Текст книги "Дымчатое солнце"
Автор книги: Светлана Никитина
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)
Женя невольно подумала, что сильному не надо так явно обнажать свое влияние на нее. И можно поступиться самолюбием ради того, что ей необходимо. Может, за силу она принимала и упрямство, и настроенность характера. «Истинная сила, благородство не бросаются в глаза, лишены фанфаронства. А стукать кулаком по столу – лишь уступка невоспитанности и распущенности».
Юра, чтобы успокоить ее, приблизился к собеседнице и попытался обнять ее. Но та, подначиваемая обидой и яростью, вырвалась.
– Я же жена твоего отца, это грязно! – крикнула Женя остервенело.
– Но счастье – главное в жизни! Какой толк в угоду упущениям, страхам и морали рушить его и делать всех несчастными?
Женя замерла, потрясенная.
– И это мне говоришь ты? Ты, который сам отказался от меня в угоду непонятно каких идей?! И теперь ты смеешь что-то об этом заявлять мне?! Это есть твоя мораль?.. Можно ли ее вообще звать этим высоким понятием?
Женя задыхалась от такой неслыханной несправедливости. Как ни ненавидела она скандалить, против такого грубого беспардонного лицемерия это было единственной защитой.
– Я ведь… Это иное, борьба.
– Если уж так судить, все перед чувствами и счастьем должны быть равны, и нет здесь оправдывающих обстоятельств. А то, как ты делишь на грешных и безгрешных… На себя, по горло занятого и героического, и меня, мелкую сошку…
– Женя, будь благоразумна! Разве я…
Женя сокрушенно покачала головой, не ответив. Затем, чуть отдышавшись, заговорила вновь.
– Да, это так. Счастье действительно превыше всего, по большей части именно оно оправдывает наше пребывание здесь… Но, разве можно, нарушая честь, топча гордость, достичь его? Разве не будет тебя грызть сожаление, угрызения совести и призрак упущенных возможностей? Думаю, это странно слышать от меня, зная, что случилось. Никогда не стану матерью, хотя и не мыслю своей жизни без детей. Да, это звучит в моих устах странно и даже лицемерно, но, поверь, я знаю, о чем говорю. И я изменилась с тех пор. Свои принципы надо предавать, особенно если любимый знает о них и все равно настаивает… Это сложная материя, и держать все в гармонии стоит колоссальных усилий, поэтому браки и распадаются. Колоссальных усилий стоит пытаться поступать правильно, просчитывать ситуации, последствия… Кто застрахован от ошибок? Вы с сестрой считаете, что я должна уйти, но как, если он муж мне? Если всю жизнь мне твердили, что брак священен? Я сама запуталась во всем…
– Ты словно из девятнадцатого века с их трухлявыми традициями.
– Их ханжество, конечно, ничем хорошим не обернулось. Но чем лучше были первые годы революции с этими призывами: «Комсомолка, помоги комсомольцу!» Сколько женщин после такой активной жизни остались бездетными, а то и умирали?! Это были две крайности. Странное существо человек – мудрость ему не подспорье, он все хочет на своем горбу протянуть. О счастье и о том, что нужно идти за ним, ты говоришь то же, что и соблазняющий девушку мужчина, который затем оставляет ее в положении. Весьма удобная позиция, чисто мужская. Твоя сестра непременно сказала бы на это, что нужно своей головой думать. Но не все так ослепляюще умны и безгрешны, как ваша семья. Вы так странно поддерживаете друг друга и сплетаетесь в лицемерии и ограниченности, которых сами не замечаете, считая себя моральными развитыми существами…
Женя поджала рот и вышла из комнаты. Юра со вздохом оперся локтями о подоконник и покачал головой. С Женей спорить не хотелось – страшно было ее обидеть.
«Что проку, что я, как дура последняя, боль пытаюсь унять переходом из огня да в полымя, было бы истинное чувство, подспорье, поддержка, оправдалась бы, так нет же… Его мир ему важнее. Я лишь приложение, приманка, идиотский каприз, который он должен унять, чтобы поступить как в прошлый раз. Что строится за всеми «делами на благо народа» кроме эгоизма? Те, кто правда помогают, не кричат об этом». Юра больше не был нужен… И марать представления о себе, свою разодранную гордость во имя пустоты не было смысла. Люби она его – это была бы жертва во имя счастья, и отстаивать свою гордость и самобытность, защищать невыносимую клетку, где было трудно дышать, было бы глупее, чем жить в гармонии. Но гордость в Жене непокорно кровоточила и бунтовала, поднимая голову. Бунтовала тем сильнее, чем сильнее было раннее преступление против нее. Муки совести об измене мужу и даже ужас перед тем, что так нехорошо, уже не играли здесь основополагающей роли. Безбрежно одинокая ее фигура долго виднелась на поверхности сада.
«Сначала-то да, обоим хорошо, эйфория и патока, – размышляла Женя. – Как-то само собой разумеется. А потом женщина должна расплачиваться больше и терпеть эту несправедливость. И как ни в чем не бывало жить дальше. Не роптать и любить того же человека… Который согласен, что подобное необходимо, который молча стоит и смотрит вместо того чтобы помочь. Потому что ему так удобно. Законы общества! Общепринято… нормально. За инфантилизм всегда следует расплата. А что еще ждет, когда идешь против желаний, против пусть и слабой, но воли?»
Небо в крапинку покрывалось облаками, похожими на скисшие хлопья молока. Солнце умывало облака, они в ответ паутиной застилали его. Растертые, растушеванные по текстуре небосвода комья шелковой вуалью багровели перед сумерками. Помятые в беге голубого воздуха, окаймленные золотой коркой.
Он скрылся, исчез за линией горизонта, там, где солнце касается земли перед ежевечерним обрядом расставания. И оставил воспоминания, терзавшие ее бессонницей. Она разрубила их союз раньше, чем они посмели познать настоящую трагедию, разве не правильно убить то, что с самого начала внушает опасения и на интуитивном уровне одурманивает предрешенным несчастьем? Юрий ясно показал ей, как вредны бывают принципы, если сметают человеческое счастье во имя фикции.
Нелепо пугающим пятном расплывались в сознании наставшей ночи резкие звуки, когда Женя опомнилась и вернулась домой. От шумного спокойствия темноты что-то зажималось внутри. Не чувствовалось облегчения, напротив, она словно парализовывала своей красотой.
У нее хватило ума вовремя уйти, иначе непременно случилась бы драма. Не все ли драмы приключаются оттого, что человек намеренно не делает как лучше, идет на поводу у существа, которое не способно протянуть счастье, надеется на недостижимое вопреки предчувствиям? Не способен трезво оценить ситуацию и попытаться выпутаться из нее? Женя не хотела ползти за ним всю жизнь, несчастная бесплодная женщина.
Она слегка мстила за то, что Юра всегда утопал в своем мире, она никогда в полной мере не могла до него дотянуться. Хотя это и было особенно завораживающе в нем. Но без всего прочего она забыла бы это, не то было основным… Столько прорех она не увидеть не могла. А, увидев, не предпринять что-то. Женя терпела на первый, может бы, на второй раз. Но если ее шпыняли систематически, она не считала нужным сдерживаться, жалеть и прощать. Ее незлобивость существенно переоценивали те, кто не перешел черту. Так было с Юрием, но с ним разделаться оказалось на удивление легче, чем с мужем… Женя боялась мести Скловского, ведь знала, на что он бывает способен.
16
Это было странное время внедрения в повседневную жизнь кричащих, порой экзотических нововведений и одновременной нехватки продуктов первой необходимости. Время, когда прогресс заменял устоявшееся, тяжелое неловко и неумело, когда люди еще не совсем были к нему готовы. Разруха и бедность всегда рождают подобный перекос. Последние слова техники и науки странно смотрятся в коммуналках, в руках людей, одетых по моде двадцатилетней давности. Дореволюционную одежду из хороших тканей перешивали столько раз, что она уже не годилась в качестве экспонатов любознательным потомкам. Раньше Скловский регулярно получал из Европы модные обновки для семьи, но теперь на волне ненависти ко всему импортному это стало не престижно.
Недавно произведшая на выставке в Париже фурор скульптура Веры Мухиной «Рабочий и колхозница» была водворена на постамент перед Главным входом ВСХВ. По стране с размахом проводились спортивные парады с обязательными трубачами и празднования революции, становившиеся достопримечательностями времени. А вот красивейшая Лубянская площадь была снесена.
В Москве еще с середины тридцатых открывали новые станции метрополитена в помощь трамвайным коллапсам – порой вагончики сталкивались плотным узлом и не могли разъехаться. Можно было проехаться и на такси, если в кармане звенели монеты. Правда, ездили автомобили по определенному маршруту, но высаживали и по требованию, не доезжая до конечной остановки.
Конец эпохи НЭПа и великий перелом, призывающий к аскетизму, послужили причиной закрытия частных парикмахерских, магазинов, ресторанов, ателье, что вернуло страну к построению идеального общества после фривольного времени, направленного на поднятие экономики. С середины тридцатых годов наблюдался относительный рост жизненного уровня советских людей, особенно среди существенно выросшего городского населения.
Ни у кого ничего не было. Шуба, какая бы она ни была, казалась мечтой, сказкой. Недавно Женя с горящими глазами рвалась за выпущенными черно – белыми фотографиями и рисунками моды Парижа, Лондона и Вены стоимостью 95 копеек. Точно маленькая прижимала к груди заветные страницы, испещренные лучшей жизнью, красотой и изяществом. Желание нравиться было не искоренить – определенный контингент женщин с воспитанием получше всеми силами пытался хорошо выглядеть даже в извечном ограничении средств. Примитивная кричащая или черно-белая, почти смытая на грубой шершавой бумаге с непомерно радостными моделями графика журналов тех лет казалась прелестной и ультрасовременной. Женские журналы, особенно содержащие советы по уходу за собой и выкройки одежды, имели огромную популярность. Большинство женщин в стране умело рукодельничать, в составлении образа они полагались на собственную изобретательность и умелые руки подруг.
Красивого и качественного нижнего белья было слишком мало, что доставляло русским красавицам дополнительные расстройства. Женя знала об этих лишениях не понаслышке, ведь до замужества жила, как и большинство ее соотечественников, в весьма скудных условиях. Благо теперь к ее услугам были самые престижные портные Москвы, чем она беззастенчиво пользовалась, посещая элитную ведомственную мастерскую пошива одежды Наркоминдела на Кузнецком мосту, которую, если верить слухам, посещала сама Надежда Аллилуева. Коммерческие магазины, где она закупала продукты, тоже строились не для обычного люда, к их услугам были заведения попроще.
Продукция ТЭЖЭ – пудра, губная помада, одеколоны и духи, несмотря на немалые по тем временам цены, раскупались вмиг. Модницы 30-х мечтали о заветной красной картонной коробочке духов с шелковой кисточкой – «Красной Москве».
После заката блистательной эпохи НЭПА, когда люди благодаря частному предпринимательству начали потихоньку жиреть, процветать стали спекулянты. Достать можно было все что угодно, но по огромному блату и за баснословные деньги, порой в комиссионных магазинах, на «толкучках» и в торгсинах.
Господство белого цвета и извечные мужские козырьки, женские косынки повсеместно захватывали пространство улиц. После революции моды в простонародье не наблюдалось, она словно унялась, стала антиподом настоящей моде. Заполненные пешеходами, трамваями и редкими автомобилями столичные улицы пестрели в столице огромными вычурными зданиями новоявленных магазинов, кое-где захваченных и переделанных из старинных построек.
Убогие бабы в тулупах, неопрятные, какие-то вечно неулыбистые и растрепанные работницы контрастировали с посетительницами салонов. При тяжелом физическом труде у них не бралось охоты скалиться. Никакого шика по сравнению с богатыми женами и артистками. Не было у них среди вечных бытовых забот и отсутствия подчас самого необходимого жажды следить за собой, находить время на шпильки и кудри. Требовалось обстирывать, обглаживать близких, кормить и воспитывать детей, при этом обязательно работать, ведь иначе с одним кормильцем при не очень высоких зарплатах семья не вытянула бы даже минимальный уровень жизни. Быт по-прежнему, невзирая ни на какую эмансипацию, считался призванием чисто женским, и мужья не стремились облегчать ношу своих спутниц.
В 1937 был открыт первый советский институт косметики и гигиены. Заверения товарища Жемчужиной, что «все секреты модных европейских салонов, за огромные деньги открывающиеся для буржуазных дам, мы сделаем доступными советской женщине», не особенно-то помогали измотанным товарищам женского пола. Электротехника была роскошью, так же как водопровод и канализация в большинстве домов тех лет. Те, чей быт раньше сводился к избе в одну комнату и лавкам вместо постели, получили возможность построить обиход с нуля. Переезжая в город, часто они имели с собой не больше чемодана вещей.
Охватывала магия фотографий тех лет. И какие-то испуганные, если не затравленные лица на бумаге. Редко кто умел выглядеть естественно перед камерами. Разве что на коллективных фото из турпоходов или празднеств. Натянутые лица, скупая мимика, хоть веселиться русский народ ухитрялся в любое время, избегая патологий абсолютного уныния. Люди увековечивали на бумаге шеи и запястья, лишенные украшений, короткие, нередко тронутые завитками волосы. Длинные ветки жемчуга или других бус, непостижимым образом добытые пудра, помада и даже твердая тушь.
Легендарные советские актрисы, на которых смотрели как на новые божества, диктовали водворение вновь сошедшей непобедимой элегантности, которой, казалось, лишилась эпоха свободы и потрясений. Их сопровождали косы или неувядающие марсельские волны, сумочки и часы, крошечные шляпки, головные уборы с большими полями, меховые горжетки из песца или чернобурки, роскошные меховые воротники, шейные банты, перчатки. Переливающая через границы допустимого веселость в каждом кадре и глубокомысленные взгляды крупным планом заражали неискушенных советских рабочих. Резкие жесты, которыми едва ли кто-то обменивался в жизни, казались впечатлительным зрителям верхом недозволительного шика. Слишком высокие голоса из-за искажения аппаратурой, напыщенная и подчас смехотворная манера пения довершали дело. Недостижимыми казались Клавдии Шульженко и Любови Орловы, бодро и озорно взирающие с открыток.
– Я не видел ни одной красивой женщины в кино, – говорил Скловский, морщась от неестественности их движений и мимики. – Разве что Серова… И еще эта, как ее… Федорова. Хороша!
На отдыхе, нередко предоставляемом рабочему классу, до революции не видевшему ничего дальше своего села, столики лепились по берегам рек и морей, проводилась дегустация минеральных вод, мужчин облепляли легкие рубашки с длинными рукавами и однообразные костюмы даже в жару. Жуткое белье с растянутыми резинками, не захватывающее тело как положено, особенно было заметно во время плавания.
Были и счастливые люди, как и в любую другую эпоху существования человека. Жили как все обычно живут – смеялись, влюблялись несмотря ни на что. Молодежь часто ходила в турпоходы, каталась на велосипедах, прыгала с парашютом. Влада ощутила на себе чарующее удовольствие рухнуть вниз с самолета и лететь в судороге страха, неопределенности и невероятного счастья.
Танцы нередко устраивали прямо на улице, по блестящим паркетам мощеных аллей отдавался стук дешевых каблуков и беззаботный смех, не ведающий, с чем столкнет жизнь. Светлые женские туфельки, как и мужские парусиновые ботинки, отбивавшие чечетку на уплотненных камнях, зачастую чистили зубным порошком. Отпечатки эпохи, сквозящие в плохо проявленных фотокарточках с героически устремленными невесть куда взглядами, пошитые на заказ костюмы из плотной натуральной ткани, тогда были для них повседневностью.
Новый год вернули по той же причине, по которой его изначально ликвидировали – из-за любви к нему откормленных буржуа. Из капиталистического праздника он вдруг обернулся в способ насолить поверженным врагам и повеселить простых советских детей. Хотя 1 января продолжало оставаться рабочим днем. Дед Мороз резко окрасился и вдруг начал одаривать малышей, чего его насупленный синий прототип на Руси никогда не пытался предпринимать. Вдобавок к нему приплели трагичную Снегурочку из сказки. Советские жители могли бы провести параллель с западным Санта Клаусом, если бы знали о его наличии. Для Жени, в 1937 году еще незамужней, первая детская елка стала событием, и она с жадностью читала о подробностях праздника в «Правде». Смешные ватные, картонные игрушки потихоньку наводняли прилавки. Позднее, по мере того, как промышленность разных сфер начала налаживаться, их разбавили и стеклянные, праздничные, невероятно красивые.
Катки, елка на Манежной, собранная из нескольких плоских пластин. Свержение двуглавого орла с башни Кремля. Новости можно было узнать от газет, расположенных прямо на улицах за стеклом.
Даже на Кремлевской елке девочки часто появлялись в платьях из медицинской марли. Мальчишеские костюмы заек шили из белого ситца и декорировали мехом от старых шуб. Зато новогодние маски из картона оказались доступны в изобилии. Для Скловских в новинку было праздновать давно забытое торжество. Сидя за столом перед кушаньями, они не знали, что делать, и просто ели и слушали радио.
Женя перестала участвовать в званых вечерах и обедах с богемой. Круг знакомых казался ей теперь ограниченным, кричащим. Ее отсутствием особенно никто не тяготился – она была слишком скромна, чтобы казаться интересной. Не прося больше о помощи мужа и пренебрегая знакомствами, Женя стойко выжидала огромные очереди на морозе, чтобы приготовить праздничный обед. И чем хуже и холоднее ей становилось, чем больше модифицировались и улетучивались мысли от тягостного ожидания, тем большее она чувствовала облегчение. Женщины, единение с которыми ей нравилось чувствовать теперь, задолго до праздников наводили справки, где и что можно урвать.
«Совсем как до революции», – думал Скловский как бы между прочим. Тот же дух праздника, свечи, мерцание, сладости… Шторы опущены, и, если не смотреть на мебель, совсем юность… Шикарная, блестящая, а не эта потухшая, с непонятными гибридами мебели, серостью кафе и рабочих мест… Что-то шевельнулось, воспряло со дна его очерствевшей души. Но он быстро отогнал непрошенную сентиментальность, означавшую слабость и поражение.
17
В зеркале вспыхнуло и тут же угасло Женино отражение.
– Остались складки на платье, – грустно сказала она.
– Ничего, – мирно ответил Виктор, поправляя манжеты, и улыбнулся жене в зеркало. Та улыбнулась в ответ и тут же повернула голову вспять.
Женя посмотрела на мужа, как будто никогда прежде не видела его. Да так и было. Ей становилось страшно, что в связи с недавними событиями отношение к Виктору скоропалительно меняется. Но вдруг волна обиды и ярости, которые она не могла озвучить, вновь захлестнули ее, и он показался отвратительным. Даже отделение от Юры не помогло. Пустота присутствия Скловского отчетливо вырисовывалась, чем дальше, тем страшнее своей безвестностью.
Она бы хотела, чтобы все вернулось на круги своя, в старое русло… Но сделанного не воротишь. У нее был выбор – жить с этим и постараться забыть. Но выкинуть из головы такое никак не получалось.
Хаотичная спутанность волос, каждая прядь которых стремилась отсоединиться, отделаться от остальных, сопровождали Женю всю ее сознательную жизнь. Шпилька за шпилькой ныряли и скрывались в хаосе своевольных локонов, разметанности волос, утонув там. Солнечный свет золотым бархатом ударял по бесконечным простыням.
Женщина хороша, если создает атмосферу. Женя владела этим искусством в совершенстве. Его брак вышел на удивление удачным. «Изящная, удивительная дама», – с гордостью думал Скловский. Но Женя не обращала внимания ни на свое ослепительное отражение, ни на заливающую прелесть дня.
Матка ее словно горела, тлела изнутри, но уже меньше, чем в предыдущие дни. Отчетливая боль обратилась неясной, скорее, душевной. Женя вернулась к повседневным обязанностям и даже почувствовала облегчение. Она всерьез думала, что оправилась после операции и может жить дальше. Только на классический вопрос: «Что делать?» ответ пугал своим отсутствием. Последние события существенно поколебали ее веру в нерушимость счастья и благоденствия. А новый путь пока не вырисовывался. Чтобы найти в себе смелость поменять что-то и придумать, как жить, нужно было время.
Стерильная тишина раздробилась его мощным: «Идем же!»
В Большом театре Женя смотрела на сцену, оказалась окруженной потрясающей патетикой Прокофьева, его обволакивающей мощью и напором. Те, кто поплоше, сидел сзади, но все же сидел. Имели возможность пролетарии приобрести билет, прорвались. В прежние времена это было немыслимо. Первые места удерживались элитой, в которую, как ни странно, входила она. Но чем дальше шло представление, чем больше знакомых лиц, которым утверждающе кланялся муж, мелькало в глубине сквозящего зала, чем отчетливее видела она жемчуг и мех на плечах таких же, как она, жен, тем хуже ей становилось. Вместо сцены с причудливым хороводом костюмов она почему-то представляла мелькающие перед ней больничные палаты и кровь. Не выдержав, она посреди представления начала пробираться к выходу, задевая разодетых дам, пришедших сюда, видимо, больше показать себя, чем посмотреть на других. Понимая, что больше не выдержит, Женя пустилась бегом и скрылась в туалете. Ее начало рвать. Подкошенный плач отдавался от плиток пола и погружал комнату в надрывное эхо.
– Что с тобой? – обеспокоенно спросил Скловский своим многотонный голосом в антракте.
– Мне нехорошо, Витя… Поедем домой?
– Еще не хватало. Соберись.
– Витя, – взмолилась Женя и решила открыться, чутьем понимая, что не надо, но идя на поводу потребности в жалости. – Это из-за аборта.
– Болит что-нибудь? – насторожился Скловский.
– Нет…
– Ну, нечего тогда. Глупости. Совсем раскисла, мать. Идем.
И он повел ее обратно.
«Потакание женским капризам. Заигралась девочка. Инна так не распускала себя… Старая закалка», – неодобрительно думал он, пока Женя старалась сфокусировать взгляд на сцене.
Облегчение было лишь спящей собакой. Размазалась боль где-то глубоко в ней, в хитросплетениях органов, и давала о себе знать. Чем дальше, тем снова сильнее и сильнее.
В шикарном туалете Женя, оправившись от приступа дурноты, посмотрела в зеркало на себя, растрепанную, жалкую, некрасивую и подумала, насколько абсурдно происходящее. Вместо боли и жалости к себе это вызвало лишь приступ циничной горечи. Она сделала непростительное, что забыться не может и невесть как еще отзовется в будущем – мысли об этом жестоко драли изнанку кожи, – а теперь должна думать о платье, о ничтожнейшей проблеме, которая может колыхать лишь людей, которым не о чем больше беспокоиться… И несмотря на признание этой нелепицы она боялась испачкать ткань, загораживая ее от струй из крана, как будто это имело значение, как будто старые привычки еще властвовали над ней. Как-то по инерции, инстинктивно она продолжала жить, не учуяв, что жизнь эта самая уже не приносит прежнего вкуса. Так зачем было цепляться за нее?
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
