Текст книги "Дымчатое солнце"

32

Когда Женя и безмолвный Максим, неспешно шуршащий за ней и обдумывающий то, что произошло в его жизни за последние месяцы, добрались до озера, куда неугомонная девушка затащила своего спутника, вперед них уже выступило промокшее утро. Горизонт сыростью вставал где-то за лесом, прохлада реки подбиралась к пальцам бурым туманом, сизым ветром… А солнце топилось под толстым слоем таящейся воды неба. Оторванное светило входило и всходило из спутанных клубков облаков. Листья клавишами ходили под руками ветра. Водоворот облаков превращал небо в бурную реку. Они бродили и вливались друг в друга, образуя темно-серые воронки.

Женя тосковала по Владимиру, но как никогда радовалась, что рядом после потери остался еще один человек. Он никуда не делся, не исчез, этот странный Макс… Молчал, бурча, что-то себе под нос, смотрел на нее долго и вдумчиво, так что Женя терялась и опускала свои светящиеся глаза.

– Самое приятное в жизни – завидовать самому себе, – вдруг разрядил Максим электричество в воздухе то ли от возможной грозы, то ли от невнятности их нахождения бок о бок.

– От Владимира я слышала, что Дарья была острословом. Видно, вы с ней могли в этом посоревноваться.

Максим сейчас как никогда мог в полной мере оценить не вычурную, а достойную сложность этой женщины. Примитивность претила ему.

Брожение любви, сладость и страсть отворили Женин разум и завладели им. Это так давно утихло, она привыкла жить как будто засушенной и не чувствовать собственного увечья. И вот как будто взрывалось, всходило вновь. И она готова была лететь на огонь. Снова, как тогда… Препоны и скучные догмы казались лживыми. Теперь Женя верила, чувствовала, что все будет хорошо. Раньше ей не хватало опыта, и ощущение грядущего омрачалось каким-то фатализмом. Теперь же Женя была более уверена, что жизнь больше зависит от нее и подвержена не капризам других людей, а ее собственному мироощущению. Она опасалась неверно истолковывать намеки, которые Макс, возможно, вовсе не расточал, боялась увлечься и прогадать… Но поддаться было чертовски заманчиво.

– Для любви страшно видеть, что ты отдаешь больше… – снова внезапно, но как-то почуяв ход ее мыслей, озвучил Максим.

Скулы Жени приподнялись в мелькнувшей улыбке, а затем она по привычке поджала рот, после чего обнажила зубы.

– Я не согласна, – сказала Женя и почувствовала значимость этого откровения. Ведь она перечила лишь тем, кому верила, кто был ей близок.

– К счастью, жизнь тем и хороша, что многообразна. Что проку обижаться, если в диалоге человек так или иначе высказывает свое мнение или, что хуже, чужое, заимствованное?

Почему он заговорил о любви? Непривычно было обсуждать это чувство, святое, ускользающее, с мало знакомым, но таким почему-то близким мужчиной. Словно он подбивал ее на что-то или создавал неловкость, двусмысленность. Ей стало стыдно. Женя посмотрела в вытянутое лицо Максима, в его колдовские глаза. И ее охватило ощущение спокойствия и неги беспорядочно с близким страхом, ведь она понимала, к чему движется эта фантастическая прогулка по местам, словно вылепленным, возросшим из древнего сказания.

Рассеивающаяся мгла сознания, растворяющаяся в безумной простоте лежащей перед ними жизни. Тускло светящее через призму ветвей солнце, заваливающееся за толстые тучи. Всасывающиеся, вступающие вглубь туманной зелени вершины старинных строений. Их охватывало чувство приверженности золотой грусти по тем, кто почил и утащил, утянул за собой свои тайны.

Волны искажали силуэты деревьев, река внизу заливалась слитым серебряным массивом. Удаляющиеся посадки обросли прозрачной сетью ореховой листвы, которая имела наглость замазывать, затирать полугранные, полупрозрачные от нагромождения листьев стволы и пенить зелень вершин. Обрушивающаяся на глаза зеленая жижа затирала пространство за деревьями, преломляла его.

– Инстинкт не забьешь, – сказала Женя с какой-то трагичностью и желанием. Не могла она в тот момент вновь думать о последствиях, так устала и хотела поддаться ощущениям… Впервые, быть может, в жизни она понимала любвеобильных женщин, чувствовала этот опьяняющий поток свежести и лета.

«Целуй меня, целуй как в последний раз. Слишком давно не было рядом мужчин», – думала она с несвойственным ей придыханием, представляя, как скажет это наяву. И молчала.

Женя была, при всем прочем, увлекающейся натурой, что признавать считала зазорным. Не существовало в то время в общественном мнении порока страшнее легкомысленности, что недостаточно развитые люди равняли с увлекаемостью и страстностью. Все мужчины, с которыми она какое-то время общалась, видели ее по-разному. Ближе всех в составлении верного портрета Евгении Скловской подобрался Владимир. А Максим… Максим просто не был испорчен настолько, чтобы оттолкнуть ее своей сгнивающей сутью, напротив, он явно тянулся к ней даже, может быть, против своей первоначальной воли. С ней у него еще был шанс выпутаться, получить спокойствие и тихую гавань, чего так недоставало после войны. Он ясно видел это, но именно теперь не хотел связываться с кем-то, собирался жить в собственное удовольствие и никого не оберегать своей взрывной и часто жестокой сутью. Дарья дала ему освобождение, Максим в полной мере оценил ее поступок и был благодарен, словно груз, от которого не было желания и потребности, чести отказываться, слетел сам, и человек понял, что и без него живется вполне сносно. Кроме того он видел в Жене силу, тлеющую за мягкостью и уступчивостью и призывал утверждать ее, не опасаясь, что она обернется против него самого. И сила эта пугала его, он не понимал, каким образом два человека с собственным мнением могут ужиться рядом. Впрочем, все это были отговорки, ведь Максим понимал, что Женя достаточно мудра для быта.

Женя вопреки романтическому настроению прогулки думала о том, обо что спотыкались ее современники. Вред принципов, идей, в которых путаешься и которые в конечном счете бесполезны, пропаганды всего, что только возможно. Вред красивого фасада, чрезмерного отречения и полного замыкания. Вред гипертрофированных идей, которые гонят, холодят порой и пугают, диктуют, вред их отсутствия. Вред поломанной детством психики и отсутствия правильных ориентиров.

– Жаль, что Владимир не может насладиться этой сверхъестественной погодой с нами, – несмотря на попытку быть непринужденным, натужно проговорил Максим. – Его грызет то, что он сделал, несмотря на то, что верит, что был прав… Чем не трагедия?

– Может, тебе стоило раньше сказать ему это…

– Не доходило до меня до конца.

– А я боялась..

– Ты его любила?

«Ну вот опять! На месте провалиться». Максим в противовес ей не испытывал неловкости. После развязывания темы, которую оба хотели раскрыть, стало легче.

– Конечно. Это чувство такое всеобъемлющее. А Владимир – человек – факел. С ним всегда тепло, – Женя вспомнила старое наставление о том, что, хваля общих знакомых, можно выставить себя в выгодном свете и произвести благоприятное впечатление. Впрочем, она не лукавила. – Ты хочешь поиграть со мной? – внезапно с лукавой улыбкой, пышущей неуверенностью и самокритикой, что попадет впросак и начнет говорить о занимающем ее без всякого повода со стороны Максима, спросила Женя не без скрытого кокетства в блеске осмысленных глаз.

– Я уже наигрался, – был ответ.

Женя почувствовала, что это не сети и не лукавство. Охватившее ее волнительное радостное предчувствие разливалось за лопатками и лизало живот. Это было намного приятнее, чем деловой тон Скловского в описании ее грядущей жизни замужем за ним и нелепые объяснения его сына. Женя как никогда чувствовала полноту собственного существования. Дыша, каждый глоток хвойного воздуха она пропускала до дна легких и в полной мере оценивала его вкус. Голова кружилась от наполненности этого ощущения.

– Странно, – сказала Женя со слабым смешком, уйдя с дороги основной темы, – что вы с ним не стали смертельными врагами после всего.

– Он прекрасно объяснил мне все, извинился. И я его понял. Думаю, он достаточно привлекателен для женщин. И Дарью можно понять.

– Как будто ты не привлекателен, – отплатила Женя, едва не улыбаясь.

Максим усмехнулся, закрыв глаза.

– Он довольно сильный человек, находит в себе мужество даже на то, чего ему не очень хочется, – продолжала Женя возносить искреннюю благодарность Владимиру.

– Может быть… Лично мне тихо и тепло после побоищ. Комфортно спасть с чувством выполненного долга.

– Я-то не очень сильна… Отсюда пляшут мои беды. Но в этом есть и положительные стороны… В жизни в тени. Здесь тепло и тихо.

– Что вообще означают эти критерии силы и слабости? – недоуменно и слегка надменно начал Максим. – Я знал нескольких женщин, которые с мужем вели себя тише воды, ниже травы, а всеми остальными командовали без зазрения совести, причем очень обаятельно. Было и с точностью до наоборот. Слабый человек может быть силен стойкостью не налаживать свою жизнь, как советуют доброжелатели и просто любители засунуть свой нос в чужие дела. Или он может быть обыкновенно ленив. Сильный человек может быть слаб своей верой в нерушимость собственной мощи, надменностью по отношению к слабым. Не бывает ничего абсолютного в человеческом мире.

– Это звучит мне как утешение, – улыбнулась Женя, которая вообще спорить не любила и делала это только с очень близкими людьми. В этом были парадокс и логика – она не желала растрачивать свои жизненные силы на проходных людей. Ей нравилось просто слушать Максима и наблюдать за сменой оттенков его переживаний и мимики.

Максим отвлекся, задумчиво и грустно посмотрев на Надю, валяющуюся на песке рядом с ними.

– С ребенком теперь не полазаешь по холмам… – сказал Женя, проводив его взгляд.

– Думаю, для тебя это ничтожная жертва.

– В общем, так и есть.

Женя подумала, что, роди она того ребенка, все было бы иначе. Хорошо ли? Было бы труднее развязаться с Виктором, но, может, он был неплохим отцом, и развязываться вовсе бы не пришлось?.. Но пред ней витали навязчивые картины, как Скловский бы использовал ребенка и регулировал. Во сне она часто видела неуловимую девочку, которая поначалу плакала и грозила пальцем, спрашивала, за что так с ней поступила мать – это были страшные сны. А теперь их окрашенность изменилась, они стали спокойнее и светлее, умиротвореннее…

«Жить по талонам – думала Женя, да еще с ребенком… Которого будут дразнить за отсутствие отца». Вновь ее, как и большинство, пугало общественное порицание. Как ни вытравляешь это из себя, не изгнать совсем. Да Женя и не за себя боялась, а за малютку. Хоть не врага народа дочь, уже хорошо… Кто такое звериное существование выдержит? Эйфория сменилась ужасом. Красивые жесты и отказ от комфорта привлекательны лишь в изображении чужой истории. Отправляя Скловского на гильотину, она как-то не подумала о последствиях для себя. В горле словно застрял и больно резал камень. Что ее ждет? Прозябание, нищета, вечная угроза сверху, необходимость выходить замуж со всеми вытекающими последствиями… Если только муж не попадется желанный… Время давит тяжелой плитой, и ничего с этим не сделать.

– Дети-сосуд своих собственных мыслей и брожений. Что самое страшное, зачастую тебе неподвластных, непонятых вовсе… Ты не боишься, что она вырастет вовсе не такой, какой ты планировала?

– Раньше боялась, теперь поняла, что нужно только дать ей верное направление и не давить на волю, а еще подать пример, а не только глаголить истины. Тогда она вырастет даже лучше, чем я планирую. Человек так многогранен, что невозможно предугадать, спроецировать каждое его качество. Как писатели признаются, что задумывали романы совсем другими, чем они получались… Все загадать невозможно, да и неинтересно. Не остается места случаю, процессу познания. Это же люди. Они не могут остаться бездейственными скульптурами с идеальной линией жизни, просто столбцом в чьем-то альбоме. Они будут падать, биться, совершать ошибки, парить и ругаться, не понимать. И лишь время и незнание сотрет все их вспышки, оставив голые факты.

– Прекрасная для нее пора, да и для тебя…

– Детство хорошо тем, что мало понимаешь окружающее. А я никогда не разделяла всеобщего им восхищения, потому что предпочту отдавать себе отчет и знать наверняка, а не пребывать в размеренных фантазиях, далеких от действительности, жить иллюзиями. Это сродни алкоголизму – залить глаза и уходить от себя. То ли отпечаток времени это… Детство – это как естественный наркотик. Все в тумане, и ты счастлив. Ни черта не понимаешь, вот тебе и хорошо. Не нужно думать о деньгах, почете, своем месте в обществе, отношениях с людьми. А вот для меня ее детство действительно великое счастье… Видеть каждый день, какими глазами она взирает на мир, как начинает осмыслять, что существует…

– Человек должен быть свободен. Только тогда он сотворит великое. А начинать надо с детей, как и всегда. Все пороки и особенно их корни с детства. Не нужно оценивать только вершины проявляемого характера, – глубокомысленно изрек Максим.

– Это ведь уже монолог, отходящий от темы.

– И что с того? Так редко встретишь человека, достойного выслушивать внутренние излияния, впадающие в исповедь.

Женя почувствовала какое-то царственное удовлетворение от нахождения вблизи с ним. Спокойствие умно, респектабельно, роскошно. Спокойный человек никогда не выглядит дураком.

– Некоторые люди, – со смешком сказал Максим, как бы подытоживая, проводя черту под этапом их пути, – советуют не испытывать чувств, засохнуть, чтобы легче было… А зачем вообще тогда жить? Ходить на работу и с нее, сидеть дома и слушать радио? Что значит жизнь без любви, ненависти, вознесения, страсти, да даже презрения? Если ты страстный, значит жить не боишься, черпаешь до дна. Можно зубы обломать, знаю, но лучше так, чем вовсе не жить и не пить прелести существования, бытия…

Их застигла выдержанная страсть двух взрослых людей, способная растянуться на всю жизнь и перерасти в благодатный достойный союз, а не истребление лучших посылов в неблагодарных изменах, кажущихся грязными и нелепыми. «Суть и смысл всего – самосознание и любовь, – думала недавно Женя, скрюченно сидя возле окна. – Не ее видимость, а настоящая, проявляемая поступками».

Макс неслышно зашел за ее спину и по-хозяйски обнял сзади. Совсем просто, без волнения, такой она была близкой, так это было естественно… Юра не позволял себе такого, подстрекая и полагаясь на ее волю, а Владимир не хотел. На ее волю… Кому она была нужна, взял бы да сделал. Это резало ее податливую душу. Хотя теперь Женя даже была довольна, что тогда все обошлось. Макс, Максим затмил всех прочих… Черт с ними! Этот мужчина, казавшийся теперь выше всех прошлых, обхватил ее спину, ее жизнь, как навеки родной, как будто тысячу раз уже бывало так. И Женя чувствовала особенное с ним единение. Впервые. Так прекрасны были вид вокруг, запах мужчины рядом, чистый воздух, сытость от простой еды, что Женю разморило от сладости момента. Она пребывала в каком-то забытье, как прежде бывало от бед и страхов.

– Во мне теперь бродят порывы ветра… Я правда изменилась. Раньше было не так. Тяжело и сладко от этих хлестающих изнутри чувств. Сладко сознавать эту жизнь так близко, даже в себе… Раньше было одно сплошное спокойствие. Теперь вижу, какая это бедность. Безынициативное несчастье, которое можно разбить, но мало кто пытается… ветхий обломок моего прошлого.

Максим плененно слушал, но теперь решил возразить.

– Сильные тоже бывают несчастны.

– Парадокс, да? – оживилась Женя. – Они несчастны как раз от неспособности помириться с людьми, размолотыми ссорой, забыть и жить дальше.

Ее тихий мех сметаной расплескался в окружающем пространстве.

– Быть, выть с тобой – как воду пить в жару, когда нет ничего нужнее, – просто сказал он без лишней хитрости и опасений. – Ты не человек – воздух.

От услышанного в желудке Жени что-то оборвалось и рухнуло вниз, а волосы на затылке стали дыбом, настолько это было прекрасно и невообразимо, напитано жизнью, сознанием момента.

Она наклонила голову на ломкой шее ему на плечо и, опустив глаза, нащупала ими кусок его лба. Приблизилась кончиками губ к коже у его волос, прикрыв жмурые глаза. И улыбнулась.

"Я видел то, что человек не может видеть… Ему нельзя…

Я видел, как ночью пошел под откос и сгорел немецкий эшелон, а утром положили на рельсы всех тех, кто работал на железной дороге, и пустили по ним паровоз…

Я видел, как запрягали в брички людей… У них – желтые звезды на спине… И весело катались… Погоняли кнутами…

Я видел, как у матерей штыками выбивали из рук детей. И бросали в огонь. В колодец. А до нас с матерью очередь не дошла…

Я видел, как плакала соседская собака. Она сидела на золе соседской хаты. Одна…"

Юра Карпович