Текст книги "Дымчатое солнце"

10

Владимир проходил реабилитацию в госпитале. Первое время он искренне хотел, чтобы все оставили его в покое, настолько сильной была не столько физическая, сколько душевная усталость. Но скоро тепло, покой и относительное благоденствие сделали свое дело, и остатки его дружелюбной, мягкой с людьми, не успевшими его разочаровать натуры пошли исследовать находящихся рядом. В общем, это были обычные рядовые, кое-кто заслужил некоторые звания. Иные были из интеллигентных семей, но в целом прощупывались жители деревень. Владимир относился к ним с сочувствием за один с ним путь, но особенного интереса не испытывал. На фронте он научился употреблять и крепкое словцо, и без негодования выслушивал скабрезные истории, расточаемые некоторыми наглецами, но в целом натура его к этому не лежала. Гнеушев мог быть душой компании, но без особенного удовольствия, не чувствуя к этому призвания. Ему было хорошо лишь с людьми, которых он считал близкими себе, но их не осталось поблизости.

Но был в том его шатком недолговечном окружении последних дней изматывающей войны, когда в весенней росе уже витало предвкушение ликования, освобождения, щедро сбагренного горечью и утратами, человек, к которому Владимир, не понимая причин, не отдавая себе отчета, присматривался. Это был эксцентричный господин высокого роста с ярко-голубыми пронзительными глазами, служивший доктором. Имени его Гнеушев не знал, но понимал, что человек такого вида определенно играет не последнюю роль в жизни госпиталя и вполне может быть наделен качествами, которые ему, Владимиру, интересно будет изучить.

Запястье Владимира работало совсем плохо, левая рука казалась слабой, безжизненной. Первое время он даже опасался, что война затянется еще на несколько месяцев, что Германия, которую уже прижимали со всех сторон Европы, вдруг вытащит откуда-то силы. Кто мог угадать, если в первые месяцы Великой Отечественной многие думали, что битвы скоро кончатся, что это недоразумение. И тогда, быть может, его снова выкинут на фронт…

– Да вы, батенька, теперь в полную силу работать не сможете… Вы не левша, надеюсь? – спросил Владимира эксцентричный доктор, когда очередь авторитетного мнения докатилась и до него, смирно лежащего у окошка на своей узкой металлической кровати.

– Не левша, – насторожившись, вызывающе ответил Владимир.

– Вот и чудненько, – ответил доктор с незабываемым выражением иронии и чудачества. – В полную силу работать не сможете, а в остальном могу пожать вашу руку – сколько бы лет вы ни ходили бок о бок со старухой, теперь мытарства ваши лет эдак на пятьдесят окончены.

– С какой еще старухой?

– С косой.

Владимир грубо расхохотался, а доктор, скрывая польщенность его реакцией, побрел дальше.

– Как вашего врача зовут? – спросил Владимир немного погодя у юркой медсестры, посматривающей на него с явным интересом.

– Максим Матвеевич, – отвечала та, задержав взгляд на Гнеушеве и будто моля, чтобы он сказал что-нибудь еще.

«Господи, неужели я еще вызываю в девушках какой-то отклик? Или это одна из немногих финтифлюшек, идущих выхаживать солдат ради партии?» – подумал Владимир, когда она, не получив желаемого, скрылась в массивных дверях, ведущих в другую палату. В последнее время в растрескавшиеся зеркала без рам, иногда с отколотыми краями от бесконечных переездов и переносов, когда медсестры вынуждены были раз за разом руками отмывать полы и стены ради приближенно стерильных условий, поскольку фронтовые госпиталя продвигались вслед за армией и занимали пустующие здания, он смотреть на себя не мог. Худущий, с неизвестно откуда взявшейся смуглой кожей, небритый, с взглядом отбившегося от стаи волка. Никакой прошлой юношеской округлости, теплоты глаз. Он сам для себя представлял жалкое зрелище.

– Врач ваш – большой оригинал, верно? – спросил Гнеушев на следующий день у другой, более серьезной медсестры, не ожидая от нее двусмысленной игры.

– Еще бы, – ответила она, улыбаясь. – Никогда не поймешь, что у него в голове. Но врач от бога, говорить тут нечего.

Владимир отчего-то грустно вздохнул и сощурился. Это входило у него в привычку в последнее время.

Гнеушев, испытывая к доктору Абрамову и его интеллектуальным дугам бровей некоторую симпатию за облик и умение держать себя, порой перебрасывался с ним несколькими жгучими по своей сути репликами, затрагивающими злободневные темы. Это показывало обоим собеседникам, что они имеют дело с достойными людьми. Когда доктор нежданно заговорил о своей жене, лицо его потеплело, радушная улыбка сменила суровость. Владимир удивленно и почти завистливо наблюдал за его метаморфозами. Какой бы ерундой или даже слабостью ни казалось закаленным воякам (впрочем, как раз они, оторванные ото всего дорогого, понимали) столь явное проявление привязанности к женщине, Владимир удрученно подумал, что его дома не ждет никто. А мужчин вокруг поддерживают мысли о подругах. Быть может, сгинувших в бомбежках, погибших от голода и холода, замученных врагом. А он как бирюк, пустоцвет почти… Тошно.

– «Вы придумали то, что убивает», – сказал я ему даже невзирая на цинизм, отпечатавшийся во мне благодаря врачебной практике и особенно войне, – как-то рассказал Максим историю своего знакомства с проектировщиком оружия. – Я же, понимаешь, из сил выбиваюсь, едва не по полу валяюсь, чтобы людей спасать именно от последствий того, что они делают. Почувствуешь тут себя не в лучшем виде, это точно. Был у меня период в середине войны… ну да черт с ним. Выплыл. А он мне, хорош гусь: «Я придумал то, что защищает границы от мятежников». Подонок! Так бы и придушил трупами моих неспасенных пациентов, – закончил он с жестокостью.

Владимир был с ним согласен.

– Это ведь все происходит от желания властей. Нужны они всегда были, такие люди. Отказался бы он, согласился бы другой. Это лишь вопрос числа и единичной совести. Спасти здесь можно только себя.

– Но что у них в голове? Они не понимают, что выступают палачами?

– Их доводы в том, что другой на их месте то же будет делать.

– Нет же, их доводы в том, что они защищают свою страну и еще прикрываются патриотизмом.

– Я был в самом жерле. И, думаю, они отчасти тоже подневольные. И ощущали себя подобно мне.

– Их это не оправдает. Где суть, логика того, что я спасаю покалеченных, если их скоро снова превратят в пушечное мясо? И какое удовлетворение от проделанной работы я могу ощущать, если бы с большей охотой перестрелял правителей всех стран? Было бы более логично не развязывать воин, а не лечить павших последними словами медицины, оправляя их на курорты, прикрываясь высшей целью, прославлять… Один обман. Хороша цель – нахапать побольше земли и ресурсов. И это они умудряются называть милосердием, восхваляют и показывают престиж! Одно сплошное лицемерие, порой мне так противно, что кажется, не смогу снова прийти сюда, – Максим сощурил свои выразительные глаза, но не стал трясти кулаком, как того ожидал его собеседник. Сдержался.

Владимир был полностью согласен с такой позицией, но бравые разговоры больше не воодушевляли его. То же самое он обдумывал сотни раз, а теперь ему хотелось спать и забывать.

– Если бы мы развязали войну, было бы горше. А так… Что мы можем?

– Вот именно, что ничего не можем. Это бесит меня больше всего. Да и какая разница, что не развязали? С нашим темпераментом неуемным еще развяжем. Все силы на военную сферу уходят. А живем как скоты вместо того чтобы уровень жизни вверх тянуть.

– Не нам судить о пользе страны во внешней политике.

Абрамов против воли поджал рот, словно говоря себе: «Вот это отпор».

– «Материалистом становится тот, кто не имеет воображения», – к тому же говорил он, этот конструктор, – добавил Максим.

– Ну, это уж он загнул. И вообще надоели эти разговоры в духе «Портрета Дориана Грея». Проектировщик оружия будет что-то говорить про религию что ли? Некоторые смешанные людские личности обезоруживают мозаикой, из которой состоят. Порой абсолютно несочетающейся, а они умудряются уравновешивать это в себе.

– Не могу с вами не согласиться.

Однако после этих слов они не почувствовали друг к другу понятной в таких условиях симпатии.

Узрев предмет восхищения доктора на следующий день, когда ему уже позволили гулять где заблагорассудится, Владимир недоуменно опешил. Ожидая после рассказов нового знакомца наткнуться на Венеру, он имел счастье лицезреть девушку среднего роста с приятным, но слишком обычным, не выдающимся лицом. С естественным и здоровым цветом лица, по-аристократически длиной шеей. Красивая? Едва ли для большинства. Но с милой улыбкой и искренними глазами. Что не мешало всходить порой манерности. Легкое разочарование не препятствовало Владимиру, отвыкшему от ухоженных женщин, с жадностью вбирать в себя глазами подробности ее туалета и более интимные детали. И до вечера его сопровождало отличное настроение.

Правда, погодя Владимир обнаружил, что время от времени приходящая проведать мужа Дарья искрится каким-то феноменальным смехом, обаятельно сдвигает свои бровки даже в общении с женщинами и вообще ведет себя столь естественно и артистично, что впору бы ей было танцевать балет, изящно разводя руки из стороны в сторону. За неимением других развлечений наблюдал он за течением веселой и беззаботной, по сравнению с фронтом, жизнью и не травмировался смертями соседей по палате, ибо было их намного меньше, чем подобных ситуаций на полях сражений, когда каждый день приходилось мириться, что знакомые и даже друзья не возвращаются, а еще тихо радоваться в душе, что не ты на их месте. Корка на сердце уже не позволяла прочувствовать каждую смерть.