Текст книги "Дымчатое солнце"
Автор книги: Светлана Никитина
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)
6
Занесенные грязью грузовики, выкорчевываемые из тянущей тины вагоны, под ногами каша из дождя и глины с песком. Все какое-то громоздкое, неуютное. Неподходящее. Да и жизнь такая же. Увязал Гнеушев в раздолбанном дождем болоте из дороги уже долгое время. Преследовал его запах немытых тел и нечищеных зубов.
Под открытым небом спали они даже в каких-то темных пустынных лесах, в землянках холодными ночами, беспрестанно ломило суставы, срывало спину, глаза болели от недостаточности света. Не было ощущения защищенности, сохранности и необходимого одиночества в такие ночи, чтобы хотя бы оправиться и собраться с мыслями. Различая самолеты чернильного неба, монотонно, меланхолично, с какой-то обреченностью усталости думал Гнеушев об одном – когда все это кончится… Словно пронзала, выходила с потом наружу эта мысль, и страшно становилось от реальности происходящего, оттого, что не герой фильма или книги, а он лежит здесь под снарядами, что думает все это… Луна с берегами, холодное шелестящее дуновение благоухающего неопознанными амбрами ночного ветра не освобождали от этого пронзительного ощущения бытия, обреченности на холоде ночью. Когда война проклятая кончится?..
Терпел парализующий страх, когда в окопе казалось, самолет летит прямо на него, в его сторону, и непременно попадет в цель. В такие моменты он не мог ни двигаться, ни дышать, все существо словно съеживалось и восставало против уничтожения. Пустота, невозможность вырваться выдергивали из привычного уклада. Его ничего не радовало до начала боев, он сидел и глядел в стены и на потолок, разбавляя молчаливую тишину, потому что обучать их никто не намеревался. Прежних дел, сцепливающих куски жизни в совокупность, не существовало, а с их отсутствием и необозримостью будущего наваливалась тоска. Он так рвался на фронт, так хотел, а неизвестное все равно трогало за плечо из тьмы неопознанности и оставляло холодок своего дуновения.
А уж потом… это был такой гром, такая вспышка, что предшествующие серые события затерлись и задвинулись, о них даже не осталось внятных воспоминаний. Единственный способ не сойти с ума был не думать о довлеющем, нависшем. Как не смотреть на низкий потолок, внушающий страх, отвернуться и зажмурить глаза.
Когда Владимир отбыл на фронт, он справедливо полагал, что перед началом боев его научат держать оружие, уклоняться от врага. Чему-то специфическому, военному. Но в армии в разгромном начале войны творился невообразимый хаос, люди гибли просто так, от прострации руководства, неорганизованности, нехватки всего, чего только могло не хватать. Так что Владимиру был дан приказ тут же выступать.
– Но как я могу идти в бой без оружия? – недоуменно спросил он у командира.
– Ничего. Беги за теми, кто впереди, подберешь оружие упавших.
Владимир досконально изучил и грязь людей на фронте, непрерывный мат, постоянные разговоры об утолении природных инстинктов, мелочные склоки из-за полотенец и табака. Но это нисколько не отвращало от этих грязных небритых мужиков с гнилыми зубами, теряемыми из-за авитаминоза. Сплачивало в абсурдности того, что они не могли получить то, на что, казалось, отродясь имеет право русский человек… Сплачивало простотой и понятностью того, что выражали эти мужчины и мальчишки каждый со своей историей и тайной болью. И он вместе с ними смеялся над пошлыми анекдотами.
Хоть в дело победы свою лепту в большей или меньшей степени внесли все республики СССР, Гнеушев, как и остальное население, не знал о некоторых неэтичных деталях, способных если не подорвать, то, по крайней мере, ослабить истовую веру в дружественность республик. Например, о постановлении от 13 октября 1943 года. И без этого его временами брала жуткая обида за свой народ, «великодушный и любимый».
7
Женщина на войне… Сразу представляется нечто поэтичное, возвышенное. Несгибаемая нимфа, выхаживающая раненых. Многие комсомолки, истово любящие Советский Союз, польстились агитационными плакатами с волевыми лицами, будоражащими маршами. Когда Владлена отбывала на фронт после обучения, ее никто не провожал, так как занесло ее далеко от дома, и было даже слегка грустно несмотря на то, что она превыше всего ставила самостоятельность. Как ей опротивело житье дома… По перрону за поездом, набитым молодыми большей частью незамужними девчонками, бежали их матери, преждевременно постаревшие невысокие женщины, замученные тяжелым трудом. С белесыми прореженными временем ресницами. Бежали медленно и как-то неуверенно, поддерживая дешевенькие платочки на плечах. А во взглядах Влада читала неимоверную скорбь, печаль, как у собаки, которую пнули. Но для дочерей важнее было, что готовит им равномерно стучащий поезд.
Владлена не могла до конца объяснить даже себе, почему подписалась на это. Она, привыкшая к регулярной еде и чистой постели. Сидела в ней, видно, стихия, которую не смогла побороть даже жизнь в неге. Она каким-то невероятным образом чувствовала, что должна, что не сможет существовать в тылу. Может, было это лишь воображение. Не всегда чувства, побуждающие на отчаянные поступки, верны и истинны. Как бы Влада не отстаивала свою независимость, она была, как и все остальные, лишь дочерью времени и своей страны. Любой индивидуализм разбивается о такие мощные и неоспоримые факты. Перепрыгнуть через это порой не по силам. Запоздалого патриотизма Владлена Скловская никак не ждала. Но жизнь преподносит сюрпризы даже тем, кто считает, будто знает себя.
– Разве можно наперед предугадать свою реакцию на события, разворачивающиеся лишь в воображении? – сказал ей удрученный отец на прощание. – Вот и ты попалась.
Первое время на полях сражений Влада не замечала тикающего времени, настолько вырванность прежней жизни и оглушение новой, другой, были ошеломляющи. Но постепенно все стало привычно, и бытовые вопросы начали тяготить. Было вполне ожидаемо, что на фронте дела туго обстоят с водой, теплом и безопасностью. Но для Влады, выросшей в достойных условиях и не ощущающей нужды ни в чем, что и позволяло ей бросаться подчас обвинениями и не понимать остальных, ожидая от них поведения, присущего людям ее среды, тяжелее всего была открытость, какая-то вседозволенность в вопросах интимного. Ни в палатках, ни в землянках она не могла остаться одна, вечно за ней следили чьи-то глаза. Процесс купания поначалу был мучителен, но постепенно Владлена привыкала и к демонстрации своей наготы, и к тому, что все самое необходимое, первостепенное находилось в вечном дефиците, поэтому смывать с себя пот и грязь невозможно было по каждому требованию. И все же как неопытной девушке особи одного с нею пола были намного приятнее, чем вояки, которых приходилось тащить на себе, а потом помогать оперировать, вынужденной беспомощно наблюдать, как те орут от боли и корчатся. Скоро Влада уже спокойно смотрела на обнаженное мужское тело.
Один раз они с девочками вышли на какой-то станции, чтобы набрать чистой воды. Война – вечное передвижение, наступления и убегания. А мимо один за другим шли составы с девушками. Пели и махали кто косынками, кто пилотками. Тогда Владлена подумала, что мужчин, верно, всех перебили, если воевать идут девушки. Правда, она всегда считала, что девушки ничем не хуже. И ей выпал неплохой шанс доказать это. Подобные ей девчонки, каждая по своим причинам, большей частью из преданности стране, рвались на фронт добровольно. Необыкновенные девушки, Влада чувствовала это, даже если ей приходилось слушать их исковерканный деревенский говор.
Когда бои вошли уже в систему и фронт стал вторым, пусть и вынужденным, домом, произошла череда сиюминутных событий, которые среди всего смывающегося, страшного, что хотелось поскорее стряхнуть с себя, отложились в темных ранящих лабиринтах памяти не как отдельное воспоминание, а как день, череда ощущений. Батальон здоровых живых мужчин поднялся в атаку, а их начали косить из пулемета. Все лежали, раненные и убитые вперемешку, в неразберихе перевернутости. Умирали за жизнь, еще не зная, что такое жизнь. Обо всем еще только читали в книгах. Немцы били, не прекращая огня, додавливая. Неожиданно для всех из траншеи выскочила сначала одна медсестра, потом вторая, третья… Они стали перевязывать и оттаскивать раненых, даже немцы на какое-то время онемели от изумления. К концу побоища все девушки были тяжело ранены, многие легли рядом с застывшими солдатами, но спасли несколько человек каждая. Некоторые, весящие вдвое меньше рослых мужчин, одновременно тащили за собой поочередно сразу двух солдат. Формы на медсестер нельзя было напастись – всегда в крови, брюки разорваны, особенно на коленях. Порой девушкам не верилось, что когда-нибудь можно будет встать и идти по земле, а не ползти. Это была мечта.
Во время этого кавардака Влада подползла к одному солдату и заметила, что его рука совсем перебита, болтается на жилах. Солдат стонал, черный от земли и крови, искаженного лица не разобрать. Ему нужно было отрезать конечность, а у Влады из сумки, теребящейся на боку, выпали ножницы, пока она пробиралась через усеянное рытвинами поле, тыкаясь подбородком в мертвечину. Пришлось зубами перегрызать мякоть и делать перевязку, чувствуя во рту вкус сырого человеческого мяса. Затем она, слыша повсюду грохот орудий и визги раненных только что вперемешку со стонами истекающих кровью давно, потянулась за личным оружием пострадавшего. Иначе пришлось бы отвечать перед командованием, почему потеряла драгоценную винтовку.
Потери среди медиков переднего края занимали второе место после потерь в стрелковых батальонах. В начале войны наградами не разбрасывались. В сорок первом был издан приказ номер двести восемьдесят один о представлении к награждению за спасение жизни солдат: за пятнадцать тяжелораненых, вынесенных с поля боя вместе с личным оружием – медаль "За боевые заслуги", за спасение двадцати пяти человек – орден Красной Звезды, за спасение сорока – орден Красного Знамени, за спасение восьмидесяти – орден Ленина.
Когда соседки Влады по землянке укладывались спать, измученные до одурения, Алена, девушка, с которой у Влады, в отличие от других, было что-то общее, вытянула исцарапанные ноги под казенным одеялом и, смотря в потолок, совсем как умершие бойцы, сказала:
– Сегодня Наташа погибла…
Влада устала реагировать на такие заявления.
– Она загородила его от осколков… Она, видно, крепко его любила.
Влада вновь промолчала, затем, почти томно закрыв глаза и подрыгивая коричневыми ресницами, поджала губы в немой скорби.
– А ты бы так смогла? – задала вопрос Алена.
Влада не ответила. Алена подумала, что соседка спит, и оставила ее в покое.
Во Владе пульсировало желание жизни вопреки всему. И чем злее становилось вокруг, тем неумолимее был закон выиграть. Назло. Вопреки. Если тем бьют, значит, жизнь того стоит, иначе зачем все?
Ночью было не так страшно, как днем. Дымка нереальности и отчасти даже сказочность сна притупляли суровые будни. Но, отходя в идиллический мир грез и покоя, который на войне переворачивался в еще один кошмар словно наяву, Влада чаще всего видела сцены смертей ребят, которых не сумела спасти, кровавую кашу и грязное месиво. Пока солдат еще слышал, дышал, не отдавался в безбрежную власть небытия, не склонял, словно лишь устав, головы, нужно было говорить с ним, успокаивать, заверять и просить сделать над собой усилие, понимая бесполезность произнесенного. Нельзя, столько впереди, это невозможно, бессмысленно… Он уже мертвый, глаза раскрыты и со страхом и отторжением глядят наверх, прямо, а Влада все что-то шепчет, обнимает.
8
Огромной бедой были вши. Они сидели на каждом миллиметре одежды, особенно если она была вязаная. Постоянно чесались все места, где росли волосы. Владу тошнило при взгляде на пузатых мерзких жучков, наполненных ее кровью. Она давила их ногтями, и они взрывали с хлопком, похожим на взрыв. Избавиться от них было невозможно, помогало лишь мытье скипидаром или похожей пакостью, но где его было напастись на фронте? Фронтовые медсестры могли быть счастливы, когда им перепадал обычный котелок воды вымыть голову. Совсем чудно было, если удавалось нарвать травы и ополоснуть густым ароматным отваром обкромсанные локоны.
Однажды батальон, к которому была приписана Владлена, совершал марш-бросок в несколько километров. Сзади шли мужчины, а впереди девушки. И после них оставались красные следы на песке. Стыд заслонял собой все остальные эмоции. Бойцы делали вид, что ничего не замечают, смотрели куда угодно, только не вниз. Брюки на Владе засохли, стали как из стекла и резали кожу. Стояла дикая жара. Тело мучилось от боли и испарины, голову кололо от перегрева, будто ее натирали наждаком. Это неимоверно раздражало и лишало сил. Слышался отчетливый запах крови от порезов. В тот момент Скловская испытала всю силу унижения. Ноги от сапог тоже спарились, разносились до сорокового размера. Добирались они до переправы, чтобы стать на паром и махнуть на другую сторону бурлящей посредине реки. И тут началась страшнейшая бомбежка. Большинство людей заняли укрытия, звали за собой оставшихся девушек. А они, и Влада с ними, забежали в реку. Ждали, пока отмокнут, пока перестанет хрустеть окровавленная ткань, пока пространство вокруг окрасится. Несколько девушек погибли в воде под снарядами, только после этого Влада вернулась к своим.
Женские дни всегда были неудобны и в мирное время, а теперь стали просто кошмаром. Дома приходилось сшивать самодельные шедевры из ваты и марли, потому что ничего нужного не продавалось. А на войне не было даже женского белья, медсестры ходили в мужских трусах и майках. Приходилось выпрашивать дополнительно, его редко давали. Даже ваты и бинтов не хватало для раненных, не до того было руководству. Хорошо, если старшина все понимал, не забирал из вещмешка лишнее белье. Девушки отрывали рукава от нижних рубашек, а их было только две. Иногда воровали белье у повесивших его на кусты солдат. Они потом догадывались, смеялись, просили у старшины новую ткань взамен. Иногда, если шли долго, девушки искали мягкой травы, рвали ее и смывали ей ноги, окрашивая их в зеленый цвет.
И свозь все эти перипетии, страх и унижение к женщинам на войне долго было высокомерное, снисходительно-презрительное отношение. "Навоюют эти бабы…" Им втройне приходилось стараться, доказывать, что они не зря здесь, что они ничем не хуже мужчин. Влада знала пулеметчицу, которую назначили командиром взвода, и, когда представили подчиненным, те взвыли от разочарования и едва не поплевали на пол. А, когда ей вручили орден Красной звезды, те же самые бойцы на руках несли ее в землянку…
Многие женщины были пэпэже, «походно-полевыми женами». Более щепетильные всерьез боялись за свою честь и не могли даже спокойно спать. Некоторые женщины с лозунгом: «Лучше с одним жить, чем всех бояться», добровольно переходили в чью-то собственность. А были и такие, которые без моральных неудобств существовали в общей землянке с мужчинами. Когда враг палил, рядовые звали: "Сестричка! Сестренка!", а после боя стерегли – авось что перепадет… Владе порой действительно было страшно вылезать ночью из землянки. Крепкий русский мат она воспринимала уже как нечто должное – привыкла. Но к этому не могла…
Позже описываемых событий, когда уцелевшие героини возвращались под отчий кров, Родина встречала их неприветливо. Мужчины по большей части молчали, а женщины кричали: «Знаем, чем вы там занимались, сучки военные!» Некоторых матери сами выпроваживали дочерей из дома: «У тебя еще сестры, кто их замуж возьмет?» Хотя большей частью это были честные девчонки. Чистые. С идеей. Готовые пожертвовать собой. Несгибаемые. Смелые. Кончилась война, и они оказались страшно незащищенными. Бывали случаи, когда девушки уничтожали фронтовые документы о заслугах, чтобы похоронить прошедшее в памяти и найти жениха, минуя общественное порицание. А потом не могли надеяться даже на заслуженные льготы, получить квартиры, и оставались жить в коммуналках. После войны у них была еще одна война, причем мужчины не спасли их, не прикрыли, как было на фронте. Боец, вернувшийся с полей сражений, какой бы ни был, превращался в героя, выгодного жениха. А женщин в СССР и так было больше.
После войны измученным бойцам хотелось чего-то яркого, красивого, шикарного. Чтобы забыть о пережитом, почивать на лаврах… Поэтому фронтовые привязанности часто распадались. Девушка, которую четыре года видел в одном тулупе и стоптанных сапогах, не претендовала на роль избранницы.
Обычно в голову приходит лишь внешняя чистая сторона войны – героическая смерть, страдания, страх и его преодоление. Влада же видела всю ее нелицеприятную измазанную о потаенные стороны человеческой души подноготную, вырывающуюся несмотря на внутренний стержень и воспитываемую мораль, способную затмить разум.
9
«Он родился в начале мая. На вишнях хлопьями белели душистые грозди. Груша отдавала слишком кричащими красками дешевого художника. Не вишневых ветвях пушистыми хлопьями первого снега расцветали капли. Темная тень облаков вуалью набрасывалась на белую пену. Хлопья облетевшей вишни сейчас перхотью лежат на земле… Серо-синяя зелень полученной картины растворяется». Такими думами Владимир будто описывал свою жизнь со стороны и свой конец, ждущий через шаг.
Что в их душах творилось… Сильнейшее волевое поколение, получившее мощное разностороннее воспитание лучших людей, почти полностью полегло на аренах Великой Отечественной. Несмотря на некоторые умалчивания и ограничения советское школьное образование было качественным. «Таких людей, как мы, – думал Владимир без идеализма, просто отдавая должное виденному им подвигу, – никогда, видно, не будет. Никогда! Таких наивных и таких искренних. С такой верой!» Когда командир его полка получил знамя и дал команду: "Полк, под знамя! На колени!", все почувствовали счастье. Стояли и роняли слезы. Несмотря даже на свою новорожденную корку Владимир с ними заодно плакал и не стыдился этого внезапного кристального порыва, веры в лучшее.
Когда становилось совсем невмоготу, он обычно говорил себе: «Ничего, скоро все кончится, все будет лучше и легче». Он понимал, что, пройдя такую титаническую школу жизни, повидав столько маленьких и огромных людей, он вместо того чтобы начать ненавидеть человечество за бесчинства, которые оно творило, развязав бойню, напротив утвердился в восхищении подвигом людей, которых знал, с которыми сражался бок о бок. В такие моменты он был почти благодарен Владе за то, что она заманила его на фронт. Наблюдая, как кто-то периодически накрывал собой вражеский пулемет, чтобы спасти многих посредством одного, и его шкуру в том числе, Владимир сначала стушевывался, считал себя недостойным такого заступничества, переживал. А потом воля к жизни, великий инстинкт, благоразумно заложенный в человеке природой, мысленно прославлял тех, кто совершил жертву во имя жизни.
Многое Гнеушев передумал, сотни раз ему было невмоготу. Но он не позволял себе ни раскисать, ни думать об избавлении. Это означало бы, что все прочие жертвы, которые сохранили и его жизнь, напрасны. Этого невозможно было допустить, это было чистейшим предательством. Все, что было отвратительного, омерзительно на фронте, что делал враг и даже друг – изнасилованных женщин, распятых детей, порубленных стариков, предательства и дезертирство, все равно не могло затмить свет связистки, которая выбежала вперед их отряда, вступившего в неравную схватку с фашистскими автоматчиками. Прежде чем быть до одного поваленными, обессилившие русские увидели, как тоненькая девушка с короткой стрижкой взорвала себя вместе с бюргерами. Быть может, во Владимира изначально была вложена установка, которая предполагала не остывающую веру в людей. Способность, рознящая его с Владой, которая любила единицы и считала остальных недостойным массивом, пока кто-то не доказывал обратное. Впрочем, из-за ее высокомерности доказывать ей что-то отнюдь не хотелось. Владимир же твердо верил, что больших людей много, просто знает он не всех, а отчаиваться и винить человечество во всех грехах – неблагодарно, ограниченно, глупо. Тот, кто обладал опытом и многое повидал, просто не мог сойти до такой мелочности. Так говорили те, кто на примере нескольких негодяев, из среды которых не мог и не хотел вырваться, поливал грязью все и вся, чего не знал. Когда человек обобщает, чаще всего он имеет ввиду кого-то одного и исключительно свой опыт. Так зачем ему вторить и верить? Сквозь эту невыносимую порой жизнь, испещренную подвигами и подлостями, ярко вставали самые дорогие сердцу видения, места, но не люди. Это было труднее и горше всего – не успел он зацепиться в чьей-то душе кроме материнской… Но жажда, чудо жизни, что тянуло и не позволяло раскисать, заставляли цепляться.
Владимир сотни раз вспоминал один день. Бои шли уже на подступах к Германии. Бойцы плелись шеренгами и спали. Отключались от усталости, а ноги продолжали идти по инерции. Когда советские солдаты входили в освобожденные города, их поражала особость архитектурных сооружений, иная атмосфера . Обычные ничем не примечательные бои со смертельным исходом и грязью продолжали свой смертоносный путь, но дух уже сквозил свободой – все знали, что еще несколько дней – и годам небывалого страха, что фашизм восторжествует, конец. Это казалось диким, но не невозможным.
А на Владимира находило порой, что он больше не может. Что-то давно тлело, зрело и вот стало поперек горла. Он не в силах оказывался терпеть окружающее, не понимал, для чего борется и продолжает рисковать. Чуть меньше четырех лет подвергал свою жизнь опасности, убивал людей, и это, как он понимал теперь, было не так-то просто отогнать. Когда Владимир представлял, что это останется с ним на всю жизнь, он не понимал, для чего ее вообще, такую исковерканную, продолжать, но это были единичные внезапные порывы. Нужно было закончить это раз и навсегда с чистой совестью. Хоть он и боялся однажды поддаться.
И вот, опираясь на деревянную отделку, своеобразные панели, как во дворцах европейских монархов, только до безобразия упрощенные, Владимир увидел из окопа пробирающегося в лесу человека. Был он на вид не слишком презентабелен – ощутимо голоден, оборван. А черты лица и форма не делали его похожим на соотечественника. Вооруженный Владимир бесшумно пошел за ним. Скоро человек понял, что за ним следят, и обреченно обернулся. Владимира передернуло от его взгляда. Уж сколько он видел умирающих и напуганных скорым концом глаз, а эти особенно поражали его и годы спустя. Человек казался не совсем в себе.
Мелькнула мысль: «Это же человек, хоть он враг, но человек». Странно, столько фашистов Владимир положил, а все не отпускало… Однажды он поднял своих ребят в бой, бежал и кричал что-то, и так ему было отрадно, так колотилось сердце в агонии чего-то жгучего и прекрасного, чего-то запретного и опасного, но необходимого и воодушевляющего. А вот теперь уже не было этого чувства… Накатили с новой мощью сомнения и сожаления, желание вырваться из этой непрекращающейся коверкающей трясины. И у него начали дрожать руки, по всему телу пошла дрожь, озноб. Какой-то страх придавил, начал душить, перед глазами словно разверзалась неведомая пропасть. Вдруг Гнеушев подумал, что у человека только одно сердце. И не может оно быть одновременно для ненависти и для любви. Придется выбирать. К нему иногда во сне и спустя время возвращалось это ощущение. После фанерных мишеней стрелять в живую личность, какая бы она ни была, трудно. Владимир ведь не знал, грешен тот или не так уж и плох. Пойманный был близко. Живой человек со своими целями, мечтами, недостатками, любовью, индивидуальностью… И внутри Владимира что-то противилось, словно в первый раз. А ведь он уже прошел через это, воспринимал убийство как мог спокойно.
– Nicht schießen! Nicht schießen! – прошептал иностранец нестойким волнующимся голосом.
– Да не собираюсь я в тебя стрелять, идиот поганый! – с неожиданной злобой выкрикнул Владимир, чем привел своего невольного собеседника в еще большую прострацию. – Что, ты думаешь, для меня это такое удовольствие?! Да меня каждый твой мертвый по моей милости земляк преследует.
– Bitte, bitte… – шептал человек по-прежнему, тряся ладонями перед своим лицом и словно загораживаясь ими.
– Да ты еще заплачь! Ты вот мне скажи, какого черта мы с тобой считаемся врагами, когда даже не знаем друг друга?! И на кой черт вы поперлись на нашу землю, а?! Что же, мы любить вас за это должны?
Неожиданно человек, видимо, собрался с последними каплями решимости и бросился наутек, решив, что смерть в побеге престижнее плена. Владимир спокойно смотрел, как тот скрывается за ветвями.
– Гнеушев! – услышал он вдруг окрик командира и понял, что упустил немца, хотя был вооружен.
Не дожидаясь трибунала, он со всей силы треснул себя прикладом ружья по левому запястью и свалился от подкосившей боли. Пусть докажут, что его не вывели из строя.
Оказавшись в госпитале, Владимир жалел, что не попал в Берлин на торжества. Накатило на него наваждение какое-то… Авось, обошлось бы. Не ощутил, не увидел он то, к чему стремился почти четыре года. Там ликовали освобожденные европейские народы, которые через несколько лет напрочь позабудут, что сделали для них советские солдаты. Русский Ваня вечно всех спасал, а на него еще летели потом шишки. Плакали от счастья, что скоро вернутся домой, Иваны и Василии. Владимир по-прежнему испытывал странную смесь гордости за свой народ и его титанический подвиг, но смотрел на них как на сумасшедших рабов.
– Думаете, платите жизнью за родных, а на самом деле за верха.
– Да плевать нам на твои верха, ясно?! За родных так и есть!
Все сплеталось в понимании спорящих. Такие разговоры были нередки на памяти Владимира, но он предпочитал не участвовать в них. Материи, его окружавшие, были слишком сложны для анализа. Опошлить их приверженностью к какой-то стороне казалось ему неблагодарной ахинеей.
Он выбрался, вышел с этой войны. Непостижим был факт этого, но Владимир даже не испытывал ликования. Оно настигло потом, как-то внезапно и тошнотворно. Сплетая и выплевывая мысли, дергая сердце. Будто само собой разумелось спокойно спастись, не зная, что делать дальше. Если бы во время его сидения в окопах Владимиру открыли будущее, он обрадовался бы, поскольку только о том и грезил. А теперь…
Владимир дословно помнил описание своих свершений в наградном листе, написанном приятным почерком с легкими недочетами в орфографии командиром их отдельной зенитно-пулеметной роты: «В боях при прорыве обороны немцев на западном берегу р. Одера и преследуя отступающего врага, т. Гнеушев проявил себя смело и инициативным командиром, показывая образцы в ведении боя. В бою за нас. пункт т. Гнеушев лично сам вел огонь по противнику из крупнокалиберного пулемета, прокрывая наступающее стрелковое подразделение, при этом уничтожил две пулеметные точки, 15 солдат и офицеров противника и 13 солдат были взяты в плен, чем самым дал возможность продвижению наших частей вперед. В результате чего населенный пункт был взят». За он, наводчик взвода отдельной зенитно-пулеметной роты 1 Белорусского фронта, получил вторую свою награду – Орден Славы второй степени.
Дословно помнил то, что не только хотелось похоронить, но и никогда и не совершать.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
