словно не в настоящей жизни, не с настоящими душами. Остался лишь ощутимый страх собственного исчезновения, да и то не такой частый, как в первое время, когда спала эйфория собственного героизма, а за ней и иллюзия непобедимости советской армии. Тот прекрасный шаблон, что был в его голове до того, как его выбросили на фронтовые поля, рассыпался так скоро и болезненно, что оправлялся от этого Владимир месяцы. Не то чтобы он испытывал явную потребность войны, как некоторые мужчины. Идея погибнуть за чьи-то политические амбиции казалась абсурдом с самого начала, но при этом он прекрасно понимал, что настало тяжкое время, которое не располагало для жалости к себе и рассуждений, кто виноват и зачем ему это. Роскоши разглагольствования поддаются лишь в безопасности. А Владимир явно видел, на что направлено почти поголовное единство его народа и понимал, что это не пропаганда, не идиотизм, а единый порыв героизма и великодушия, искренний и смелый. И присоединился к нему без всяких вопросов. Он мог бы задавать вопросы, но чувствовал бы себя полнейшим мерзавцем делать это в то время, когда другие борцы отстаивают своей кровью каждый кусок родной земли.

– Тебе не холодно? – спросила Влада.

– Как будто тебе есть до этого дело, – последовал неожиданный ответ в блокаде сигаретного дыма.

Влада замолчала, не зная, что думать, чувствуя не поспевающий за событиями толчок обиды и мерзостное бессилие. Она отвела глаза, подняв брови. Снег снаружи ковырял землю. Снежинки, как ошалевшие жуки, летали за окном вразброд.

Владимир хмыкнул, закрыл глаза и вспомнил, что произошло каких-то полчаса назад под тусклое свечение керосинки. От ее света оставались косые искры в глазах, словно от ласкающего мерцания свечи. Когда Гнеушев думал о Владе в подобном роде, к естественному физическому влечению неизменно примешивалось обожествление избранницы и уверенность, что все, что связано с ней, волшебно, важно. И предположить он не мог, что после всего будет опустошенно сидеть на полу и с цинизмом старого вояки причмокивать только, подбодренный воспоминаниями о снизошедшем. Постепенно в душе его поднималось, отогреваясь будто, ликование, что эта Влада, венец его дум, неприступная, непонятная, выскальзывающая, лежит на его импровизированных простынях без ничего на ней кроме тулупа. Владимир вспоминал историю их непростых отношений и недоумевал, почему она все же приплелась к нему. Конечно, проще было спросить ее, но с некоторых пор он не доверял ей и вообще привык домысливать все сам, спесиво полагая, что не способен на ошибку. Гнеушеву почему-то оказалось невдомек, что среди творящегося хаоса он, как отголосок прошлого, как существо, более все-таки близкое и реальное, чем те, кто от боли орал в госпиталях, истекал гноем и грязью, пачками умирал, не успев раскрыть даже имя, не говоря про душу, был ей родным. И за него она цеплялась, как человек, долго не видящий родину, бросается обнимать березы.

Владимир вспомнил, как в первую секунду встречи Влада поразила его исхудалостью, непривычным у военнообязанных женщин отсутствием юбки, носимой зимой и летом, что всегда удивляло. В душе его даже шевельнулись отголоски былых чувств, на миг показалось, что они действительно влюбленные, которые сквозь войну проносят свое острое прекрасное чувство, а воссоединение их по силе несравнимо ни с чем. Даже он поддался на какой-то миг ослепленности всеохватывающего обострения главных общечеловеческих ценностей, столь лелеемых во времена небывалых катаклизмов. Но, стоило ей заговорить, он вспомнил все. Свою обиду, ее непреклонность в некоторых вопросах, упорное нежелание проявлять больше доброты, чем ее исковерканное ковыряние, кому его предоставлять, а кому нет. Чаще всего оказывалось, что таким образом она вообще свободна от оказывания услуг и проявления душевности к кому-либо.

– Я не считаю такой избирательный подход разделения людей на тех, кого жалеть или нет, проявлениям глубокой морали, такая у святых была, – сказал он как бы мысля вслух, и Влада не поняла, что эти слова относятся к ней. Часто она соглашалась с противоположным высказываемому собой же мнению, если контекст определялся иной. Может, она сама не осознавала, какое впечатление производит на Владимира лишь тем, что пытается быть стойкой. – Да святые никогда не отзывались бы так о людях и не вели себя так с ними. Парадокс в том, что человек, судящий кого-то, автоматически не может быть святым, поэтому их список стоит существенно обрезать, если не вычеркнуть вовсе. И сам я пьяниц не люблю, конечно, и бороться надо, и не сдаваться, но все же человек – живое существо, и, как бы ты ни хорохорился, испытаешь жалость к заблудшему.

Влада промолчала.

– Люблю нашего командира, – заговорила она через некоторое время, словно делая робкую попытку наладить связь. – Человек слова, чести, не подведет.

– Небось сухой, как чурбан, ни эмоции.

Медленно он прокручивал в голове воспоминания и озарения, связанные с Владой, и силился понять, когда именно произошел коренной перелом в отношении к ней и как он от столь страстной любви, почти ничем не подкрепляемой, вдруг перешел к этому напыщенному цинизму, который сам ненавидел. Впрочем, он мог вести себя как хотел, ведь ее мнение больше не колыхало его.

– Почему? – удивилась Влада.

– Ты таких людей любишь, особенно женщин. У них сила переходит в непримиримость и уже сухость. Они не умеют гнуться. И это отвратительно, это страшно. От таких людей можно ожидать, что ради принципов, ради чести они без слез положат в могилу сотни, не задумываясь, что неправы. Принципов как огня стоит бояться. В этом случае, вернее, глупых закостенелых принципов. Человек гибким должен быть, потому как в нашем мире не найти ничего однозначного.

– И что в этом плохого? Ты как с цепи сорвался…

Он осознавал, что действительно намеренно очерняет все, что прошло. Но ему было плевать, он откровенно смеялся над Владой. Впервые в жизни. Раньше надо было быть бережным к этой непохожей ни на кого девушке. Вот чем оказалась ее непохожесть – ввернутой, какой-то темной моралью, которую она выработала путем брожения мыслей в своей оригинальной умеющей рассуждать и все самой анализировать головке.

– Да со стороны ничего… Только вот ты и свою жизнь так обедняешь. Сейчас это мало заметно, но к концу ты будешь отвратительной сморщенной старухой, которая будет гнуть всех к земле своей непримиримостью. Ты всегда мне говорила, что у нас два разных мнения, что ты не пытаешься переубеждать меня. А я – что мы обогащаемся диалогами в таком роде, что мы не спорим. А сама подспудно лишь это и делала, окружая себя лишь людьми, которые были с тобой согласны или по крайней мере не перечили. Тебе было утомительно преломлять несогласие других, или ты просто боялась поколебать свое видение? А, может, не хотелось возиться? А меня ты сторонилась… Не поэтому ли? Тебе просто было страшно, что твой мирок рухнет от моих доводов, что мозолило где-то внутри.

– Это с чего мне было страшно? – тон Владлены окрасился издевкой. – Я не раз говорила тебе, что внутренние потайные стороны человека и его самого могут с ума свести, если откроются. Не то что окружающих, думающих, что это лишь лицемерие, а не глубина. Человек – бездна, где уж тут угнаться? И вообще к чему это все…

– К чему? Просто объясняю, чтобы ты потом не думала ничего. Ах да, ты и так не думаешь о других, я запамятовал. И не надо оправдывать двуличие красивыми фразами, ты успокаиваешь себя. Есть глубина и бездна, мне ли с этим спорить? Но не путай это с бесчестностью и желанием все вывернуть в свою сторону и себя же этими двоякими установками оправдать.

Он откровенно издевался, упиваясь этим. У Влады волосы встали дыбом. Она ощетинилась как кошка и готова была дать отпор.

– Не понимаю, что с тобой, – сказала она уже грубо и невольно вывела на свет именно то, о чем толковал ее противник. Говори с ней так кто угодно, кроме родных, Влада не стерпела бы. Но произошедшее в некоторой мере связало их.

Он безрадостно усмехнулся.

– Я, конечно, понимаю, что побочный эффект мышления – сволочизм или по крайней мере самомнение, подавляющее чужое мировоззрение. Но чтобы такое изящное, незаметное, как у тебя… Это стоит восхищения. А я, дурак, не сразу заметил. Неплохо ты шифруешься. Да тебе в разведчики.

– Это просто твое мнение.

– Мнение просто так у меня не возникает, оно подкреплено фактами.

– Ты сам говорил, что люди постоянно ошибаются.

– Я уже ошибся. Теперь все ясно.

– Ты не в себе, – попыталась Влада сделать последнюю попытку, хотя должна была давно уже гордо уйти, не осаждая себя пояснениями. Если о ней сформировано неверное мнение, с этим человеком ей делать нечего. Она не подумала, из каких фактов и догадок оно сформировано.

Владимир вспомнил, как улыбчива и разговорчива она была с ним, пока у них не началось вытеснение мнений и притирание, приведшее к катастрофе, как любезна, тактична и честна. Эхо его горьких откровений скатывалось со стен.

«Человек может быть сумасшедшим, злым из-за неправильной работы мозга с рождения, – вдруг вспомнил он их давний спор о природе безумия. – А она утверждала… Как можно, пройдя сквозь такое, продолжать во всем винить человека? Только его одного, без оговорок, без элементарных упущений, ведь они повсюду, и признать их не является слабостью. Да это ведь христианское мировоззрение – во всем винить человека, во всех бедах, в судьбе, в бедности, в чем угодно. Только вот христианское всепрощение ей явно неведомо». Быть может, Влада уже изменила свое мнение, но они не возвращались к обсуждаемым раньше проблемам. Хотя Владимир видел, что если сдвиги и произошли, то весьма незначительные. Видел… или видеть хотел то, что подтверждало уже отрепетированное мнение о ней.

– В твоих словах есть доля правды, – хотел сказать он ей всегда и сказал наконец. – Но вторая половина отвратительна.

«Несчастные загнанные жизнью люди, а она винит их же в их болезнях. Как просто – получил травму на производстве – зачем шел? Что за мораль? Антиреволюционная, да не в том дело. Брать несчастных необразованных людей и обвинять в том, что власть пользуется ими. Да кто она после этого? Это так просто – не делай… А человеку, потерявшему деньги, легко сказать – не теряй, сам виноват… А больному – плохо жил, раз заболел», – рассуждал он недавно в трясущемся продуваемом со всех сторон вагоне. Сон никак не лип к нему, и только едва уловимое раздражение непонятно на что раскрашивало темень закрытых век, да смех и храп полусотни бойцов будоражили отвлеченные думы. «А ты все наоборот усложняешь!» – вступилось за былую увлеченность подсознание. Не так-то легко было расставаться с сильной любовью. Кажется, только тогда Владимир впервые охарактеризовал свои чувства к Владе именно так. Как будто часть жизни отрывалась и скрывалась в небытие прошлого. На войне все обладало большей силой воображения и ценности.

Она любила то, что ее всегда интересовало и не спешила увлекаться его увлечениями несмотря на то, что он делал обратное и развивался. Он думал, думал о ней, вспоминал все, что было, пока она молча лежала на том же месте, зарубив взгляд на потолке, и не мог остановить этой лавины. Проведенные на фронте в гуще сражений годы дали знать о себе – от протрезвел. Никому ничего плохого Влада не сделала за всю жизнь. И хорошего тоже. Никогда не творила зла, но Владимир не мог сказать, что от нее веет теплом и светом. Только от лица, но здесь ему подножку устроила красота, а, вернее, всеобщее ей помешательство. И неприятно теребящим открытием было то, что духовно развитый и во всех отношениях благополучный человек может быть не самоотвержен, не растоплять других теплом. Владлена была смела, но истинной широты души это не охватывало. В ней никогда, на самом-то деле, не было того, что он видел во фронтовых медсестрах, пару раз вытаскивающих его с того света. Но тут Владимир осекся – он же не наблюдал за ней в бою, не говорил с ней после, она могла меняться там или остаться измененной после. Но его это мало волновало, казалось противным вновь начинать эту вечную дискуссию двух разных людей и казниться тем, что не понимаешь чужую душу. Не все души ему теперь хотелось понимать. Нет черт верных и неверных. Есть только не свои люди, с которыми собственные качества уродуются и трансформируются.

Бесконечные его глаза беспристрастно ощупывали ее. Он лишь хотел понять, до нее самой уже не было дела. Что побудило ее идти на войну, что она думала и чувствовала? Что он понял на поле брани? Этого было так много, и все это было так паточно-тяжело, тягуче, что Владимир не мог выжать из этого ни одной влажной мысли. А дальше что? Апатия и слабая надежда вернуть жизнь, какая она была, даже ничего не улучшая пока. Улучшением было просто вернуться назад, в пыль и ил юности. Если удастся уцелеть.

Нежный затканный свет опускался на занесенную морозом землю. Размазанное солнце вяло досверкивало свой короткий путь. Удаленный дом умирал своей одинокой жизнью.

– Получается, только со мной ты была настоящей, – протянул он.

– Откуда такая узколобость? Человек со всеми разный в зависимости от степени доверия, преданности…

– Но мне ты отчего-то не боишься говорить то, что думаешь на самом деле! Потому что мое мнение тебя не особенно волнует? С другими ты не столь резкая, потому что притворяешься. Или это вылезает при более близком общении… Как это свойственно большинству людей! Относиться к малознакомым бережнее, чем к друзьям.

– Не бережнее, а безразличнее.

– Да уж, в безразличии тебе действительно не откажешь.

– Простые выводы деревенского мальчишки.

– Нет простых вещей. Есть простые причины.

Поразительно, как при всей своей развитости, которую он признавал несмотря на зудящую обиду порой Влада мыслила стереотипами. Владимир понимал – не все, что сформировано вековой мудростью, неверно и постыдно, как их учили, безуспешно силясь создать новую мораль, что порой этому можно и поучиться. Зачастую жизнь подтверждала то, что внушали ему с детства, истины, казавшиеся заезженными и требующими реставрации, оборачивались нежданной правдой. Уж о сбрасывании старой шкуры и строительстве нового общества щедро позаботились идеологи первых волн большевизма, и это влияло на образ мышления.