Текст книги "Дымчатое солнце"
Автор книги: Светлана Никитина
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)
25
Привычная, но чем-то измененная жизнь постепенно входила в свою колею. И хоть Женя была порой беспричинно грустна и задумчива, Владимир, почивающий на лаврах, ясно видел, что положительные эмоции в ней преобладают. Жене порой было так плохо, что она не хотела просыпаться. Привыкнув к этому непрекращающемуся сумраку, она, как ни странно, последствия войны переносила легче, чем если бы до нее все было безмятежно. Сама того не заметив, она закалилась, укрепилась и начала мало-помалу возвращаться из вечного темного кошмара. Иногда она начинала смеяться, испытывать удовольствие от скудной еды, а потом как будто вспоминала, что не имеет на это права. К счастью, Владимир видел, как это ходит, пусть и медленно.
Она стала так жизненно необходима ему в последнее время, обязательным атрибутом светлых летних вечеров, которые они проводили на улицах и в парках. Но им пока не на что было купить сладостей, да и никто особенно не стремился их продавать. Рядом с ними активно восставала и росла разрушенная Москва. Производство по всей стране еще не вошло в предвоенную мощь. Владимир был так благодарен, что в опустошенной незримыми смертями сметенном стольном граде есть человек, с которым он может просто поговорить. В то время большее было излишеством.
Однажды Владимир возвращался с работы пешком, упорно шагая ненавистные метры, когда гнали вперед лишь усталость и голод. Начинала болеть голова от недостатка подпитки. Но это было легкой разминкой по сравнению с фронтом. Гнеушев заметил на набережной плачущего ребенка, совсем крошечного – не старше двух лет. Нахмурившись и оглядевшись, он попытался отыскать следы его родных, но кругом было опустошающе чисто. Он приблизился к крошке, ругаясь про себя так, как виртуозно научили его на фронте. Сейчас бы в чистоту обустроенной уже квартиры… Но оставить кроху нельзя. Ребенок был откровенно запущенный и чумазый, неопределенного пола – в типичной самотканой рубашонке.
– Ей! Чаго стал возле дитяти?!
– Это вы мне, мамаша нерадивая? – поразился Владимир, ожидая самобичевания и благодарности.
Неприбранная явно изможденная женщина еще тихо огрызнулась, так что он не расслышал, и поспешила прочь.
– Очень приятно, – пробурчал Гнеушев и поплелся домой с тяжелым сердцем. Но краем глаза ощупал дом, в котором скрылась чудная дама, и неосознанно взял его себе на заметку.
На следующий день он вновь шел тем же маршрутом. Ребенок пасся вдалеке уже на грязном дворе, испещренном птичьим пометом и разбитыми бутылками, воодушевленно ковыряясь в грязи. Построение словно вросло в землю, и везде пахло дном жизни. Когда Владимир подходил с твердым намерением поднять ребенка с земли и не дать ему заболеть от грязных рук, проведать малыша вышла другая, не вчерашняя, женщина. Сурово оглядев чужака, она повернула обратно.
– Не так быстро, уважаемая! – прокричал Владимир и ускорил шаг.
– Что надо? – ответила женщина грубым озлобленным голосом, посверкивая поверх щек желтыми глазками.
– Объясните мне, почему ребенок всеми брошенный ковыряется в грязи?
– Да не мой это, – вмиг подобрев и испуганно глядя на незваного гостя (вдруг нажалуется), ответила толстая женщина. – Соседки!
– Так приведите соседку!
– Так слегла она. Видать, помрет.
– А ребенок?..
– Нетрудно догадаться. Будь родные, забрали бы дитятю.
Владимир ткнулся взглядом в нежную мордочку человечка, смотрящего на него с довольным интересом и подумал, что малыш явно развит несмотря на условия, в которых находится.
26
Поздним сентябрьским утром выходного дня Евгения уже не Скловская открыла дверь незнакомцу и в первые минуту испугалась, не связано ли это с арестом Виктора. Все же родня, жена, пусть и бывшая… Не выгонят ли, не привлекут?..
– Я за женой приехал, – просто, без угроз и истерик сказал посетитель обомлевшему Владимиру, встретившему его в гостиной.
Женя, поняв, кто перед ней, не сразу смогла закрыть отнявшуюся от верхней губы челюсть.
– За какой женой? – смог, наконец, выдавить Владимир. Если бы к нему в дверь постучал призрак Есенина, он и то не был бы так поражен.
– За Дарьей, за какой еще? – уже раздраженно парировал Макс. – Другой у меня пока не было.
– Думаю, вам лучше будет пройти в библиотеку, – промямлила Женя, борясь с накатывающей улыбкой.
Оставшись наедине, мужчины продолжали, даже не садясь.
– Послушайте, – миролюбиво начал Максим, стараясь изо всех сил. – Я вас не виню, это Дарья была несвободна, а не вы. Но все это зашло слишком далеко. Знаете, когда заботишься о женщине, хочется продолжать это. И великодушно упустить предательство.
– Все это, конечно, верно, – Владимир, наконец, пришел в себя от изумления. – Но почему вы решили, что ваша жена со мной? Она оставила меня прямо перед моим отъездом сюда.
Теперь настала очередь Максима вылуплять глаза.
– Она не здесь?!
– Увы. И вообще очень странно, что вы не знаете, где она. Мне она сказала, что допустила ошибку, что выбирает вас и прочее в том же роде, что обычно говорят отвергающие женщины неугодным любовникам.
Наступило недоуменно молчание. Наконец, оба поняли, что произошло.
– Ловко же нас обули, – первым разбудил молчание Максим и от души рассмеялся. Владимир последовал его примеру.
– В общем-то, – озадаченно покусывая губу, протянул Максим, – она всегда была взбалмошной…
Владимир не мог вымолвить ни слова от абсурдности этого заявления, лишь подался вперед и вытаращил глаза на гостя.
– Взбалмошность предполагает уход от любимого мужчины? Это уже, извините, тупость. Если, конечно, она хоть кого-то любила.
– В том-то все дело, – рассмеялся Максим, а в глазах его мелькнула жесткость. – Ну да к черту. Я вам верю.
– Стойте! – после некоторого колебания окликнул Максима Владимир. – Я не хотел, чтобы вы мучились. Уж поверьте, я специалист в этой области. Как-то подло вышло… Я ведь уговаривал ее честно все рассказать. Но она, видимо, не хотела выбирать.
– Я вас не виню, – почти с безразличием ответил Макс. – Переживу, будьте спокойны.
– Тогда для чего вы приехали?
– Пометить территорию.
– Не совсем…
– Утвердить последние права, если они еще остались.
Владимир понимающе кивнул. Максим посмотрел на него с одобрением, заклеймив поведение собеседника как достойное.
– Как вы вообще нас нашли?
– Деловые связи. А эта девушка – ваша…
– О нет. Я не так распутен. И потом, это даже не моя квартира. Я околачиваюсь тут в свободное время, потому что тут мне лучше, чем где-либо…
– Понимаю… Благородные чувства к женщине.
– Да не в том дело!
– Ну, думаю, мне пора, – прервал Макс поток личных излияний.
Владимир, пропустив Максима в дверной проем и поколебавшись, выговорил:
– Куда же вы пойдете? Оставайтесь хотя бы до завтра. В такой неопределенности вы же наверняка не купили обратный билет.
– А нет никакого обратного билета. Я ведь москвич.
– Но бездомный…
– Пока общежитие… К родителям не хочу – тесно.
– Оставайтесь, – послышался из гостиной благодушный голос Жени, размешанный похихикиванием.
Максим криво улыбнулся, но на глазах подобрел. Он вышел и увидел в гостиной Женю. Как многим в подобной ситуации, ему захотелось сказать этой миролюбивой женщине с приветливым и слегка отрешенным взглядом пару слов. Часто она летела куда-то по делам, не видя никого через себя и пребывая во внутренних брожениях, поэтому подчас не замечала знакомых и прошмыгивала мимо них. Но сейчас она напряженно следила за поведением гостя, потому что знала подноготный каскад недалекого прошлого.
Максим нашел силы взять себя в руки после случившегося между тем любовным треугольником, никого не виня больше положенного. Сперва было невообразимо, что Дарья осмелилась, обвела обоих вокруг пальца. Потом пришло принятие и даже в некоторой мере освобождение от какого-то странного долга перед ней.
После обеда они гуляли по городу. И пусть не произошло в том разговоре судьбоносных откровений, рассуждений и переглядываний, предопределяющих судьбу, как почему-то заведено в кинематографе, но все же каждому стало чем-то лучше, легче. И засыпал каждый, наполненный свежими приятными думами, приподнимающими над повседневными копошениями. Ощущение обновления неотступно преследовало с самого окончания боевых действий.
– Любой спор, в отличие от беседы, бессмысленен. Ваш оппонент не проникнется вашей точкой зрения, а лишь будет вас недолюбливать.
– А вы так боитесь, что вас будут недолюбливать?
Женя порозовела.
– Убеждения должны быть гибкими. Иначе кроме зла они ничего не принесут.
– Но не слишком гибкими.
– Мы своих не щадим, они хоть чужих бьют, пусть и зверски, – вмешался Гнеушев, недружелюбно посверкивая глазами. – Власть лучшее вынимает из наций теперь. Рассадник садизма эти идеи о чьем-либо превосходстве, завуалированная возможность покуролесить и показать свою суть безнаказанно. Да почему именно теперь? Всегда так было и будет. Критика старого не означает, что новое прекрасно и безгрешно, хоть и создается подчас такое впечатление.
– Боже ты мой, – почти вскипела Женя. – Да ведь любое время и любые официальные институты лицемерны. И хула одних не означает превозношение других. Любое общество, где доминирует какая-то идея, заведомо ограничено и глупо, но так более чем удобно. Да и, по сути, любая какая-то идея человека тоже. Благородство и мудрость заканчиваются тогда, когда человек начинает навязывать другим свое видение.
– … или пытается продвинуть их в массы. Все настоящие истины банальны, – отозвался Максим.
Владимир тщательно, испытующе косился на этих двоих, не зная, что чувствует. Каким-то образом беседа перетекла на фронтовые заметки.
– Помню, как лечил одну юную медсестру. Совсем тоненькая и хрупкая, уж сколько я насмотрелся, а ее было жаль. Потом мне ее подруга сказала, что она дочь какой-то московской шишки…
Владимир насторожился.
– Уж не Владленой ее случаем звали?
Максим нахмурился, потеряв мысль.
– Честно говоря, не помню… Кажется, да.
– Светлые волосы, голубые глаза…
– Мало ли в России светловолосых девушек.
Владимир пораженно смотрел на Максима.
– В какую невообразимую петлю мы с вами связаны!
– Вы знали ее?
– Она была почти невестой мне.
Максим рассмеялся.
– Неплох же вас послужной список.
– Вы просто знаете теперь всех моих женщин, – рассмеялся Гнеушев в ответ. – Ну и какова она была? – разрезал он образовавшееся через некоторое время молчание.
– У них были утонченные мысли, каждое движение элегантно. Мне даже пару дней было интересно наблюдать за ними. Они производили лучшее впечатление, чем деревенские девочки, поехавшие на войну, потому что считали, что так надо… Но это еще не значит подлинного величия. Куклы тоже утонченны.
Владимир слушал с интересом, но сердце его не бросалось румянцем в щеки.
– Кто они?
– Ваша блондинка и ее подруга.
– Должно быть, к вам за вашу непоколебимость она испытывала уважение.
– Этого я не знаю. Меня это не интересовало. А вот то, что подруга ее была для нее чем-то вроде ориентира, бесспорно. Они действовали как неразделимый механизм.
– Восприятие людей может очень тесно зависеть от характера наблюдающего.
– Пожалуй. Но я лишен вашей… Как бы это назвать? Способности все и всех поэтизировать, превозносить. Поэтому не увидел в ней ничего кроме тощей девушки не самого лучшего характера. Она явно хотела от других больше, чем отдавала взамен. Даже в тех жутких условиях, куда мы были кинуты. Глупо предполагать, что на войне в человеке проступает лишь лучшее. Там далеко не всегда подвиги, просто запоминается преимущественно хорошее. И проявляется там человеческий характер во всю, у кого какой. С мелочностью, безразличием, вредностью. Даже если человек добровольно пошел на войну, это не значит, что он свят.
– Я превозношу вовсе не всех и вся, а единицы. Причем часто ошибаюсь, спорить с этим невозможно. Как и все на планете. Забавно то, – Владимир усмехнулся, – что она казалась самой индивидуальностью и непримиримостью в восприятии действительности. Я всерьез думал, что у нее не может быть духовного лидера, так она себя ставила. Что до всего дойдет сама, без подсказок…
– Люди часто кажутся кем-то, кем вовсе не являются. Чаще всего они просто мозаики вырванных или подслушанных, зачитанных где-то чужих мнений. Вообразившие, что смешать их достаточно, чтобы считаться мыслящим человеком. Мне было с кем сравнивать вашу Владу… В госпитале как нигде виден характер. Видел девиц и самоотверженнее, чище и честнее, хоть и проще, и, уж чего греха таить, глупее. А эта искала свою мелкую выгоду – где что урвать, чтобы лучше было. Чуть ли не локтями пропахивала очередь, лишь бы местечко получше занять, при этом нисколько не теряя апломба. Ненавязчиво и изящно, как будто так и надо. Такие, как она, непременно считают, что мужчина должен всем обеспечить их просто за счастье быть рядом. И вот парадокс – такие женщины никогда не остаются старыми девами, неизменно присасываюсь к кому-то. Оно и понятно – на шикарных уверенных в себе женщин спрос есть во все времена. Кому охота терпеть рядом забитую овцу или собаку?
– Может, своим поступком она отказалась, наконец, от своего эгоизма? Даже если не хотела признавать. Может, во всех нас сидит потребность в самоотречении, – неуверенно произнесла Женя.
– Ты всегда видишь все лучше, чем есть, – отозвался Владимир, хотя эта мысль и самому ему не давала покоя.
«Терпеть не могу людей, которые примазываются к чужим достижениям», – говорила Владлена и сама делала то же самое. Вот что было вовсе непонятно Владимиру. Зачем она вообще пошла туда? Видно, и правда каждый даже для себя тысячи раз не понятый сосуд. Силилась ли она произвести определенное впечатление, он не знал, но суть свою рано или поздно показывала. А если она двулична, то чем лучше все остальные? Владимир знал ответ – они не так строго судили прочих. Впрочем, что было в этих суждениях, они ведь не решали судеб… Но вот суждения ее отца решали, поэтому все же были донельзя важны. И за них он должен был нести ответственность.
Владимир задумался. Они с Женей (Максим обитал еще где-то далеко и шатко) черпали из встречных лучшее, важное. А Владлена слишком ценила свою обособленность, слишком стремилась огородить собственное «я», слишком им гордилась. Как оказалось, даже Женя, которую Влада по всем параметрам попросту презирала, не видя больше того, что стремилась, или что могла, меньше подстраивалась под людей, с которыми была близка. Она лишь делала все, чтобы не задеть их, пыталась понять и принять их внутренние течения, чтобы им было удобно и хорошо. Но не проникалась ими и не начинала зеркально отображать их мысли, настроения и тип поведения. Как оказалось из рассказа Максима, Влада со своей фронтовой подругой делала именно это. Ей льстила ее любовь ко всему лучшему, невообразимая, но каким-то непостижимым образом выполняющаяся и на поле брани. Тем не менее Владимир понимал, что с ее точки зрения все было вполне оправдано. Обстоятельства и среда, а особенно люди рядом меняют и сильных, даже если они отказываются принимать это. А он никогда не хотел менять Владу осознанно или нет.
Перед сном Владимир, приобретший привычку рассовывать по полочкам прошлые события своей жизни и давать им новую оценку, вспоминал небольшой отрывок из их с Владой колючего разговора, когда уже казалось, что ближе нее на свете нет никого. Но наступал следующий день, и все возвращалось на круги своя. Не испытывай Влада ответного влечения, его попытки не развернулись бы в их откровенные разговоры. Но, видно, испытывала она его с недостаточным рвением.
В это время Максим в темени прихожей наткнулся на Женю и порядком испугал ее. Отсмеявшись, они начали тихо сплетничать о Гнеушеве. Женя не могла удержаться, чтобы не узнать мнение о нем посетителя. Ее всегда забавляла свежесть чужого восприятия тех же людей, о которых она имела уже сформированные отзывы, варьирующие от критики до восхищения в зависимости от ее настроения.
– Что за вздор – трагедия, печать судьбы! Ее человек сам создает своим темпераментом и жизнелюбием. Если он изначально, как жена Пушкина, меланхолил и вздыхал, у него и будет все наперекосяк. А я не обязан ломаться из-за одной мерзкой войны! – сказал Максим упрямо и убежденно, и по спине Жени прошли мурашки восхищения. – Судьба поколения, терновый венец – вздор слабаков, привыкших купаться в шелке. И Владимиру это отнюдь не идет, – завершил он с раздражением. – Закаливать надо себя, кричать тихо, что справишься. Думаете, героям, да и просто людям, проявившим недюжинное мужество в этой войне, было легко, они не думали, что, может, не стоит, что проще сломаться и переместить груз на чьи-то еще плечи? Но это путь к самопрезрению. Не так нас воспитали. Трещат буржуа о пропаганде, а вот ее светлые стороны – стойкость и патриотизм. Палка о двух концах все.
– Но Владимир не слабак. И боролся он достаточно.
– Вот только теперь строит из себя перелопаченного судьбой мученика.
– Никого он не строит! Это не маска, как вы не разберете? Это состояние его души теперь.
Еще Женя собиралась возразить что-то абстрактное, но являющееся отличным примером, вроде того, что Марина Цветаева ни в каком шелке уже с юности не купалась, а судьба ее при всей силе поэта была трагична год за годом. Но Максим был так уверен, так красив, что она тактично смолкла и перевела взор на темные стены. Хотя хотелось смотреть на Максима. В глазах ярко рябило от темноты. Конечно, в одном он неоспоримо прав – они не знают всех деталей, творящихся в голове людей с драмой в душе или судьбе.
27
– Как-то я возвращалась домой и увидела лежащую в снегу девочку. Подошла, потрясла за плечо – она была жива. Я не спасла ее, понимаешь? Посмотрела, помогла подняться – и дальше побрела в свою насквозь промерзшую квартиру дожевывать несъедобный хлеб… Голод был страшнее мыслей о человеческой жизни, которую я могла удержать. И бабушка умерла из-за меня. Я пыталась ее накормить, а она не стала есть… Надо было заставить.
– И тогда бы вы обе умерли. Невозможно всю жизнь жить как должно, ни у кого не получается без запинок. Прекрати корить себя.
– Ты так говоришь, а сам на моем месте так же бы горевал… или поступил иначе.
– К чему говорить, как было бы. Этого никто не знает. Здесь как нигде все зависит не от нашего характера, а от обстоятельств, конкретной ситуации, времени, настроения…
– Других мы порой прощаем охотнее себя. Моя жизнь мне дороже вышла… И вот я думаю теперь, не ради себя ли я в том числе пошла на операцию? Я ведь поверила Скловскому, что молода и прекрасна, побоялась за внешность…
Владимир скривился.
– Ах, перестань! – с явной досадой повысил он голос. – Очередной выброс из серии «Я ни в чем не виноват, но, занимаясь самоедством, дойду до абсурда». Классика всегда поражала меня этой изжитой моралью бездельного мякиша, когда персонаж, не совершив на мой взгляд ничего дурного, корит себя и выглядит полным остолопом. Не разочаровывай меня.
Женя опустила голову. Владимир, раскаиваясь, посмотрел на нее.
– Ну, перестань… Не унывай. Тебя поразила болезнь не в меру развитых людей. У меня и самого бывают такие заскоки. Это надо пережить, не допустить, чтобы состояние стало хроническим, чтобы оно травило и давило.
– Какой смысл в моей жизни? – подняла она на собеседника не притворно-жалостливые в надежде снискать ласку, а испуганные, застывшие на мысли, в которую не хотелось верить, глаза. И все же сквозила в них слабая надежда на оправдание. Владимир был так умен и смел, что поневоле хотелось выслушать его одобрение и успокоиться. – Я несу лишь смерть.
– Прекрати! – на сей раз действительно жестко отозвался Владимир. – Стенания уставшего человека. Я не дам тебе превратиться в унывающую тень, которая в преклонные годы дойдет до того, что будет бормотать, сидя на лавочке, и постоянно грозиться кого-то покарать. Это только внушает отвращение, жалость и недоумение, пугая проходящих мимо детей. Знаешь, такой болезни подвержены обеспеченные, которым иных забот в жизни нет. Которые никогда не боролись и все же устали, понося всех и вся, неблагодарно взирая на жизнь без интереса, без жажды. Я видел таких экземпляров и от всей души надеюсь, что это не станет болезнью века. А мы с тобой через такое прошли, мы закалились. Не опускайся до явной слабости.
Женя слушала с интересом. Ее рельефно очерченные брови приобрели почти иронично-одобряющий колорит.
– Ты что же, мой наставник? – уже с ясно проступающей улыбкой произнесла она.
– Почему бы и нет? – ответил Владимир, смягчаясь. Как она все же была хороша этими женскими полутонами, переходами от уныния к тихой радости, светлости, лукавству и даже капризам… Истинная женственность, и тем больше она страдает оттого, что не может выполнить свое изначальное предназначение. Чувствует каждой порой нависшую над ней угрозу, уже сейчас понимает, что дальше будет лишь хуже.
– Та девочка была тебе никем, ты ее даже не знала. А с точки зрения природы обоснованно защищать лишь родных, ведь это способствует выживанию людей, похожих на тебя… А спасать себя в первую очередь – это инстинкт, и против него сложно идти, потому что природа умнее.
– Природа оправдывает подлость?!
– Этому нас не учили, и как коммунист, все должный положить на служение Отечеству, я не могу так говорить… Тем не менее мои слова не лишены смысла несмотря на то, что я не верю в них до конца.
– Это уже геноцид какой-то… – зло и тревожно нахмурилась Женя. – Не понимаю, как ты, прошедший через войну…
– Бог ты мой, Женя, перестань! Пойми же, что ветераны воин – не лишенные отрицательных черт боги, а люди со своими пороками… Есть герои, есть, и это греет мне сердце! Но сам я, да и многие… Ты не была на фронте, не видела всего, как мне тебе объяснить?! Были там люди всякие, не только лишь добровольцы с высокой душой. Ведь как у нас считается – пошел добровольцем – восторженный дурак, не пошел – трус.
– Ну и при чем здесь все это? – его настойчивость и жесткость заставили Женю обороняться. Ее даже будоражило то, что впервые в жизни она зло, едва ли не с ругательствами, спорит с достойным соперником. Да и был ли он соперником? Скорее, язвительным другом, не дающим спуска и видящим недостатки, не превозносящим ее до уровня нимфы и при этом оставаясь во власти своего солипсизма. – Я знаю, что люди разные бывают везде!
– Так что ты хочешь от меня?! Чтобы я всех и вся защищал, покрывал и расплывался в довольной мине?! Так не бывает, Женя, не бывает! Ты что, начиталась этих псевдоинтеллектуальных трактатов о грехе всего и непременном искуплении и вообразила, что за все надо расплачиваться? Я тебе открою огромную тайну – ты уже за все расплатилась с лихвой, и лучшее, что ты сейчас можешь сделать, это забыть все и попытаться жить счастливо. Мне непонятны эти упаднические христианские настроения, которыми ты болеешь. Грех – это то, на освобождение от чего некоторые тратят жизнь, польщаясь лозунгами тех, кто сам ничего толком не знает. На самом деле он не стоит и дня сожалений, если оправдан. Если нет… вместо плача лучше исправить.
– Порой не исправишь… Быть может, это просто совесть, и от веры она не зависит. И христианство, если на то пошло, не было так плохо, как теперь считают. В нем были и рациональные зерна.
– Как и в любом учении. Но весьма мало. История лихо показала, что даже то, чего придерживаются миллионы, может не быть истинным. Как говорил Гюго, «в обществе горбатых нормальный человек будет уродом». «Немецкие бойцы – ваши друзья, – передразнил он с небывалым ядом в голосе и едва не сплюнул. – Сдавайтесь! Мы сгноим вас в концлагерях, как недочеловеков! Верьте, верьте нашей пропаганде. Ничем мы не лучше большевиков, а большевики – капиталистов. Легковерное население еще ведется на их всеобщие сказки, на нашу мнимую борьбу идеологий, которая нацелена лишь за влияние и, естественно, деньги. Политики – грязь, мы очерняем друг друга ради своих целей. А если выберетесь, то вас ваше же правительство загнобит, что сдались – жизнь свою спасали, как природой заложено».
– Но ведь природой заложено, например, женщин брать силой. Но это не есть норма.
Почувствовав, что Владимир вновь волнуется, что ему это вредно, Женя притихла, и, невзирая на копошение в глубине грудной клетки, замолчала. Она все понимала, но порой тяжело было с ним, с его перебитым представлением о мире… Да и было ли оно перебитым? Женя не знала, ее и правда не было на фронте. Все они оказались в той или иной мере затоптаны временем, все менялись… И она не видела в этом достаточных оснований для того, чтобы вести себя так. Но Гнеушев защищал Родину и Женю в том числе, с этим приходилось считаться. Женя тайком надеялась, что скоро эти вспышки агрессии, эта нетерпимость пройдут. Все постепенно возвращалось в естественное русло, а стать зверем после войны мог лишь не оформившийся по воле случая зверь до нее. А вот сломаться было делом плевым, но Владимир уже показал, что не так просто было вырвать у него хребет.
– Зачем ты оправдываешь меня?
– А почему ты не можешь стать веселой и радоваться? Вечно надо икать какие-то проблемы, отбросить которые легче, чем разжевывать.
– Их не нужно искать, они везде. Я лишь вижу основы и пытаюсь их исправить. А веселье… Я была веселой и лиричной. Только теперь это кажется недостойной ерундой. После всего смеяться над чем попало даже как-то оскорбительно… Хотя это нужно, да, знаю, но не могу. И нечего строить из себя великого пророка – сам порой пребываешь в унынии.
– А сейчас вот на моей улице праздник! Пережитое не обязывает тебя всю жизнь ходить в тучах. Человеческая натура все побеждает.
– И это ты мне говоришь? Сам порой мрачнее тучи. А я радуюсь, только потихоньку. Да и друзей у меня нет кроме тебя, не откуда выскочить веселушке.
– Все не без изъяна, – ответил Владимир и засмеялся жестким смехом. – Почему ты не можешь просто порадоваться, что спасена? И оставь мне эту чушь, что остальных не постигла та же участь. Сочувствие длится дни, месяцы… А оставшаяся жизнь долгие годы. Вечно надо искать какие-то проблемы.
– Та говоришь так, будто сам так не делаешь. И откуда в тебе эта неожиданная самонадеянность? Говоришь как пророк, учитель, а сам…
– Все не без изъяна, – уже с откровенным смехом сказал Владимир. – Может, этой проповедью я скорее себя убеждаю, чем тебя.
Женя почувствовала удовлетворение оттого, что она это не выдумала, а верно все интерпретировала. А Владимир, подумалось ей тут же, быть может, задумался, почему она так решила, и согласился, потому что мысль показалась ему верной… А где же притаилась подлинная правда, ответ?
– Ты правда так думаешь, или я ткнула пальцем в небо, а ты в стремительности мнений решил, будто я права? – не смогла Женя побороть искушения рассовать все по полочкам.
– Не бывает абсолютной правды, – словно прочел собеседник ее соображения.
– Думаю, это первая оглушенность, а дальше все войдет в свое русло. Войдет… А осадочек-то останется.
Женя поверила, приняла… И все же не могла отделаться от искушения поговорить об этом еще и с Максимом. Было отрадно, что теперь она могла выбирать, кому из двоих что-то рассказывать или умалчивать. И если обижалась на одного, можно было идти к другому. Она слишком переоценивала пользу своего недавнего одиночества, считая, что так ей не навредят больше. Люди оказались разными, а не вылепленными по образу и подобию Скловского. Сложно было вернуть веру в них, но Женя понимала, что этот путь единственно верный несмотря на привлекательность недалекой озлобленности.
В другие дни уже Жене приходилось залечивать попеременно то тлеющие, то угасающие порезы Гнеушева. Порой Владимир просыпался от ночных кошмаров и в беспамятстве, подавленный страхом и отвратительностью происходящего, испытывая позывы к рвоте, бежал к трубке и набирал единственный номер, который знал наизусть.
– Смерти этих людей на нашей совести, – хрипел он в трубку, покрываясь холодным потом и ероша волосы в неопределенности, страхе ночи.
– А что мы могли сделать?
– Все всегда так говорят, даже когда на самом деле могли…
– Революцию поднимать? Сам презирал Юрия, говорил, что строй нынешний не так плох. Да и один в поле не воин. А никто бы не пошел. Нареволюционировались уже, хотели быта, покоя… Да и необразованные в политическом плане были, что греха таить.
– Не так плох для тех, кого не коснулись.
– Репрессии кончились. Перестань. Теперь все будет…
– После революции тоже так говорили, что все обернется теперь к лучшему… Сосед сейчас пишет донос на соседа, чтобы занять его комнату в коммуналке. Хрен редьки не слаще, по всей видимости…
– Тогда еще не скатилась эйфория переворота, выброса, вседозволенности. У любой власти свои недостатки и плюсы, как и у всего на земле, ты вчера что ли родился?
– Все равно у кого-то плюсов больше. Иначе можно просто сесть раз и навсегда и больше не вставать, не рыпаться.
– Не надо так делать…
– Кто знает, «что день грядущий нам готовит». Он жив еще.
– Ты преувеличиваешь значимость Скловского…
Поутру разговор продолжался уже на трезвую голову.
– Я много повидал. И я не о Скловском. Убить сволочь значит спасти его жертв, а не запятнать себя. Если бы большинство было праведным, правосудие не работало бы. И это породило бы небывалый доселе всплеск оставшихся преступников. А святым пришлось бы создавать карательные органы… Это утопия. Даже видимость справедливости бы стерлась. Всегда нужен сдерживающий фактор, человечество так и норовит распоясаться… Так, что потом его по ГУЛАГам рассовывают, сдувая и невинных, кто под руку попал… Я не собираюсь доказывать сам себе свою непогрешимость и стенать о добре и пороке, пока по моей вине вместо единиц гибнут сотни.
– Ведь Союз именно такую политику и ведет – спасение коллективного посредством единичного…
– Союз слишком уж осуждают «прогрессивно мыслящие», которым легко тявкать из-за границы. В России принято было испокон веков клеймить любую власть, не видя ее хорошие стороны. И сам я любил потявкивать раньше, и не лишены были мои излияния смысла, но теперь вот мне противно. Говорить любой может, прятаться по своим кухням и перебегать на сторону сильного, а потом стенать, как славно жилось. А вот побороться за что-то… Большевики сделали, а не тряслись в своих дворцах. Хоть этим они достойны уважения. А насчет коллективного… Так это и верно – для политика человеческая жизнь – ничто, он должен мыслить глобально. Не мышам судить о кошке. Зачастую нам их мотивы неизвестны, непонятны. Но порой бывают верны. И… кто же знает, как обернется то или иное начинание? Знал бы где упадешь – соломку бы подстелил. Всегда легко указывать на чьи-то просчеты.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
